– – Здесь так мило! – Мария Фёдоровна помахала ручкой выскочившим из воды мальчишкам, совершенно не стесняющимся отсутствием штанов. – Они живут в воде?
Ага, русалы бесхвостые… Это для нас купание является развлечением, а пацаны до посинения и до злой судороги в сведённых ногах ловят раков и вьюнов, сбывая их потом в нижегородские кабаки да трактиры. Или к Макарию отвезут, выпросив у кого-либо из отцов лодку, благо до ярмарки всего вёрст семьдесят. Добытчики малолетние… И во взглядах не восторг от лицезрения высочайших особ, а будто счёты щёлкают – не удастся ли ободрать дорогих гостей на пару пятиалтынных, сбагрив улов вместе с корзиной и дырявыми портками в придачу. Прямо сердце радуется – в помолодевшее зеркало смотрюсь.
Пушка стреляет ещё раз, заслужив одобрительные крики детворы, и первая галера тыкается носом в песок. Эти плоскодонки мелей не боятся, тем более взятый в Ярославле лоцман родом из Кадниц, а тамошние мужики из колыбели выходят с точным знанием всей Волги и её притоков. Наследственное, наверное…
Егеря прыгают за борт, не дожидаясь сходней, и рассыпаются по кустам. Ни за что не поверю, будто им всем срочно приспичило по малой нужде – наверняка сейчас засядут в зарослях, чтобы даже наглая чайка не смогла нагадить на охраняемый объект. Этим объектом являюсь я лично, императрица Мария Фёдоровна, и самый младший из Великих князей – малолетний Николай Павлович. Если остальных детей удалось оставить в Петербурге без особых проблем, то этот проявил твёрдость характера, буквально с боем вырвав обещание взять с собой в путешествие. Подозреваю, что надеется встретить по пути придуманного мною колобка…
Аракчеев морщится, углядев в отсутствии встречающих умаление императорского величия. Смотрю на него с укором:
– Полно тебе, Алексей Андреевич, мы же нежданно-негаданно нагрянули. А, как известно, незваный гость хуже татарина.
– А колобок – лучше! – Николай топает ногой по палубе, привлекая внимание. – Папа, давай дадим колобку графский титул!
Хорошее предложение, но немного несвоевременное. Если под именем колобка понимать Матвея Платова, то сейчас он где-то под Оренбургом застрял. А если гонец с приказом прибыл, то уже выдвигается на Кавказ, в усиление армии Цицианова – есть кое-какие мысли насчёт… Ибо турок что-то совсем бояться позабыл. Напомним?
А вот и встречающие! Только не с берега – с воды. Нижегородский губернатор видимо решил, что возможный царский гнев предпочтительнее царского безразличия, и рискнул явиться пред светлы очи государевы.
– Ваit Императорское Величество. Позвольте выразить искреннее…
Речь цветистая и витиеватая, украшенная без меры цитатами из Писания, латинскими пословицами, наполовину на французском языке. Неужели я что-то пропустил, и Нижний Новгород случайно завоёван Наполеоном? Тараторил минут десять, пока моя кислая физиономия не заставила заткнуться. Но, к превеликому сожалению, ненадолго.
– По древнему обычаю и в знак… – словоблудие пошло на новый виток. Комсомолки-физкультурницы в коротких трусах тоже будут?
– Благодарю за службу и верность, Егор Францевич! – забираю у губернатора пышный белый каравай и разламываю пополам. – Э-э-э… а где?
– Что?
– Где ружья, купленные для армии дворянством вверенной тебе губернии? Или хочешь отдать деньгами? Так я их тоже не вижу.
Кудрявцев побледнел и спал с лица, но, надо отдать должное, почти сразу же оживился:
– Сбор средств по подписке начат ещё вчера, Ваше Императорское Величество, и первые двадцать тысяч рублей внесены лично мной.
Врёт ведь, собака! Но врёт грамотно и с пользой для дела. Простим, но запомним.
– Похвальный поступок, Егор Францевич, весьма похвальный. Думаю, подобное рвение заслуживает некоторого… – я оборвал фразу на полуслове, чтобы не наобещать ничего лишнего, но внушить надежду на непременную награду. – А сейчас изволь побыть нашим Вергилием.
– Простите?
– Мы идём в народ! Проводи.
– Павел, ты действительно готов на это пойти? – Мария Фёдоровна стиснула ладони, и было заметно, как она с трудом сдерживает дрожание рук. – Это немыслимое дело и подрыв всех устоев!
– Душа моя, позволь мне самому определять…
Перебивает, даже не дослушав:
– Но это варварство, в конце-то концов.
– И, тем не менее, мы сделаем это! – я треснул кулаком по столу, подводя итог разговору.
Императрица обиделась и отвернулась, кусая губы. Странные существа, эти женщины… Нет, понимаю, конечно, что в ихнем Вюртемберге так не принято…
– Ещё раз повторяю, душа моя! Я не намерен из-за чьих-то глупых предрассудков не ходить в баню!
Собственно, и скандал-то весь разгорелся по пустяковому поводу – купец третьей гильдии Беляков, в доме которого мы изволили разместиться, предложил попариться с дороги. А эта дура в истерику, будто её на свальный грех уговаривают. До битья тарелок ещё не дошло, но близко к тому. Предубеждение какое-то, что ли? Хотя ванну принимает исправно, в отличие от моей покойной мамаши, предпочитавшей пользоваться духами вместо мытья.
– Собирайся!
– Я тоже не намерена… не намерена… – чёрт возьми, какая же она милая в таком грозовом состоянии. Красивая сердитая дура!
– Тебя под конвоем доставить?
– Только попробуй!
– Ты русская царица, и должна соблюдать русские обычаи.
– Я не должна! То есть должна, но есть же какие-то приличия…
О, Господи… так она наслушалась баек досужих иностранных путешественников о диких оргиях, устраиваемых не менее дикими русскими, кои набиваются в тесную парилку, а уж там… Идиоты! Они сами не пробовали зайти толпой на площадь в три квадратных сажени? Или подразумевалось несколько слоёв? Не знаю у кого как, но у нас дрова дёшевы, бани топятся по-белому, так что нет смысла тесниться.
– Душа моя, во-первых, ты в любом виде хороша, как в наряде, так и без оного. А во-вторых…
Распинался я о прелестях парилки и преимуществах дубовых веников перед берёзовыми не менее десяти минут, и, кажется, преуспел – в глазах Марии Фёдоровны появился загадочный блеск и недвусмысленное оживление. Пора начинать бояться?
Капитолина Ивановна Воробьёва, более известная как Воробьиха, со злым рычанием голодной львицы шмякнула об пол очередное зеркальце. Душа рвалась на улицу, язык закостенел от бездействия, великое множество новостей требовало выхода наружу, к ушам благодарных слушателей, но… но не судьба. Как показаться в таком виде на люди?
– Всего-то хотела одним глазком глянуть, – жаловалась купчиха, прикладывая толстый сестрорецкий рубль к грандиозному синяку, занимавшему половину лица. – Что теперь делать?
Трёхцветная кошка отнеслась с пониманием к хозяйкиной беде, и промурлыкала что-то в ответ. Наверное, успокаивала, мол, одноглазые, они завсегда немыслимых высот достигали – что Григория Потёмкина вспомнить, что ныне здравствующего Михайлу Илларионовича Кутузова. А может и просто мурлыкала сама по себе, не ведая ни о каких кривых полководцах… кто же их разберёт, этих кошек?
Документ 13
"Вот государь. А перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вина европеец,
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик – спелых дочерей,
А дочки – прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух."
Из собрания сочинений его высокопревосходительства генерал-лейтенанта А.С.Пушкина в 112 томах. Издательство "Сытин и сыновья" в Царьграде. 1886 год.
Глава 13
– Вот хоть убей, государь, но не ндравитца мне сия задумка, и всё тут, – Беляков ожесточённо взлохматил бороду и надвинул на глаза шапку, защищаясь от яркого солнца. – А ну как опознают?
– Да и хрен с ним, чай царской чести урона не будет – багдадский халиф Гарун аль-Рашид тоже любил по базару переодетым ходить.
– Так это бесермене безбожные, им-то законы человеческие неведомы. А тут христианский государь…
– И Алексей Михайлович Тишайший не гнушался.
– Да ну?
– Нешто я своих предков не знаю?
Александр Фёдорович всё равно не поверил, но сомнения вслух не высказал, оставил при себе. Поздно сомневаться, тем более всё оговаривалось заранее ещё в письме, написанным Кулибиным. Он, правда, имена прямо не называл, только намекнул на весьма высокопоставленного вельможу, изъявившего желание инкогнито посетить Макарьевскую ярмарку. У кого-то есть сомнения в моей высокопоставленности?
– Чего опасаешься? Две роты егерей загодя послали, они и придут на выручку, ежели что случится.
– Ага, придут… строем. Нешто никого получше не было?
– Эти чем нехороши?
– Да всем! – купец от огорчения и о почтительности совершенно позабыл. – В битве, может, и хороши, но только в любом из них солдата за три версты видать. Ночью – за полторы. Казачков бы туда заслать. Засланный казачок – первейшее дело.
– Уймись! Надоело ворчание слушать. Сейчас вот как прогневаюсь… – я плюнул в воду и отвернулся.
Мы добирались до Макарьева самым коротким и простым путём – по Волге на лодке. Практически пустой, надо сказать, так как у Белякова основной товар расходился зимами, а то, что имелось сейчас, съедал многотысячный Нижний Новгород. Съедал, да ещё добавки просил. Но для нижегородского купца не побывать на ярмарке – дело немыслимое. И вопрос не только в престиже. Здесь заводились новые знакомства, устанавливались цены важнейших товаров на год вперёд, узнавалось состояние дорог до Кяхты и Тегерана, обсуждались размеры взяток таможенным чиновникам Лиссабонского и Гамбургского портов, делались политические прогнозы, и выводилась зависимость прибылей от тех или иных телодвижений сильных мира сего. И заявись я сюда в мономаховой шапке… пусть даже без неё, а с приличествующей случаю свитой, то кроме согнутых в поклонах спин и не увижу ничего. А хочется самому, изнутри, так сказать… Вдруг что толковое услышу? А то мечусь дурак дураком по Петербургу, хватаюсь то за одно, то за другое. Ничего не успеваю. Из рук всё валится, денег нет…
И послы иностранные банным листом прилипли – намекают, просят, предлагают, уговаривают. Все, и на всё. А что я? А я ничо! Куда ни кинь, не клин даже, афедрон выходит. Балтийский флот, посланный на перехват английской эскадры, устроившей побоище в Ревеле, смог выйти из Кронштадта только после недельных сборов и расстрела адмирала… как его там… забыл, да и неважно. А после выхода в море они ещё раз отличились… не обнаружив Нельсона, к тому времени улизнувшего восвояси, встретили случайно союзных шведов. Лучше бы мимо прошли – результатом ночного боя стали два утопленных собственных линейных корабля, шестидесятишестипушечных, по злой насмешке судьбы имевшие имена "Победа" и "Победоносец".
Так что решил уехать из Санкт-Петербурга и успокоиться, пока не начал вешать всех подряд. А так, глядишь, поостыну немного, и обойдёмся без виселиц.
– Государь, а с этими что делать будем? – Беляков окликнул шёпотом, и кивнул в сторону троих гребцов, усердно махавших тремя парами вёсел. – Неужто… того?
Этого ещё не хватало! Нет, конечно, при острой государственной необходимости и удавить кое-кого можно. Но сейчас-то зачем?
– В гостинице запрём. В Макарьеве есть приличная гостиница?
– Как не быть? Только оне заняты все давным давно.
– Нам что, на улице ночевать?
– Зачем? У свата моего, Никиты Сомова, на постой встанем, как всегда делаю. Чай не стесним, и ему прибыток.
– Сарай там какой-нибудь имеется? Купишь гребцам ведро водки, да пусть пьют моё здоровье.
Купец с сомнением почесал бороду:
– С такими-то рожами…
– Возьмёшь два!
Ну что за привычка говорить громко? Разговоры о грядущей награде не прошли мимо ушей наших "галерников", и они с таким рвением и воодушевлением налегли на вёсла, что лодка едва не выскочила из воды, подобно неизвестному в этом времени торпедному катеру. А меня от рывка чуть не сбросило с кормовой скамейки вверх тормашками.
– Потише вы, ироды! – прикрикнул Александр Фёдорыч.
– Оставь их. Раньше сядем – раньше выйдем.
– Куда?
– Потом объясню. Если захочешь.
Шум, гам, толчея, ругань на двунадесяти языках – натуральная иллюстрация к Вавилонскому столпотворению в последней, заключительной его стадии. Меня то и дело хватали за рукав, пытаясь затащить то в лавку, торгующую дрянными ситцами из Шуи и села Иванова, то в трактир с наилучшими и всамделишными французскими винами местного разлива, то в цирковой балаган на просмотр бородатых женщин и карликов пигмейской породы. С трудом сдерживаю желание бить по мордам тяжёлой можжевеловой палкой. У меня козьмодемьянская, что является признаком уважаемого и обеспеченного человека.
Палки эти, называемые ещё подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идёшь ни на что не опираясь – голь перекатная. В руках ошкуренная орешина – тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожжённый и лакированный – не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или Т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного, и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе – те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.
Беляков то и дело раскланивается с давними знакомыми, хлопает по плечу приятелей, ручкается с друзьями, обнимается с родственниками. Тут уж разделения на дальних и ближних нет, все одинаковы. Мне тоже достаётся ровно такое же количество приветствий – роль свояка, приехавшего из далёких Колымских земель это подразумевает. И не скажу, чтобы маскировка была такой уж сложной – подновский окающий говор с растягиванием гласных не сильно изменился за будущие сто сорок лет, а проскальзывающие в разговоре непонятные словечки списывались привычкой к общению с дикими северными племенами.
Пару раз на глаза попадались страхующие нас егеря. Зря на них Фёдорыч бочку катил, пусть извиняется. Двигаются вполне естественно, никак не строем, а топорщащиеся за пазухой рукояти пистолетов не вызывают удивления – денежный народ завсегда себя защитить должон. Эка невидаль, пистолеты… Чай не кистень с дубиной, вот те действительно подозрительны.
С трудом отбившись от очередного зазывалы, для чего пришлось пообещать непременно засунуть навязываемые скобяные изделия борзому работнику прилавка прямо в срамное место, нос к носу сталкиваюсь с колоритнейшей личностью. У меня при дворе и то таких не встретить. Только вот эта явившаяся личность мною совершенно не заинтересовалась – одетый в невообразимые лохмотья кривоногий человечек заплясал вокруг Белякова, позвякивая нашитыми на шапку бубенчиками, и распевал беззубым ртом:
– Санька дурак! Санька дурак! Санька, дай денег!
– Сгинь, Гадюшка! – Фёдорыч угрожающе поднял палку.
Человечек не унимался:
– А я тебя помоями оболью! Санька, дай денег!
Забавно, треснет ему купец по башке, или нет? Юродивых, вроде как, бить не принято. Но, оказалось, проблема имеет более простое и действенное решение – в пыль упала монетка, и несчастный, опустившись на четвереньки, схватил её ртом, в подражание собачьим привычкам. После чего, угрожающе рыча, отполз в сторону.
– Совсем Сеганя людишек распустил, – Беляков плюнул вслед дурачку.
– Что за Сеганя? – тут же заинтересовался я. – Это его крепостной?
– В двух словах и не обскажешь, – Александр Фёдорович посмотрел на солнце и предложил. – А вот за обедом можно и поведать сию поучительную историю.
Выбор трактира был предоставлен Белякову, как человеку опытному и сведущему в местных реалиях. Сам бы я зашёл в первый попавшийся, руководствуясь лишь голосом оголодавшего организма, но оказалось, что поступил бы очень опрометчиво. Чтобы отличить пристойное заведение от имеющего оный вид притона с сифилитичными немецкими и голландскими шлюхами, или от игорного дома с налитыми свинцом костями да краплёными колодами, нужно не просто проявить наблюдательность – требуется купеческое чутьё, сравнимое с классовым, пролетарским. И, конечно, большой опыт вместе с обычным знанием. Почти все трактиры, куда можно было входить без умаления достоинства, располагались близ монастырских стен, как бы подчёркивая свою приличность и обособленность от всеобщего греха и не менее греховных соблазнов. Здесь пахло уютом, добротной едой… и очень большими деньгами.
Фёдорыч всё старался выбрать самый-самый… Пришлось напомнить об инкогнито, и что не император сейчас жрать хочет, а некий свояк, именем Павел Петров сын Саргаев. Насилу убедил.
Про обед ничего плохого не скажу, отменный обед. Ну, разве что, ботвинью с белужинкой досаливать пришлось, мерные стерлядочки мелковаты показались, да поросёнок с кашей излишне жирноват. Я-то попостнее люблю. А уж после, когда распустили пояса, отёрли пот пятым по счёту полотенцем, и приступили к чаю, поведал Беляков печальную повесть о юродивом, именуемом Гадюшкой. Аж печальную слезу вышиб… или то горчица крепка попалась?
Оказалось, дурачок не всегда был таковым, а стал убогим лишь прихотью судьбы и злого случая. Лет десять назад, вполне нормальным человеком, служил он приказчиком у царицынского хлебного торговца Константина Крюкова. И всё бы складывалось ладно, кабы не несчастье. Обоз с зерном, отправленный в Астрахань в одну из зим, попался в руки промышлявшей в тех краях шайке незамирённых калмыков да приблудных неизвестно откуда хивинцев. Обозников, знамо дело, саблями посекли, а спрятавшегося под санями Юшку Белокопытова живым из прихоти оставили. Что уж там с ним делали, то неведомо, в степи-то нравы простые и дикие, только на невольничий торг в Коканде попал он беззубым да оскоплённым. Через то и умом тронулся.
Жил, говорят, при гареме тамошнем, на цепи, заместо пса какого. Хивинцы собак нечистыми почитают, вот и его участь не лучше была… А потом слухи о беде подначального человека до Крюкова дошла, и выкупил торговец бывшего приказчика. Да, видать по всему, слишком поздно – совсем у Юшки с головой плохо стало. Сбежал дурачок от благодетеля, да пару лет скитался, едва с голоду не помер. Последний-то раз, было дело, приютили убогого мужики с села Вихорева, добрые они там бывают, но не срослось… То огород чей истопчет, то на крылечке нагадит… Через это и прозвище дали – Гадюшка.
А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…
Беляков сделал паузу в рассказе, и оторопело уставился на меня, сражённый неожиданной догадкой:
– Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба ещё.
– Весёлые дела тут творятся, как погляжу.