Кирилл медленно обернулся, глядя на того тяжелым, как он надеялся, взглядом. И, неожиданно даже для самого себя, изрек, зная, что его скромных лейтенантских кубарей тот под комбезом всяко видеть не мог:
- Майор Иванов, командир батальона легких танков. Может быть, вам еще и документы показать, товарищ боец?
- Простите, тащ командир, виноват… Так я тогда это, побег выполнять?
- Выполняй, - буркнул парень, с удовлетворением понимая, что выдержал первый, крохотный совсем экзамен на собственную профпригодность. Те, кого он собирается повести за собой, должны ему верить. Полностью - и до самого донышка, как Ленка говорила. А иначе - профанация сплошная, а не командир, не о чем и говорить…
- Ладно, бойцы, пошли, что ли, вниз? Работы вон непочатый край, а мы ж еще и раненые…
Уцелевших на разгромленной ЖД станции оказалось не так уж и мало, как показалось вначале, почти полсотни человек. Ремонтники, танкисты, санитары, две медсестры и контуженный близким взрывом военврач в чине капитана - ну и, собственно, раненые, как легкие, "дееспособные", как выразился только что сам Кирилл, так и тяжелые. Командиров среди уцелевших не обнаружилось. Еще семьдесят человек, в основном тоже раненых, уже выведены из состава действующих войск стараниями асов Люфтваффе, уложивших пару полусотенных бомб по расположению сортировочного пункта медсанбата…
Нашелся и транспорт, целых три машины, две полуторки и трехтонный "ЗиС", замаскированные в недалекой рощице и не обнаруженные немецкими самолетами. Да и перевернутый близким взрывом автобус оказался почти не поврежденным, разве что напрочь лишившимся стекол и с издырявленным осколками кузовом и колесами. С танками, со слов ремонтников, все тоже обстояло более-менее, за сутки, максимум двое они обещали восстановить все боевые машины. Вот только заправлять их оказалось практически нечем, разве что по-братски разделить на всех оставшуюся в баках соляру, чего могло хватить от силы на полсотни километров. Зато нашелся бензозаправщик, в цистерне которого оставалось почти полтонны горючего…
Ночь прошла на удивление спокойно. Кириллу сменили повязки, обработав раны чем-то антисептическим, после чего он, приняв принесенные военврачом боевые сто граммов в качестве противошокового и стимулирующего в одном алюминиевом флаконе, мгновенно отключился. Капитан медслужбы, явно намеревавшийся о чем-то переговорить, лишь горестно махнул рукой - мол, контузия, все понятно, - и ушел спать. Впрочем, перед сном все-таки Кирилл раздал указания ремонтникам, которые, кровь из носу, должны были поставить на колеса - ну да, гусеницы, конечно же, гусеницы! - хотя бы четыре из шести имевшихся в наличии танков.
Разбудил Кирилла на рассвете один из ремонтников, с покрасневшими от усталости и недосыпа глазами, доложив, что три машины, "тридцатьчетверка", "Ворошилов" и Т-60, уже на ходу, а "Матильду" отремонтируют в течение дня. Со вторым "шестидесятым" и перевернутым Т-34 обстояло намного хуже. С первого пришлось снять часть деталей для ремонта менее поврежденного собрата, а второй слишком серьезно повредил пушку, переворачиваясь, и отремонтировать ее в полевых условиях и вне передвижной мастерской не было никакой возможности. Кирилл особо не раздумывал, приказав перегрузить остатки боеприпасов и слить горючее с поврежденных машин, а сами танки бросить. Хотел было отдать распоряжение хорошенько их раскурочить, а то и вовсе подорвать, чтобы немецкие трофейщики помучились как следует, восстанавливая, но вовремя догадался, что бойцам пока рано знать все подробности. Для них ведь пока никакого краха всей операции нет, есть лишь временные трудности и упорное сопротивление противника, хотя солдатский телеграф уже наверняка начал потихоньку передавать правду…
После завтрака - пары галет и кружки жиденького, почти прозрачного чая без сахара - Кирилл на правах временного командира сводного отряда провел поверку личного состава, почти сразу же выявившую и еще одну проблему: дееспособных танкистов кроме него самого оказалось всего пятеро. А танков, соответственно, четыре. Иными словами, ехать-то они смогут, а вот воевать… Что ж, будем надеяться, до указанного военврачом городка, где разместился госпиталь и какие-то тыловые службы (какие именно, тот не знал), они доберутся, не напоровшись на немцев. Которых тут, по идее, еще никак быть не должно… Вот только в последнее время Кирилл все с большей опаской относился ко всяким там "по идеям" и "навернякам". Не так уж далеко до линии фронта, да и изломанная она в последние дни, линия та…
Подошедший сзади капитан медслужбы смущенно кашлянул, привлекая его внимание:
- Товарищ майор, разрешите?
- Слушаю, что у вас? - Кириллу отчаянно хотелось спать, но он прекрасно осознавал, что сон для него в ближайшие дни станет немыслимой роскошью.
- Раненые. У нас ни перевязочных средств, ни медикаментов, вы еще вчера видели. Нужно срочно вывозить. За ночь еще пятеро умерло, да и дорогу не все выдержат. Впрочем, и в госпитале уже не всем помогут… - он судорожно вздохнул, виновато взглянув парню в глаза. Глаза, как и у давешнего механика, были красные, воспаленные…
- Добро. Подгоните машины и начинайте погрузку. Ваш автобус сейчас отремонтировать нет возможности, сами видели, что с колесами, возьмем на буксир к танку. Выступаем… Сколько вам нужно времени?
- Час, не больше.
- Все, начинайте. Распорядитесь от моего имени, бойцы помогут с погрузкой. Кто не поместится, тех пусть грузят прямо на танки и в машину зенитчиков. Выступаем через час, вместе с танками, пехота, кто способен передвигаться, своим ходом.
- Спасибо, товарищ командир! - просиял медик. - Разрешите идти?..
Выступили по плану, пустив вперед достаточно шуструю "тридцатьчетверку", затем грузовики с ранеными и, в качестве арьергарда, остальные танки. Недопочиненную англичанку оставили на двух ремонтников, которые должны были догонять их, как только танк окажется на ходу. Остальных пятерых Кирилл на всякий случай забрал с собой, в глубине души надеясь, что по дороге они вполне смогут подобрать еще несколько брошенных по обочинам танков, и своих, и трофейных. Для того, что он задумал, каждый танк, даже легкий, был на вес золота. И каждый боец, разумеется, тоже…
Дорогу Кирилл запомнил исключительно плохо. Ехать ему пришлось на танке, как-то неудобно было занимать место в одном из грузовиков, где на счету был чуть ли не каждый сантиметр, так что почти сразу же его жутко растрясло, хоть он и сидел на своем привычном месте, наверху на башне. Снова разнылась рука и ожог, кружилась и болела голова. Все происходящее воспринималось как-то… ну, отрывочно, что ли. Разум выхватывал лишь отдельные детали, наотрез отказываясь складывать их в единое целое…
Две глубокие колеи, дохлая, уже раздувшаяся лошадь на обочине - пожалуй, именно она запомнится сильнее всего, если у него когда-нибудь будет возможность вспоминать… Как же она воняла. И даже сейчас, когда он был достаточно далеко - запах на такие расстояния просто не может распространяться - нос его хранил воспоминание об этой жуткой вони. Смешно: нос - и хранит воспоминания…
Разбитая - ремонтников можно и не беспокоить, никаких шансов восстановить их скромными силами не было даже теоретически - техника по обочинам и в кюветах. Танки, и наши, и фрицевские, автомобили, перевернутые, расщепленные взрывами и траками подводы. Воткнувшийся в основание холма, но отчего-то не взорвавшийся самолет, с башни отчетливо виден квадратный киль с разлапистой свастикой, отлетевшее в сторону левое крыло с желтой оконцовкой и черно-белым крестом…
Приткнувшаяся возле самой колеи "StuG III", крест наспех замазан, поверх нарисована суриком не слишком геометрически-ровная красная звезда. Трофей. Отчего ж бросили, интересно, даже люки открытыми оставили? Нужно послать ремонтников, пусть разберутся, если что, такая пушечка и самим пригодится…
И, наконец, люди…
Взгляд выхватывал только лица. Лица серые от усталости, лица с безнадежным выражением - и лица твердые, суровые, полные решимости, с горькой и волевой складкой у рта. Люди, пропылившиеся, казалось, насквозь, на всю оставшуюся жизнь. Пехотинцы, "безлошадные" кавалеристы и "бестанковые" танкисты, артиллеристы… И на фоне всего этого - буйное цветение яркой украинской весны.
А еще было четкое, острое понимание того, что именно он должен сделать. Пытаясь отрешиться от мелькания этих отдельных дорожных кадриков-слайдов, он в который раз прокручивал в голове известную ему информацию. Попытка наступления, окончившаяся окружением и практически полным уничтожением наступающих сил Красной Армии. Не будь этой катастрофы, разве смогли бы фашисты столь стремительно продвинуться на южном участке фронта? Второй раз взять Ростов-на-Дону, в результате чего город вошел в десятку самых пострадавших во время войны городов. Двадцать семь тысяч мирных жителей, уничтоженных в Змиевской балке, - в том числе и его, Кирилла, двоюродная прабабка, укрывавшая у себя еврейскую девочку и погибшая вместе с ней. Об этом ему еще в юности рассказывала мама. И известный психоаналитик Сабина Шпильрейн, ученица Юнга, состоявшая в переписке с самим Фрейдом… Возможно, останься она в живых, и развитие психоанализа в нашей стране пошло бы совсем другими путями… С другой стороны, кто знает, что важнее для истории, для изменения ее хода - спасение жизни одного, пускай и весьма выдающегося, человека, или спасение десятков тысяч простых людей, обычных - или тоже, может, выдающихся в чем-то, но попросту не успевших открыть, проявить свой талант?.. Не говоря уже о том, что павший Ростов-на-Дону открывал прямой путь на Кавказ, к Грозненской и Бакинской нефти…
Словом, именно Харьковская операция была тем моментом, изменив который можно было надеяться изменить ход не только самой войны, но и послевоенной жизни. Он знал, или считал, что знает, кто и что виновато в этой ситуации. Успехи нанесения контрудара и последующее наступление под Москвой зимой 1941/42 года породили преувеличенные представления о возможностях Красной Армии и преждевременные надежды на возможность достижения победы уже в 1942 году. Несмотря на очевидный недостаток сил и средств, а также ожидание нового крупного наступления противника на Москву, в Ставке преобладали настроения на проведение наступательных операций. Вот и донастраивались до того, что поражение советских войск под Харьковом лишило нас возможности осуществить практически все до единой намеченные на лето наступательные операции…
Кирилл с юности отчего-то недолюбливал маршала Тимошенко. Вот смотрел фильмы о войне - как старые, так и новые, - и прямо-таки изнывал от своей нелюбви к маршалу. Нелюбви, порожденной, может быть, тем, что ему не нравились актеры, исполнявшие роль маршала, но от этого не менее сильной. Нелюбви интуитивной, которая потом, когда он стал серьезно интересоваться событиями Великой Отечественной, переросла в нелюбовь совершенно осознанную. Вот и в провале Харьковской операции Кирилл считал виновным именно Тимошенко. Да еще и незабвенный Никита Сергеевич постоянно рядом обитался, а уж о том, чего стоил сей великий стратег, Кирилл помнил более чем хорошо. И когда однажды в какой-то компании, когда они затронули этот вопрос, кто-то попытался возразить - дескать, была такая ситуация, когда приказ маршала был доведен до исполнителей только лишь спустя двенадцать часов, Кирилл же ответил, что и это - тоже очевидная вина маршала: кто виноват, что тот не сумел должным образом наладить работу своих штабистов?! Впрочем, он и сам сейчас уподобляется этим самым штабистам, то бишь мается одним из двух основных славянских вопросов, пытаясь найти ответ "кто виноват", в то время как правильнее было бы задать себе другой основной вопрос: "что делать". Тем более что и ответ-то он знал. Другой вопрос - как это сделать.
Он - обычный лейтеха, его попросту никто и слушать не станет! Или, если еще глубже копнуть, то он и вовсе всего лишь старший сержант, никаких училищ не заканчивавший. Нет, учили-то его в двадцать первом веке всяко лучше, нежели на ускоренном выпуске образца сорок второго года, но… Разному их учили, вот в чем главная-то проблема!
Нет, можно, конечно, все-таки попытаться доложить в штаб - а кстати, где он? Тоже вопрос… - о том, что немцы готовят наступление. Дескать, экипаж захватил пленного, он лично его допросил, а пленный возьми да и помри в условиях экстренного допроса, потому предъявить его он ну никак не может.
Вот только даст ли это хоть какой-то результат? Во-первых, могут попросту не поверить, что, скорее всего, и случится. И это еще в лучшем случае! В худшем же его попросту обвинят в паникерстве или, что еще хуже, в оставлении боевой позиции и скоренько отдадут под трибунал.
С другой стороны, даже если предположить, что поверят. Вот вдруг возьмут - и поверят! "Все вдруг", как говорится… И что? Общеизвестный факт, что когда пришло время срочно принять меры по ликвидации прорыва, маршал принял решение только во второй половине дня девятнадцатого числа. Да еще и штаб Шестой армии "постарался", так что, когда приказ все-таки дошел до войск, предпринимать что-либо, в общем-то, оказалось уже поздно…
Нет, этот метод точно не годился. Если, конечно, он не решил сознательно пожертвовать своей жизнью и тем самым "послезнанием" ради того, чтобы в результате все равно ничего не получилось…
Впрочем, гимнастерка, как он уже говорил, под комбинезоном, а петлицы - соответственно на гимнастерке. И отличить лейтенанта в комбезе от, скажем, майора в таком же точно комбезе не так-то и легко… если, конечно, комбинезон не снимать. А чего его снимать, если совсем уже скоро начнется такой кровавый форс-мажор с немецкими прорывами, что и поесть-поспать не удастся. Но особенно раздумывать, анализируя ситуацию на нескольких уровнях, некогда. Иначе и он уподобится маршалу Тимошенко и чэвээсу Хрущеву, которые все думали-думали, да и про…ли ситуацию…
…А затем изнурительный переход - жара в конце мая стояла уже почти летняя - завершился. Как ни странно, они не потеряли ни одной машины, да и немецкая авиация их ни разу не потревожила. А уже на подъезде к городку их догнали рембатовцы на восстановленной "Матильде" и трофейной "Штуге", как оказалось, брошенной из-за пустых баков.
Кирилл на дрожащих ногах, но все-таки сам спустился с танка, столкнувшись с разыскивавшим его военврачом:
- Товарищ командир, спасибо вам за раненых! Почти всех довезли. Вам бы на перевязку, я категорически настаиваю, и отдохнуть, на вас вовсе лица нет…
Кирилл, борясь со слабостью и тошнотой, начал было спорить, но затем вынужден был признать правоту капитана. Если загноятся раны, он ничего путного сделать не сможет, сляжет с температурой - и все, кранты всему их неначавшемуся прорыву…
Госпиталь располагался на противоположном конце улицы, в здании бывшей городской больницы, куда Кирилл дошел вместе с военврачом. Капитан толкнул обшарпанную дверь, пропустил вперед парня, на которого немедленно обрушился целый водопад запахов. Нет, не запахов - вони, даже - воней, хотя, конечно, такого слова попросту не существует в природе. Хотя, пожалуй, и следовало бы придумать, как раз для таких вот случаев. Потому что этих, гм, запахов было слишком много, но они отчего-то не смешивались, существуя как бы каждый по отдельности, и определить, какой из них был кошмарнее, казалось просто невозможным. Кисловатый запах давно не мытых, грязных и потных тел, железистый - крови, сладковатый гнойный, запах обгорелого человеческого мяса - тоже сладковатый, но совсем другой, и какой из них тошнотворнее, не поймешь. И еще неизменный запах карболки, изо всех местных "ароматов" наиболее приятный, хотя в детстве, когда он разок попал в инфекционную больницу, его от карболки не то что тошнило, а просто выворачивало наизнанку. Оххх… да, такого он еще не видел за все свои игры-бои… точнее, не ощущал. Там, возле подбитого танка, после гибели санинструктора его вырвало, сейчас он такого позволить себе не мог. Хотя и очень хотелось, если честно…
Искоса взглянув на него, врач торопливо потянул за рукав здоровой руки:
- Идемте за мной, товарищ майор…
Капитан привел его в относительно чистую перевязочную и сдал с рук на руки немолодой медсестре с совершенно пустыми от усталости глазами, которая споро обработала и перевязала рану и ожог. Никаких книжно-киношных штампов в духе "потерпи, милый" или "вот сейчас будет немножечко больно" не произносилось - человек просто выполнил свою работу, автоматически, словно робот. Не от врожденной жестокости, разумеется, просто от смертельной усталости и немыслимой нагрузки последних дней…
Больно, между прочим, и на самом деле было, особенно когда она снимала (отдирала, скорее) плохо отмоченные, присохшие за сутки повязки, и разок Кирилл даже сдавленно вскрикнул, до крови прокусив губу. Хотя и прекрасно понимал, что кроме него, женщине сегодня предстоит оказать помощь еще не одному десятку, если не сотне, раненых и обожженных страдальцев.
- Посидите минуток пять, товарищ лейтенант, в себя придите. А потом ступайте на воздух, незачем вам все это нюхать. Да и помещение потребуется, сейчас станем ваших разгружать. Да, и порошок примите, вот вода запить, - таким же равнодушно-усталым, как и взгляд, голосом сообщила медсестра. И молча вышла из перевязочной, прикрыв за собой хлипкую дверь.
"Товарищ лейтенант", ну конечно! Видела петлички-то во время перевязки! Блин… Превозмогая боль и слабость, парень оправился, скрыв под отворотами комбинезона ворот гимнастерки. С трудом поднявшись, вышел в коридор, собираясь выйти на улицу. Сестричка права, незачем ему все это… нюхать…
- Ну, шансов у него примерно процентов сорок. Организм здоровый, должен выкарабкаться…
Кирилл повернул голову. Из дальнего конца короткого коридора приближался врач, пожилая женщина в очках и с небольшими усиками над верхней губой. Она разговаривала со своим, по всей видимости, помощником, совсем юным доктором; на вид доктор тянул лет на семнадцать, но из-под халата виднелся уголок воротника гимнастерки - видимо, вылез, а врач не поправил, либо не заметил, либо не до того было. А на воротничке - петлицы с капитанскими нашивками. Капитан медицинской службы, надо же!
- Легкое, конечно, пробито, и контузия ребра, но если жить захочет, выживет…
Она заметила Кирилла, шагнула навстречу:
- Голубчик, вы что-то хотели?
От этого слова "голубчик" на мгновение повеяло чем-то домашним, даже детским: помнится, когда он был маленький, его участковый врач так называла всех, и детей, и их родителей. Кто его знает, как там это происходило у других, но когда простуженный Кирюшка, лежа в постели, приоткрывал один глаз и видел Зинаиду Михайловну - надо же, даже имя вспомнилось, - когда она клала ему на лоб прохладную руку и говорила протяжно: "Голубчик, ну, и что же это ты?", он сразу чувствовал себя много лучше, и страх, который порой одолевал его, когда он был совсем маленьким, страх, что он вдруг может вот так вот взять и умереть, сразу отступал, бежал позорно, и мальчик сразу понимал, что все будет в порядке, что он непременно поправится и что все в его жизни будет хорошо.