– Бенит Пизон – диктатор, и все учёные, писатели и репортёры клянутся ему в верности, – вполне серьёзно, приняв неведение Нормы Галликан за чистую монету, принялся втолковывать ей исполнитель.
– А как же Декларация прав человека? Свобода слова и распространения информации? Там ничего не сказано, что надо давать клятвы диктаторам, особенно когда они чувствуют неустойчивость своего положения. Кажется, Большой Совет уже не раз обсуждал ситуацию в Империи и не доволен нововведениями Бенита. Особенно после того как вернулся Элий.
– Этот человек самозванец! – воскликнул исполнитель.
– А я слышала, что этот человек – подлинный Элий, и Большой Совет признал его таковым.
– Враньё! – безапелляционно воскликнул исполнитель.
– Ты – гений? – спросила Норма.
– Нет, я – человек. И хватит болтать, пора присягать диктатору Бениту.
– Давать клятву Бениту – все равно что сношаться с козлом.
– Ты хочешь, чтобы к тебе применили закон об оскорблении Величия? – взъярился исполнитель.
– Что ты, глупышка. Разве я хоть как-то оскорбила императора Постума, или римский народ, или сенат?
– Вели пригласить своих людей, пусть присягнут диктатору, – настаивал исполнитель.
– Ну нет! Я не буду присягать. И мои люди тоже. Я им запрещаю! – Её тёмные глаза приобрели совершенно невозможный, какой-то стальной оттенок. Рыжие волосы рассыпались по плечам. Она походила на разъярённую тигрицу. Исполнитель невольно попятился.
– Ты об этом пожалеешь! – все, что мог он пообещать.
– Да я всю жизнь жалею диктатора Бенита, – задорно, по-девчоночьи крикнула Норма. – За его ничтожность.
Исполнитель повернулся и смахнул с подставки мраморный бюст Элия. Голова рухнула на мозаичный пол, и нос, разумеется, откололся. Норма медленно подошла к громиле и влепила ему пощёчину.
– Вот моя клятва Бениту!
– Ах ты сука! – Исполнитель уже замахнулся, но товарищ перехватил его руку. Тот попытался вырваться.
– Ради Ромула-основателя, не надо! Не хочет – как хочет. У нас нет приказа принуждать силой.
– Так будет! Предатели за все получат! – вопил оскорблённый исполнитель, пока товарищ волок его из таблина. – Мы все здесь разнесём в пыль!
Третий направился к двери молча. И уже у самого выхода воровато оглянулся, пнул поверженный бюст и торопливо выскочил за дверь.
Норма кинулась за ним и вдогонку выкрикнула все ругательства, какие только знала. А знала она их немало. Она всерьёз собиралась пустить в ход кулаки. Но исполнители попались резвые.
Она вернулась в таблин, подняла мраморную голову и поставила на прежнее место. Сделала несколько кругов по таблину. Выпила из кувшина воды – прямо из горлышка. Это не успокоило – вряд ли что-то могло её сейчас успокоить. Она вышла к секретарше в приёмную. Девушка сидела за столом с перекошенным белым лицом. На стуле в уголке, дожидаясь приёма, сидел немолодой человек в зеленой тунике медика. Когда Норма шла в таблин, в приёмной никого не было… Теперь выползли.
– Ливилла, позвони в реставрационную мастерскую, – приказала Норма. – Пусть пришлют лучшего реставратора склеить бюст.
– Домна Норма, а что если нам присягнуть диктатору? – спросил медик, поднимаясь. – Я лично не против. Что в этом плохого? Невеликая плата за возможность спокойно работать.
– Пока я возглавляю клинику, никто, ты слышишь, никто не будет присягать Бениту! – воскликнула Норма Галликан. – Ни за что!
– Если мы не присягнём, присягнут другие и займут наши места.
– Никто не будет присягать, – повторила Норма, – я запрещаю. – И бегом вернулась в свой таблин.
Ливилла скривила губы. Медик оглянулся на дверь, за которой только что скрылась Норма, подался вперёд и прошептал:
– Это она пытается искупить своё прошлое, искупить то, что они сотворили на пару с Трионом. Но я-то не создавал бомбу. Я – чист. И хочу работать. Почему я должен приносить свою работу в жертву её прихотям?
А Норма сидела в своём таблине и, отодвинув в сторону отчёт медицинской центурии, написала на листе крупными буквами: "Размышления о прогрессе, Риме и свободе".
Эпиграфом она взяла слова Тита Ливия:
"Не во власти царей, но во власти свободы находится римский народ".
Она на секунду задумалась. Отложила стило. Можно, конечно, писать ярко, дерзко, но… ей почему-то казалось это вульгарным. Пожалуй, наоборот. Строгий изысканный стиль будет более уместен. Она вновь взялась за стило:
"Мне кажется, что моё мнение, сообщаемое здесь, может представлять интерес в силу моего научного и психологического опыта…"
V
Наконец Марцелл явился.
Но почему-то не решился зайти в таблин Нормы. Она встретила его случайно на лестнице. Она поднималась, а он спускался вниз. То есть уходил. Она так растерялась, что остановилась и молча смотрела на него. Он тоже остановился. Казалось, он чего-то ждал. Но она продолжала стоять молча. Она просто ничего не могла сказать – сердце её колотилось, как сумасшедшее. Тогда он улыбнулся и сказал таким тоном, будто вообще не надеялся увидеть Норму в клинике:
– А, это ты.
– Я звонила тебе, – выдавила она – без упрёка, но с какою-то вымученной жалкой надеждой.
– Я знаю.
– Нам надо поговорить.
– Не стоит. – Опять на лице его мелькнула мучительная гримаса, опять он боролся с собою и изнывал от этой борьбы. – Все должно разрешиться само собой.
– А ты, ты… Ты сейчас…
– Я иду домой.
– Мы встретимся сегодня? – спросила она почти заискивающе.
– Ну нет! – неожиданно воскликнул он раздражённо.
Норма слышала это "нет" и не верила. Это было выше сил. Она стояла неподвижно, вцепившись в перила, и смотрела, как он спускается по лестнице. Она кинулась следом – невозможно просто так его отпустить! Он уже садился в таксомотор.
– Марцелл!!
Он оглянулся. На лице его выказалось почти непереносимое страдание. Будто он выкрикнул ей в лицо: "Но нельзя же так меня мучить!"
– Что случилось? – спросила она, подходя.
– Все встало на свои места, – сказал он очень тихо, не глядя на неё.
Захлопнул дверцу, и авто укатило. Она пошла следом. Будто надеялась, что он остановит таксомотор возле следующего перекрёстка, выскочит, кинется к ней. Нет, конечно, она не надеялась. Она просто шла куда-то. Ей казалось, что она умерла вместе с выкриком "Нет!" Марцелла. Но цочему-то она ещё могла двигаться, могла дышать, и это её удивляло. Сделала круг, вернулась к дверям клиники. Но прошла мимо вестибула и двинулась дальше. В таверне на углу выпила воды со льдом.
"Встало на свои места?" – Какие места? Чьи?
"Я поглупела", – сказала она себе.
Марцелл явно на что-то намекал, а она не могла догадаться. Ибо догадка была слишком чудовищна. И вновь она петляла по улицам, и вновь вернулась к дверям клиники. И только теперь вошла.
"Надо отослать статью Флакку, – решила она. – Сегодня. Немедленно. Я ещё успею… Может быть".
ГЛАВА IX
Игры в Северной Пальмире
"Император даровал амнистию осуждённым за оскорбление Величия. В Риме растёт мудрый и милостивый правитель".
"Как и предсказывали все опросы общественного мнения, на выборах в итальянских трибах победили сторонники Бенита. Теперь очередь Галлии и Испании поддержать спасителя Отечества".
"Все вестники сообщают об исчезновении Августы…"
"Сообщение о военном конфликте между Винландом и Новой Атлантидой оказалось ложным".
"Акта диурна", 6-й день до Нон октября
I
Элий ходил по просторным комнатам огромного дома. Останавливался у окон, смотрел на парк с облетающими жёлтыми деревьями и неработающими фонтанами, на серое, низко висящее небо и пытался представить, что он живёт в окрестностях Рима. Но не представлялось. Рим остался в другой жизни. А он, Элий, в изгнании.
Виллу эту называли "Виллой Аполлона", потому что у входа стояла мраморная скульптура покровителя муз. Для бога Света уже привезли деревянные щиты – не сегодня-завтра мраморного красавца упрячут в деревянный саркофаг. Комнаты пустовали, каждый шаг отдавался в покоях гулким эхом. Но было тепло: дом наконец стали отапливать и подключили воду. Отремонтировали атрий, таблин, экседру. В спальнях работали маляры. В этом поместье много лет никто не жил. И вот теперь это дом Элия. Возможно, на долгие годы. И он будет жить в этом доме один. Он подумал об одиночестве как о страшном и неистребимом враге. Ведь Элий не философ и никогда не стремился к уединению. И все же… да, все же… Раз за разом одиночество его настигало, с каждой победой зверь набирал силу. И в очередном поединке все тяжелее его одолеть.
В давние времена, в эпоху Камилла, Сципионов и даже Цезаря римляне не знали, что это за божество. А если и догадывались порой, как Гай Гракх, – кольнуло в сердце, сдавило виски, – то не говорили об этом вслух и не поклонялись ему никогда. Недаром так страдали изгнанные из Рима. Они отрывались не только от базилик, храмов, терм, но и от друзей, от всех родных и близких душ, всех, кто приходил поздравить сына с совершеннолетием или посидеть вместе с обвиняемым на скамье подсудимых и поддержать своими кивками и пожатиями рук, от всех, кто утром теснился в атрии на салютациях, а вечером в триклинии возлежал с ними за столом. Житель Рима – частица живого организма. И вдруг – удар ножа, и ты – отсечённый кусок живой плоти, истекаешь кровью на берегах Понта.
А теперь одиночество так же заурядно, как авто, винтовки и кинофильмы.
Элий прошёл в триклиний. Здесь от прежнего хозяина сохранились дубовый стол и резные ложа. Хорошая добротная работа. Пришлось только заказать новые матрасы и подушки. Обивка цвета листвы кленов в начале октября. Элий присел на крайнее ложе. На столе – чашка кофе и на тарелке несколько пирогов с дичью. Квинт постарался. Незаменимый Квинт. Элий взял пирог, отломил кусок и положил на край стола в дар покровителям дома, чтобы ненароком не съесть все до конца. Старая привычка. Ненужная. Ларов больше нет.
– Хороший дом, – сказал Элий вслух. – И почти не разрушился. Как будто у него есть Лары.
– А с чего ты решил, что нет? – спросил косматый, весь поросший серой шёрсткой старичок, выходя из дальнего угла триклиния и взбираясь на ложе напротив Элия. – Это у вас там, в Риме, всякие неурядицы, а у нас все как положено: домовой, леший, овинник, банник. Все при деле. Берегут, охраняют. – Старичок взял отложенный для него кусочек и стал жевать. Даже ладошка у него поросла серыми волосками. Нестерпимо хотелось погладить такую ладошку. Элий невольно улыбнулся. – Мне тут, между прочим, без хозяев голодно было. Одно удерживало: думал, сбегу – так дом в три года сгниёт и порушится. Вот и берег изо всех сил, знал, что приедете. И мне спасибо скажете. Дом-то хорошо сработан, на годы, жалко такой разорять. Только отопление мне ваше не нравится – воздух горячий по полу и стенам снизу идёт. По мне так лучше печку сложить да изразцами украсить. И в атрии всегда зимой холодно, и со стеклянного потолка снег сгребать несподручно. А сгребать приходится, иначе в снежную зиму стекла полопаться могут. И вниз капает часто. Бр-р…
– Так ты Лар? – спросил Элий, разглядывая старичка.
– Ну, по-вашему – Лар, а по-здешнему – домовой.
– Спасибо тебе, что дом сберёг. – У Элия перехватило горло. У него есть настоящий дом и собственный маленький домашний божок. Дом для римлянина всегда больше чем жилище. Это его убежище и храм.
– Я-то сберёг, да ты, гляди, не разори. Дом хороший. Гарпоний Кар строил его сразу после войны. В те года много было мерзких коробок понаделано, потому как Руфин, учитывая обстановку в Империи, провёл в сенате закон против роскоши и обложил налогом каждую колонну. Таких уродских зданий полно в Северной Пальмире.
– В Риме их тоже хватает.
– Но Гарпоний Кар был достаточно богат, чтобы построить красивый дом и не подсчитывать, сколько придётся заплатить за колонны. А хозяйка твоя скоро прибудет? Ты не бойся, я над ней шутковать не стану.
– Нету хозяйки. – Элий опустил голову.
– Э, так не пойдёт. Без хозяйки дому нельзя. "Дом холостяка несовершенен" – это ваша римекая поговорка. Я не для того дом берег, чтобы несовершенство терпеть.
Слова домового вызвали боль. "Несовершенство" прозвучало как "уродство". В древности уродство и несчастье считалось карой богов. Тот, кто несчастен, не угоден небожителям. Горе надо прятать, от горя – очищаться. Потом люди стали терпимее, и боги смягчились. И все же в несчастьях всегда видишь кару и в первый момент непременно воскликнешь: "За что?"
– Ты – мужчина ещё не старый, женись. Неужто никого нет на примете?
– Есть…
– Так в чем дело?
– Она меня не любит.
– Вот так удивил! Не любит – так влюби. Что она любит больше всего? Конфеты, сладости, наряды? Что?
Элий на секунду задумался.
– Больше всего она любит игры. Театральные представления и гладиаторские бои.
– Так устрой ей игры. Или спектакль. Постарайся для любимой, хозяин. А уж я постараюсь, чтобы у тебя в дому всегда был уют.
– Элий, тебе прислали письмо, – сказал Квинт, заходя в триклиний и оглядываясь – проходя через атрий, он слышал голоса, а вошёл и увидел только Элия. Не рехнулся ли хозяин окончательно? Сидит один в триклинии и разговаривает сам с собой.
Элий разорвал конверт.
"Лета просит тебя прибыть в гостиницу "Европа", в номер "L"."
Ему казалось, что сердце его сейчас разорвётся.
Лета… Так Летиция назвалась при их первой встрече.
II
Хитросплетения металлических ветвей и цветов, покрытые тончайшей позолотой. Элий остановился возле решётки подъёмника. Для изгнанника в Северной Пальмире слишком много золота, мозаик, дорогих ковров, тепла, света. И времени… Но времени в любом изгнании более чем достаточно. Только время это отравленное, оно бесконечное и одновременно мгновенно проходящее. Здесь ничего не дождаться: ни подъёмника, который почему-то не желает спускаться с верхнего этажа, ни новостей, ни перемен – ничего. Элий вновь глянул на золочёную стрелку. Она упорно стояла на цифре "III". Элий открыл дверь на лестницу и стал подниматься. Квинт тащился следом.
"Я жесток с Квинтом, – подумал Элий. – Я со всеми жесток".
Мелкий марш очень удобен для его искалеченных ног.
Элий отыскал дверь с номером "L" и постучал. Никто не отозвался. Он вновь постучал. Тишина. Пришлось идти вниз за администратором. Тот выслушал Элия и удивился. Вполне искренне: пятидесятый номер давно уже пустует. Да, номер снят и оплачен до октябрьских Ид, но домна Лета – под таким именем записалась молодая особа в книге регистрации – не появляется несколько дней. И не распоряжалась кого-либо пускать к себе в номер. Элий протянул служителю письмо. Двести сестерциев довершили дело. Служитель уступил. Вновь поднялись наверх. Служитель открыл своим ключом номер. Элий обошёл комнаты. Вещей почти не было. Он с благоговением коснулся оставленной на кровати туники. В шкафу на полке лежало аккуратно сложенное платье. Что-то знакомое и незнакомое. Элий даже не мог сказать – принадлежат эти вещи Летиции или нет… В комнатах стоял терпкий возбуждающий запах.
– Чем это пахнет? – спросил Элий.
– "Вененум". Очень модные нынче духи, – отозвался Квинт. – Кто-то вылил здесь целый флакон.
Однако на столике нашлось письмо, и на сложенном вчетверо листе было написано "Элию". Её почерк он не мог не узнать. Взял бумагу. Медлил. Потом развернул лист. Ему часто снилось такое: он получает от Летиции письмо, распечатывает, силится прочесть – и не может. Видит буквы, но они расплываются, и смысл ускользает. И тогда во сне, сделав усилие, Элий начинал шептать слова, сознавая, что на самом деле в письме написано другое. Но что написано на самом деле, он прочесть не мог.
Вот и сейчас он смотрел, а букв не видел.
– Читай, – сказал Квинту и протянул листок.
– "Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета", – прочёл Квинт.
Элий не мог понять, зачем Летиция привела в записке текст старинной эпитафии. Зачем подписалась именем "Лета"?
– Все? – спросил Элий. Квинт кивнул. – Не может быть! Там вовсе не то написано! – Он вырвал лист бумаги и прочёл сам:
"Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета".
Она как будто оплакивала себя.
III
Элий медленно спустился по лестнице, вновь почему-то не воспользовавшись подъёмником, и в атрии столкнулся со Всеславом. Молодой гладиатор, видимо, возвращался из амфитеатра. Да, кажется, сегодня имя Сенеки было в списках. Гладиаторы боялись его, как чумы. Коли Всеслав на арене, наверняка будет кровь. И смерть – очень вероятно. За глаза Сенеку прозвали Фобосом. Всеслав об этом прозвище знал, и оно ему нравилось.
– Ты ко мне? – В голосе Всеслава послышалась мольба. Он почти заискивал. – Я не знал… Но сейчас все устрою… Эй… сюда! – кликнул он служителя.
– Я не к тебе.
– Нет? – В глазах Всеслава была такая тоска.
– Ты сегодня сражался? – спросил Элий.
– Ну да, с Эпиктетом. Его увезли в больницу. Зайдём ко мне, отметим победу.
– Эпиктет сильно пострадал?
– Какое мне дело? Я выиграл… Мы все знаем, на что идём. Это ты стараешься никого не убить. Публике такое не нравится. Твоя популярность падает.
– Не стоит думать лишь о том, как угодить публике.
– Зачем же тогда я пошёл в гладиаторы? И ты – зачем?
– Я уже говорил – исполнить желание.
Слова Элия разозлили Всеслава. Он их не понимал.
– Ты врёшь! – закричал юноша. Несколько человек, сидевших в углу атрия на скамьях, обернулись. – Ты нагло врёшь! Тебе нужна слава! Такая слава, какую не удавалось стяжать никому до тебя!
– Послушай, я знаю, в чем дело. – Элий положил ему руку на плечо. – И хочу тебе помочь. Это очень трудно, почти невозможно, но пока ещё ты…
– Отвяжись! – Всеслав стряхнул его руку. – Отвяжись, паппусик… И молись, чтобы нам не сойтись друг с другом на арене.
В этот момент открылись двери подъёмника, и Всеслав кинулся в кабину бегом, как в нору, как в убежище.
– Сульде! – крикнул Элий.
И тут произошло что-то невероятное. Всеслав будто прянул вверх. Плечи его раздались, а лицо исказилось. И вместо юных черт уроженца севера проглянуло совсем иное – смуглое, плоское, скуластое, с косо прорезанными глазами. Тонкие губы оскалились, обнажая жёлтые зубы. Но так длилось лишь мгновение. А потом видение исчезло. Лицо Всеслава сделалось прежним, только очень бледным, гладиатор держался рукой за ворот туники и часто-часто дышал. Элий попятился.
Всеслав опомнился и нажал кнопку подъёмника. Какая-то женщина хотела войти в кабину, но Всеслав отшвырнул её, и двери закрылись. Подъёмник тронулся. Всеслав опустился на пол, обхватил руками колени и заплакал. Потом нажал кнопку остановки. Раздвинул створки – силы хватило, выскочил и помчался по лестнице вниз.
Но Элия уже не было в атрии.