Есть ещё одна форма моего существования – беспокойство. Было бы только о чём – логичное и оправданное, оно обостряет все чувства, включая интуицию, весь отпущенный мне по наследству, хотелось бы и сверх того, разум и дарит уверенность в себе и своих действиях. Однако, появление уверенности, я знаю, как это опасно, порождает новое беспокойство, и так далее. Вероятно, всё это можно было бы как-то систематизировать и описать, опираясь на матанализ, но мне, слава Богу, лень. Представляю классический труд: "Математические основы интуиции, беспокойства и идиотизма, свойственные престарелой, лучше зрелой, "рыбе"".
Но хуже всего, когда всё хорошо и переживать не о чем, и я могу стать беспечной, как аквариумная рыбка. Включается воображение, и отсутствие беспокойства и повода к таковому вызывает… очередное, новое беспокойство, и даёт мне право метаться в своей утихшей заводи, поднимая привычную муть горьковатого илистого осадка.
Сон. Всё, что мне нужно, я вижу вокруг себя и чувствую своим гибким телом ласкающий океан. Я снова в потоке.
Нежелание просыпаться будит вначале сомнение: надо ли. Утро щекочет веки: не притворяйся. Необходимо срочно вспомнить: вчера случилось что–то хорошее. Это всегда происходит одинаково: волнение, предвкушение, осознание, приятие, разочарование – и всего–то.
Распутин? Отец?
Он снова покинул меня, уехал. А я зачем-то опять осталась. И почему было не рвануть в эту Будогощь, начать.… Да кто меня здесь держит? Никто. Что? Работа? Она мне только нравится. И всего-то?
То-, –либо, –нибудь, – мелкие частицы, проникающие в мою жизнь, как вредоносные свободные радикалы. Они извращают понятия, ощущения, отношения. Где-либо, делая что-нибудь, получаю всего-то.
Необходимо подняться и идти дальше, то есть на работу. Минуя привычное и обыденное: душ – я умылась ночной грозой, завтрак – только не после вчерашнего, макияж – а вот это, пожалуй, лишь бы не заражённый ещё одним паразитом: "кое– ", маскирующимся под частицу "бы" – кастрированное "быть". "Кое-как" превращается в "как бы", скрывая совсем иной смысл.
Иду. Аккупунктирую асфальт каблуками-шпильками, глажу взглядом шершавые бока домов, стараюсь отворачиваться от клоачных отверстий подворотен. В городе, набегу, так трудно смотреть вверх. Требуется остановиться, прервать продиктованную стремительность, зацепиться за поребрик тротуара корягой мысли в общем потоке сознания. Небо на Невском – взлётная полоса моих сумасшедших грёз.
Ветру не хватало места развернуться, как следует, и порвать в клочья старый обветшавший полог кибитки. В горах он давно бы справился с этой проблемой, но здесь, среди злосчастных ветвей, он путался, злился, драл листву и лишь слегка обтрёпывал края отяжелевшей от бесконечного дождя ткани. Он как преданный пёс нёсся за табором уже очень долгое время, иногда забегал вперёд, дул в лица, как бы спрашивая: зачем было покидать горы, зачем бежать среди мокрых отчуждённых деревьев, охраняющих только сырость болот, зачем топить свою страсть в промозглом тумане, вернитесь! Но кто прислушивался к его собачьему вою и скулежу? Наконец одинокий валун, почти полностью погрузившийся от мирской суеты леса в мягкое лоно почвы, вероятно разбуженный недовольным ворчанием ветра, оттолкнул от своего лба скрипучее колесо, и кибитка подпрыгнула, вскинув края палатки, и ветер, воспользовавшись неловкостью повозки, раздвинул занавес входа.
Она открыла глаза. Полоса неба, унылая, монотонно серая, как равнинная река, омывающая глинистые берега, хлестнула больно по зрачкам, привыкшим к темноте, и она зажмурилась. Только что она мечтала о побеге, продумывала, как незаметно, под шум дождя и ветра, спрыгнет на землю, слегка отстанет от обоза и больше никогда его не увидит. Она приблизительно определила, в какую сторону нужно идти, чтобы вернуться к родным горам и была уверена, что никому не придёт в голову, искать её в этом направлении – все знали, что возвращаться нельзя – там беда, там ждёт какое-то наказание, даже смерть, и виновата в этом именно она. Именно из-за неё они покинули родные долины среди живописных скал, склонов, поросших стройными грабами и буком, и пустились в сумасшедшее странствие к зловещим лесам с тёмными дубами и елями. Она думала, если её не будет, если ей удастся исчезнуть, все смогут вернуться назад, и постепенно всё забудется. А она пока переждёт где-то неподалёку.… Вот только в чём её вина? Никто не говорил об этом, а спрашивать было страшно. Раз молчат, значит всё очень серьёзно, настолько, что даже досужие болтушки не касаются этой темы в своих бесконечных пересудах. И почему ей ничего не известно? Или она не помнит?
Она пододвинулась поближе к выходу, ветер кинулся к её лицу, облизал щёки. Холодно. Очень холодно. И мокро. За шумом дождя и ветра едва был различим скрип колёс повозки, плетущейся впереди. Остаться одной, здесь? Но сейчас так удобно, все дремлют, никто ничего не заметит до вечера. Она спрыгнула на землю, мокрая трава обожгла ноги холодом. Деревья, смахивая ветвями пелену дождя, равнодушно взирали на неё, без укора и любопытства: делай что хочешь – нам всё равно. Впереди и позади пала размытая дорога, однообразно унылая и привычная. Это слегка ободряло, и она попыталась юркнуть вбок к деревьям.
– Куда? Бесова кровь? – отец больно держал её за локоть. Обычно он не говорил с ней. Вообще не замечал. Она взглянула на него и увидела в тёмных, гагатовых глазах… страх.
– Что вылупилась? Марш в кибитку!
– Мне нужно…
– Ничего тебе не нужно. Марш, сказал.
Она смотрела на него в упор, и чувствовала, что может вырваться, убежать, и он побоится поймать и ударить её. От этого стало невыносимо жутко: кто же она? Бесова кровь? Чтобы цыган так назвал родное дитя, должно было произойти что-то очень скверное
– Папа?
– Марш на место! Иначе… – он захлебнулся собственным хриплым шёпотом и закашлялся.
– Иначе что?
Гнев, порождённый неслыханной дерзостью девчонки, придал ему смелости, и он схватил её и швырнул в кибитку как зарвавшуюся собаку.
– Сидеть. Пора бабке разобраться с тобой.
Она забилась в угол среди одеял, укуталась, но всё равно знобило от холода, страха и возбуждения. Отец её ненавидел и боялся, а мать только плакала, но это было так давно и не здесь, в дороге, а там, в горах. Уже несколько лет матери не было, и ей хотелось думать, что та, наверное, любила её или хотя бы жалела, пока была жива. Старшие братья и сёстры тоже избегали общения, как отец, как и все остальные тётки и дядьки. И только бабка, которая всё знала, иногда подзывала её к себе и велела сделать что-нибудь по хозяйству.
Однажды она осмелилась спросить о свое вине.
– Нет на тебе никакой вины, за которую гонят. Но что есть – лучше не знать. Никому.
– Это так страшно?
– Это лучше не знать.
Дальше расспрашивать не имело смысла.
Дождь и ветер продолжали свою бесконечную возню. Сырость и отсутствие надежды не позволяли согреться даже под грудой одеял и всякого тряпья. Может быть, если бы, хоть кто-то был рядом, хоть кто-то живой и тёплый. Но она одна мёрзла в этой повозке для общих пожитков и ждала привала, костра и немного еды, если позволят присесть где-нибудь сбоку. Она зарылась глубже в груду лохмотьев, просунула руки между колен и стала часто дышать открытым ртом, так меньше трясло и становилось теплее, и приглушённый голос бури снаружи превращался в убаюкивающее бормотание. Ей стало казаться, что влажный воздух вокруг неё становится плотнее, вообще превращается в воду, мягкую и спокойную, какая, наверное, может быть на дне океана, о котором она ничего не знала, или знала, когда-то очень-очень давно, или сама придумала. Она любила придумывать то, чего не бывает, а потом верить в свои фантазии.
А потом, если вдруг оказывалось, что всё так и есть, как она себе представляла, она становилась счастливой, потому что это был смысл её жизни. И вот сейчас повсюду была вода: тихая, нежная, мягкая. И не ощущалось больше никакого холода, только приятное щекотание лёгких волн, вызванных её собственным дыханием. Тело стало гибким и крепким, руки превратились,… Она не знала, как это называется: похоже на крылья с кистями. В общем-то, ей ничего и не нужно было знать, только чувствовать своё тело, мир вокруг, кем-то заботливо для неё созданный, и наслаждаться покоем и приятными ощущениями. Течение несло её вниз, и она с удовольствием отдавалась лёгкому потоку – там небольшие подводные пещерки, в них много всякой еды и опять же покой и нега.
Около самого дна она увидела знакомую тень существа такого же, как она, только более крупного и сильного. Они часто встречались здесь, и не известно было ни тому, ни другому, что их больше влекло в это ущелье: еда или нечто другое… Она радостно метнулась вниз, к нему, и они медленно закружили друг за другом, лаская друг друга потоками воды. Это было наслаждением. Она знала, что такое наслаждение – это отсутствие страдания, и ещё она знала, что это всё, что ей нужно.
Резкий луч света разорвал пелёны воды: холод хлынул внутрь и выплеснул океан из её сознания: в полосе потемневшего, сумеречного неба появился черный силуэт отца:
– Иди. Тебя зовёт Шамана.
Бабка тоже всегда ездила одна в своей кибитке. Но не потому, что никто не хотел быть с ней, или она, ни с кем не желала делить своё походное жилище. Её повозка была чем–то вроде палаты советов, храма и лазарета, потому присутствовать в ней постоянно могла только жрица. Здесь всегда было тепло, сухо и уютно. Приятно пахло чем–то пряным, и было много всяких диковин, невероятно интересных и притягательных, до которых запрещено было даже дотрагиваться. Бабка перебирала и перекладывала сухой тканью травы, встряхивала какие–то порошки в полотняных мешочках, чтобы их не попортила сырость, открывала свои заветные флакончики, нюхала содержимое, и по выражению её лица можно было сразу догадаться о состоянии припасов: всё было в порядке.
– Садись рядом. Поможешь мне упаковать руту, совсем боюсь потерять траву. Это не трогай.
– Что это?
– Омела. Не для твоих рук.
– Почему?
– Не трогай этого сейчас, до поры до времени. Ещё года два, или хотя бы год…. Поняла?
– Почему?
– Твоя сила не вызрела. Если ты съешь незрелый плод, тебе будет плохо. И цветку плохо, если ты раньше времени возьмешься за него. Ему будет плохо – он не забудет, не сможет тебе помочь.
– А рута?
– А руте ты уже не страшна. Уже второй месяц, как я заметила.
– Ты заметила?
– Конечно. А ты зря ко мне не пришла, я бы всё рассказала.
– Я думала, это наказание.
– А это и есть наказание всем женщинам. Слава Богу, ты – женщина. Но нести его надо гордо. И в чистоте.
– Ты звала меня только просушить траву? Ведь не только для этого. Правда? Ты должна разобраться со мной? Как? Меня будут судить всем табором?
Бабка молчала.
– За что? Скажи, наконец. Почему он такой злой? Тебе что–то известно. Ведь так? Я хотела убить его? Убить отца?
– Нет, не хотела. Я знаю, что ты пытаешься, можешь попытаться, бежать. Все это знают и стерегут тебя.
– Зачем. Ведь…
– Что ведь? Думаешь, если ты убежишь, табору будет легче? Глупая. Для нас есть ты или нет тебя, не имеет значения, к сожалению. К большому сожалению.
– Ты не хочешь мне объяснить ничего. Почему меня ненавидит отец? Почему все сторонятся меня? Почему умерла мать? Почему я даже имени своего не знаю? У меня есть имя?
– Нет. Никто не решился назвать тебя. Пока.
– Почему? Что я сделала?
– Ты – ничего. Ты родилась. Этого достаточно. Тёмной зимней ночью, на полнолуние, и в затмение, в полночь, перед первым весенним месяцем, но весна тогда пришла поздно, как будто зима не хотела прощаться с тобой. И тебя облизала черная собака раньше, чем я успела принять роды. И твой отец не знал, что ты должна быть. А остальное лучше пока не знать тебе
– Кто мой отец?
Бабка сделала вид, что не желает продолжения разговора. Она достала ларец с лечебными камнями, чтобы промыть их в отваре хвощей.
– Кто мой отец?
– Тот, кто не дал тебе имя. До сих пор.
– Кто?
– Он придёт, чтобы сделать это.
– Поэтому табор… Куда? Кто эта чёрная собака? Это просто собака?
– Не совсем. Так говорят цыгане, когда посреди зимы, в лунное затмение вдруг прекращает идти снег, дует чудовищный ветер, а за ним приходит гроза. Ты появилась на свет под шум бури, во время дикой пляски дождя и вихря. Так бывает очень редко. На моей памяти это было один раз.
– Когда я родилась? Мой отец – цыган?
– Я должна была сказать тебе только то, что сказала. А теперь.… Беги. Никто ничего не заметит до завтра. Но не туда, куда собиралась. Беги к северу. Если выживешь…
– Что? Говори, что?
– В тебе великая сила, помни. Великая. И в этом твой дар и твоё наказание. И проклятье… только не вижу, чьё… Лучше и вовсе не знать, чем нести такое. Я помню сказания нашего народа, я слышала чужие. Это бывает. Очень редко. Бог тебя храни.
Она выпрыгнула из бабкиной повозки. Вокруг плотным коконом смыкалась ночь, зачёркивая очертания кибиток, деревьев, дороги. Ветер бросился в ноги и заскулил в юбках, пытаясь порвать их своими колючими, но беспомощными зубами.
– Не ты ли, чёрный пёс, что облизал меня? – шёпотом спросила она – Жаль, не ты. Был бы хоть кто–то со мной.
Ветер ткнулся мокрым носом в её лицо, полетел в сторону, к северу, как будто приглашал за собой. Она даже улыбнулась ему вдогонку. В соседней кибитке кто–то заворчал, и она, испугавшись, что её могут увидеть, юркнула к деревьям в темноту и побежала, что было сил, пока хватит сил. Она решила, что будет так бежать через лес, сколько возможно, чтобы не думать ни о чём, чтобы убежать так далеко, чтобы не было сил вернуться, чтобы не помнить от усталости и голода кто она, точнее то, что она не знает кто она. Так лучше забыть об этом. "Это не я, это не я, это кто-то другой продирается в мокрых одеждах через лес, я просто придумала его, просто придумала, а меня вообще нет ещё. Я – рыба, кистепёрая рыба, притаившаяся где-то на дне, ждущая свою добычу или своего любовника" – думала она и удивлялась незнакомым словам, появляющимся невесть откуда в её мозгу. Ей казалось, что ветер и впрямь бежит с нею рядом, подгоняя навязчивый мелкий дождь, и она представляла, что он тот самый пёс, плывущий в море над рыбой. Становилось трудно дышать, и сильно болели ноги, избитые корнями и камнями. "Какие ещё ноги. Это плавники. Я ударилась плавником о корягу. Здесь в этой заводи, где я никогда не была, очень дурная вода. Надо убираться отсюда как можно быстрее, надо плыть, плыть". Она поднырнула под очередной выступ, и тут её что-то с силой ударило в грудь, и она стала медленно погружаться на дно. Это было даже приятно – снова в покой. Навсегда. Забиться поглубже и не вылезать.
Её уже начал покрывать ил и водоросли, когда она увидела над собой знакомую тень огромной горбоносой рыбы. "Ты нашёл меня, чтобы спасти?" Рыба кружила над ней, поднимая потоки воды, создавая целый вихрь, который в свою очередь вытолкнул её тело из расщелины, поднял и понёс куда-то вверх, к свету, и на своём лице она ощущала дыхание океана.
– Маша! Мария! Пора! Да проснись же! Не дома на диване.
– Чёрт! Простите. Плохо спала сегодня. Эта гроза… и всё такое.
– Я не буду спрашивать, что "всё такое". А то рискуешь остаться без работы на сегодня и потерять интересный заказ.
– Что? Опять внеплановая экскурсия? Ведь о другом договаривались.… Это ж готовиться нужно. Хоть чуть-чуть. Я же просила.
– Тебе не нужно. Ты это вдоль, поперёк, по диагонали и с закрытыми глазами дождливой безлунной ночью…
– Хватит! Куда?
– По Распутинским местам. С иностранными гостями. По "англицки" надо. Так что, вон твой автобус, а в нём принцы заморские ждут с нетерпением возможности коснуться бесславных страниц российской истории. Их просто торкает от этой темы. Они тащатся, когда какой-то народ сам себе нагадит, а потом с гордостью всем об этом вещает.
– То есть?
– Ну, евреи своего бога распяли, а русские свою душу расстреляли, и, заметь, не одну, ну и так далее.
– Да я не про это. То есть, мне опять на Мойку, на Гороховую…?
– Опять?
– Ладно, ладно. Забей. Чёрт.
– Ну? Идёшь?
– Да иду, иду, конечно. Ну, дед…
– Какой дед?
– Старый
– А?
– Ага!
Автобус подмигивал мутным глазом поворотника и ехидно улыбался, скалясь моторной решеткой, или как эта пасть у него называется. Не сильна я в их анатомии. Водитель приветливо махнул рукой из окна. Я обрадовалась – это был Сергей Михайлович – Филолог-фольклорист по образованию. Так что иноязычным господам, если у меня по какому-либо вопросу не найдётся нужных слов, будет возможность развлечься и пополнить свои лингвистические коллекции расписными, многослойными русскими матрёшками. Всё складывалось на редкость удачно – то есть поводов для беспокойства хватало.
Стиль моей работы зависел, как правило, от двух факторов: темы экскурсии и моего настроения. Факторы вовсе не были взаимосвязаны, что было бы логично, наверное. Петербург Достоевского в равной степени мог меня раздражать или восхищать или придавать мне сил, уверенности, прочих положительных эмоций и свойств или наоборот лишать меня последних желаний в этой жизни. В то же время, внутренний восторг, порождённый, Бог знает чем, (думаю, только он и знает), мог заставить меня так увлечённо рассказывать о революционном Петрограде, что гостям это смутное время начинало казаться самой светлой и романтичной эпохой нашей истории. Так что я не имела любимых или нелюбимых тем, была почти на всё согласна, в смысле экскурсий, что весьма устраивало моё руководство и предоставляло мне некоторые бонусы в виде хорошей машины, достойного напарника и интересных клиентов, преимущественно заграничных, но это уже вследствие владения языками. Я так же не всегда заостряла своё внимание на гостях. Это уже зависело от настроения: буду ли я токовать о возвышенном искренне и самозабвенно или мне нужно повести за собой массы и утвердиться в качестве безооговрочного лидера на пару часов.
Сейчас я была растеряна. К этой экскурсии, сама того не подозревая, я усердно готовилась весь предыдущий день, все выходные. И что мне теперь вещать о своей прогулке со святым старцем? Забавно получилось бы. Я оглядела пассажиров в автобусе. Две трети, как всегда, импортные пенсионеры, у которых есть время и средства продолжить интерес к жизни посредством знакомства с миром. Несколько студентов с диктофонами наготове. Ну, конечно, куда интереснее, чем в архиве сидеть. И двое мужчин, на лицах которых были штампы: "artman". Ну, что же, отец Григорий, спасибо.