Мариан и Станек были настроены куда более бодро, нежели мама и пани Ирена. Они предполагали немедленно вступить в ряды непобедимой польской армии. Мариан чертил на песке какие-то извилистые линии, обозначавшие реки и границы, и выражал озабоченность тем, что победу над немцами могут одержать прежде, нежели друзья успеют встать под ружье. Ясь тотчас изъявил готовность присоединиться к Мариану и Станеку. Некоторое время они с наслаждением обсуждали техническую сторону вопроса, но потом мама Станека вышла к ним во двор и позвала работников обедать.
Мама Станека была маленькой, щупленькой, как и Станек, с серенькими веснушками на носу и щеках. Ясь почему-то всегда жалел ее, когда видел. Она казалась ему грустной птичкой, выросшей в неволе. Иногда рисовался и хозяин этой птички – например, старик-узник с прозрачными руками или чахоточная девочка. Разумеется, этими фантазиями Ясь ни с кем не делился, и мама Станека, нимало о них не подозревая, подала ему, как и прочим, тарелку с жареной колбасой и картошкой.
– Ешьте-ка, – сказала она.
– Мам, мы идем в армию, – сообщил Стан, жуя.
– Еще чего! – отмахнулась его мать. – Война скоро кончится. И без вас справятся. Ешьте лучше.
У Яся сразу отлегло от души. Почему-то он сразу ей поверил. Может быть, просто хотелось поверить. А мама Станека, хоть и была похожа на девочку, все-таки оставалась "настоящей взрослой тетенькой", и на ее мнение вполне можно положиться.
* * *
Однако права оказалась не она, а рыдающая пани Ирена. Шестого сентября радио вдруг перестало исторгать победные реляции, остановившись на сорок втором сбитом немецком самолете. По улицам загрохотали грузовики: Варшаву покидали аэростаты заграждения, прожектора, зенитная артиллерия, пожарные команды. Летчики, черные от усталости и злобы, не поднимали глаз. Все было очень плохо. По радио, обрывая героическое отчаяние Шопена, заговорил представитель командования, подполковник такой-то. Железным голосом он приказал всем военнообязанным немедленно явиться на сборные пункты за Вислой. "В суровый час, когда враг… Но никогда Варшава… И каждый, чье сердце…" – гремел по улицам голос, то и дело заглушаемый ревом моторов.
В воздухе стоял таинственный горьковатый запах осени. Юлиан курил и поглядывал в окно. По двору пробегали какие-то незнакомые люди с узлами. Из узлов иной раз высовывалось тощее горло чайника. Никого из этих людей Юлиан прежде не видел у себя во дворе и теперь от души недоумевал: откуда они взялись? Проскакала на каблуках какая-то высокая тощая дама в нервно сбитой шапочке, за ней протащилась хмурая девочка с одним спущенным чулком. Следом – сердитый лысый мужчина и несколько простоватых кудахтающих теток, обремененных однообразными детьми. Мелькнула юная девушка, озаренная печалью, точно заревом далекого пожара, прекрасная, как Богоматерь. Люди пробегали по двору наискось и куда-то скрывались.
Подполковник такой-то взывал к военнообязанным еще некоторое время, а после вдруг смолк, как обрубленный, и сменился громким шуршанием, после чего опять зарыдал Шопен.
Совсем близко дважды хлопнула дверь, и женский голос истерично прокричал откуда-то снизу:
– Зося!
Юлиан бессмысленно обвел авторучкой три кляксы у себя на столе и пририсовал одной уши, другой ноги, третьей – лепестки. В этот момент во двор влетел автомобиль и с визгом затормозил возле парадного. Стукнула дверца – кто-то вышел. Юлиан вдруг понял, что приехали к нему, открыл входную дверь, чтобы не терять лишнего времени, и снял с гвоздя рубашку.
В квартире почти сразу оказался литератор Чума. Он был непривычно красен и потен.
– Собрался? – закричал он с порога. – Юлиуш!
– Да, да, – сказал Юлиан, хватая с полки первую попавшуюся книгу.
– Брось талмуд! – приказал литератор. – Автомобиль и так перегружен. Рубашку не бери. К черту все! Немцы на подступах. Готов?
И, бегло глянув на Юлиана, побежал вниз. В последний момент Юлиан сорвал с вешалки свое пальто и перебросил через плечо. Вешалка повисла на одном гвозде, но этого Юлиан уже не видел. Он хлопнул дверью, не потрудившись запереть ее на ключ, и бросился следом за писателем Чумой.
На лестнице возилась с огромным узлом, завязанным в полосатую простыню, соседка со второго этажа. Ее дети прыгали вокруг и глупо хихикали, а сама она, то и дело откидывая со лба мокрую прядь, тихо, упорно плакала. Завидев Юлиана, бегущего по ступенькам с пальто и книгой, она выпрямилась, пнула каблуком узел, схватила детей и побежала вперед Юлиана.
Автомобиль изрыгал дым. Чума уже незыблемо восседал там на заднем сиденье. Кроме Чумы, в автомобиле находились: владелец хлебопекарни (и автомобиля) Вильновский, его дочь Бронислава (поэтесса, автор книги "Судьба"), иллюстратор Смуглевич, двоюродный брат Брониславы с очень худой тещей и вертлявой дочкой и вездесущий Пеньковский. Юлиана втиснули между тещей и Пеньковским. На коленях у них лежала Жужа. Юлиану досталось ее бедро, которое оказалось очень костлявым и больно впивалось в колено.
Автомобиль лихо и жалобно вскричал почти человеческим голосом и рванулся с места. Вскоре он влился в общий поток автомобилей и людей, двигающихся в восточном направлении. Нарядный центр города сменился рабочими окраинами, затем потянулись унылые предместья. Лежащая на коленях Пеньковского, тещи и Юлиана Жужа посылала в небо проклятья. "Мы вернемся, мы отомстим!" – страстно шептала она.
Юлиан вдруг взял ее руку и поцеловал. От растерянности Жужа замолчала, а потом зажмурилась и обильно заплакала. Смуглевич, не оборачиваясь, бросил ей с переднего сиденья платок.
Юлиан смотрел перед собой, погруженный в странное оцепенение. В голове было пусто, в груди мертво. Бесполезная роскошь листвы скользила мимо взгляда, и с каждой минутой все дальше и дальше была от него Варшава – лучший город на Земле.
* * *
Продукты действительно исчезли из всех магазинов, однако продолжалось это совсем недолго. Спустя несколько часов после того, как ноев ковчег под водительством хлебопекарщика Вильновского отбыл из столицы, радио заговорило сдержанным и деловитым голосом президента Варшавы.
– Граждане Варшавы! – гулко понеслось по улицам. – Враг на подступах к столице…
– Слыхал?! – закричал Станек, врываясь к Ярославу, который хмуро слушал радио и чертил при этом карандашом по скатерти бессмысленные узоры.
– Что?
– Танк! Немецкий!
Ясь так и подскочил.
– Где?
Станек засмеялся.
– Горит! – сказал он. – Ух, бежал… Горит немец, понимаешь? А наши уже баррикаду строят и копают ров…
Из комнат вышел отец Ярослава. Сел рядом, молча и строго выслушал захлебывающегося Стана. Валерий Воеводский за эти несколько дней похудел, на лице вдруг резко обозначились морщины. Станек увлекся, показывая на скатерти, где баррикада, где будет ров и какое заграждение построили.
– А дядя Ян вступил в пролетарскую бригаду! – добавил Станек. – Для отпора немцам. И один танк уже горит!
Они ушли из дома втроем: Ясь со Станеком и Валерий. Мама осталась дома. В опустевшей квартире яростно и весело пело радио: "На баррикады, рабочий народ!"
Улицы спешно ощетинивались. Беженцы с паническими лицами куда-то исчезли, вместо них повсюду ходили строгие мужчины в кепи, с красными и красно-белыми повязками на рукавах заношенных пиджаков, и деловито распоряжались невиданным доселе строительством. Откуда у них были эти познания, никто не ведал, а сами они, возможно, меньше всех. Сходясь иногда вместе, они быстро совещались насчет вон того перекрестка, а спустя короткое время десяток студентов, например, Политехнического института, глядишь – уже тащат вывороченные из парка скамейки, разобранную карусель, какие-то ящики и доски от летней эстрады, а еще несколько набивают мешки и матрасы землей.
Несмотря на поздний час, празднично светится витрина продуктового магазина. Взволнованная женщина в белом фартуке поит строителей даровым молоком. В залитом светом стеклянном магазине женщины сидят, как рыбки в аквариуме, они хорошо видны – тревожные, радостные. Некоторые разрезают простыни на длинные полосы и сшивают их в бинты.
По радио читают рассказ о солдате, который спас знамя полка. Он обернул знамя вокруг своего тела и, уже смертельно раненый, уполз куда-то. "Знамя стало еще краснее от крови своего стража", – читал бархатный голос известного актера. Песни передавали теперь старые революционные, вроде "Красного стяга".
Отец Ярослава сразу вступил в переговоры с руководителями оборонных работ. Один из них, выслушав, покивал, вынул из кармана красно-белую повязку и дал отцу Ярослава. Тот подозвал обоих мальчиков, показал им объект работ – старый тополь, велел добыть где-нибудь пилу и повалить дерево.
– Я позвоню маме, скажу, что мы задержимся на ночь, – добавил он, направляясь к магазину.
Ясь проводил его глазами. Уже стемнело. Стан вертелся на месте от нетерпения.
– Интересно, где сейчас Мариан? – спросил вдруг Ясь.
– Здесь я, – послышалось из сумерек.
Да, Мариан, разумеется, тоже был здесь, невозмутимый и великолепный. Он держал руки в карманах и, между прочим, открыто курил.
– Услышал вот, – сказал Мариан. – И сразу понял, где вас искать.
Мариан исключительно ловко добыл пилу, и следующий час все трое сражались со старым деревом. Его распилили в пяти местах и соорудили из бревен нечто вроде вала, укрепленного мешками с землей. Спустя недолгое время к друзьям присоединился тощий, долговязый парень в старом пиджаке не по росту. Он молча таскал камни и землю, довершая разорение сквера, подставлял костлявое плечо под бревна и непрестанно жевал все время потухающую папиросу. Затем появились две сбежавшие из дома гимназистки в спортивных брючках. Ясь все время об них спотыкался.
В два часа ночи из дома по соседству с баррикадой вышла жилистая тетка лет пятидесяти, держа на весу большую горячую кастрюлю. За поясом у нее были ложки. Она поставила кастрюлю на землю, сняла крышку, окутавшись белым паром, и молвила:
– Похлебайте-ка…
Все шестеро мигом устроились вокруг кастрюли, разобрали ложки и начали, обжигаясь, есть. Ясь все время чувствовал плечом плечо одной из гимназисток. Тетка стояла перед ними и ждала свою кастрюлю.
Наконец улеглись спать вповалку, подстелив мешковину и кое-как укрывшись пиджаками.
Перед рассветом на их баррикаду пришли двое руководителей пролетарского отряда и с ними – отец Яся. Осмотрели работу, заговорили между собой, обсуждая наиболее вероятное направление немецкого удара. Вообще выходило так, будто Ясь с товарищами тут не при чем.
Мариан, со стоном зевнув, встал, зябко охлопал себя по бокам, потоптался, затем с дерзким видом закурил и осведомился как ни в чем не бывало:
– А что, пан Воеводский, дадим немцу по зубам?
Валерий хмуро поглядел на него и ответил:
– Как бы нам самим от немца не схлопотать, Марек…
Мариан склонил голову набок.
– А оружие выдадут?
Вмешался один из руководителей – судя по повадке, бывший на заводе мастером:
– Лет сколько?
– Шестнадцать, – сказал Мариан и гордо сплюнул сквозь зубы.
– Четырнадцать, – поправил Валерий. – Нет, Марек, думаю, оружия ты пока не получишь.
Остальные тоже зашевелились. Гимназистки захныкали, ворочаясь на земле.
– Товарищи! – обратился к ним бывший мастер. Он выждал, пока все очнутся от сна, и продолжал: – Варшава благодарит вас за прекрасный, самоотверженный труд. Впереди – бои. Мы надеемся отстоять город… – Он закашлялся и сипло завершил: – Идите домой. Каждый вносит свой вклад в общее дело. Вы свой уже внесли.
Ясь хотел было возразить, но отец махнул рукой и устало произнес:
– На сегодня все.
– Но!.. – взъелся Ясь.
– Скажи маме, что я вернусь. Ступай.
Отец казался чужим и неприятным. Ясь взял у Мариана папиросу и сунул в рот, желая позлить отца, но Валерий уже ушел.
– Пошли отсюда, – досадливо сказал Мариан. – Мы им нужны только деревья валить. За сопляков держат!..
На баррикаде остался только чужой тощий юноша. В свете наступающего утра было видно, что он старше троих друзей лет на шесть. И ему-то был обещан револьвер.
– Наплевать, – сказал Мариан. – Я знаю один гараж, там сейчас делают зажигалки – кидать в танки. Идем?
* * *
Ярослав явился домой сразу после полудня восьмого сентября, на брюках – устрашающие бензиновые пятна, сам очень грязный и пошатывающийся. Мама велела ему умыться, немедленно поесть супа с клецками и ложиться в постель. Так он и поступил. Мама отошла к окну и опустила шторы, а когда обернулась, сын уже спал и для него война на время прекратилась.
К вечеру от юго-западных предместий непрерывно загрохотали орудия. Ясь проснулся, сел в постели, не понимая, почему гремит. Потом вдруг разом вспомнил о войне, немцах, поморгал в полутемной комнате и закричал:
– Мама! Танки!
– Я знаю, – отозвалась мама, входя. – Отдохнул? Я чай согрела.
– Отец вернулся? – спросил Ясь, выбираясь из-под одеяла.
– Нет, – сказала мама.
Гремело до ночи, потом стихло. Спать не хотелось. Ясь рассказывал маме и соседке пани Ирене о строительстве баррикад и противотанковых заграждений. В час ночи вернулся Валерий, черный и бешено злой. Мама бесстрашно обхватила его за шею руками. Отец опустил лицо в мамины волосы, взбитые в прическу. Мама вообще сделалась в эти дни мягкая и грустная, не бранилась, не жаловалась – только вздыхала иногда. Пани Ирена глядела на Валерия широко раскрытыми глазами, как на страшного незнакомца.
Потом мама взяла отца за руку и усадила за стол. Валерий Воеводский выпил чай, сказал, что немца пока отбросили, упал головой на скатерть и громко, неприятно захрапел.
Утром девятого со стороны Мокотова, Воли и Охоты опять донесся гром. Слышно было, как бухают орудия, раздельно трещат пулеметы. Отец, выспавшись, снова ушел, стараясь не замечать скорбных маминых взглядов. Ясь побежал к Станеку, надеясь застать у него дядю Яна – авось тот окажется поразговорчивее.
Дяди Яна там не обнаружилось, зато наблюдался во всей красе Мариан Баркевич, собственной персоной. Он восседал в кресле, небрежно закинув ногу на ногу, и повествовал о подвигах польской армии, варшавского гарнизона, пролетарских бригад и своих собственных. Все это он пережил лично и знал доподлинно, ибо успел побывать в Мокотове, пока Ясь и другие младшие на полгода товарищи отсыпались у себя дома.
Немец отброшен. (Канонада действительно к середине дня смолкла). Танки не смогли преодолеть густую сеть баррикад, противотанковых рвов и минных полей. А между тем к Варшаве стекаются польские отряды, временно потерпевшие поражение к западу от столицы. Есть даже кавалерия. Лично он, Мариан, вступит в кавалерийскую часть. Он уже успел переговорить об этом с одним подпоручиком.
Станек жгуче завидовал Мариану, но более трезвомыслящий Ясь позволил себе усомниться:
– Тебя не примут.
– Сейчас это просто, – отмахнулся Мариан. – Самое обычное дело. Даже документов не спросят. Я по линии добровольцев.
Однако никуда Мариану вступить не довелось. К ночи десятого сентября отец Марека, инженер Баркевич, добрался наконец до Варшавы (война застала его в Познани, где он находился в служебной командировке). Твердой рукою инженер Баркевич вздул подростка-сына за излишнюю самодеятельность, воспретил ему впредь соваться в район боевых действий, а в довершение самоуправства бессовестно прикарманил мариановы папиросы.
* * *
Все произошло как-то очень быстро. Жизнь изменилась мгновенно, сделалась зыбкой, неопределенной. Именно неопределенность поначалу позволяла обманываться насчет того, что скоро все это безобразие закончится и снова наступит прежнее приволье. Но становилось все хуже и хуже. Начались обстрелы. С юго-западных окраин непрерывно грохотали орудия. До сих пор никто из знакомых Ясю людей никак не пострадал от войны – не был убит или ранен и не лишился дома – однако сама война доставляла множество неудобств. Никто не ждал от Ярослава эффектных подвигов. Вместо этого мама каждый день отправляла его за продуктами, и Ясь всякий раз с тоской и ужасом погружался в многочасовое стояние в очереди.
Каждая очередь, как он заметил, имела свое лицо, всегда ярко выраженное, как маска клоуна. Не раз, особенно поначалу, случалось ему оказаться в очереди-патриотке. Тогда вокруг превозносили польскую армию, наперебой сыпали цифрами, щеголяли осведомленностью насчет того, где сейчас Гитлер и где такие-то и такие-то польские генералы и что у них на уме.
– Между прочим, вчера Гитлер лично прибыл под Варшаву.
– Будь он проклят!
– Совершенно с вами согласен, пан.
– Вы уверены, что он здесь?
– А почему, как вы думаете, сегодня так бомбили? Лично его распоряжение!
– На что он рассчитывает, этот кровопийца? Неужели он действительно предполагает взять город?
– Он скорее сотрет Варшаву с лица земли, чем увидит ее побежденной! Таково мое мнение, пан!
Ясь соглашался всей душою. Стоять в очереди-патриотке было волнительно и сладостно, почти как бежать в атаку, и Ясь приносил домой кулек пшена или гречки с таким чувством, словно вернулся с боевых позиций. Пока мама варила кашу, он расхаживал по кухне и добросовестно пересказывал услышанное. Намекал также, что сведения получил "от одного офицера", с которым "разговорился случайно". Так казалось весомее.
Но чем дольше Варшава находилась в осаде, тем чаще стали попадаться очереди-трусихи. В таких задавали тон женщины средних лет с кислыми лицами и ухватками лавочниц. Каждая из них представляла собою ослабленную версию тетки Тенардье, описанной Виктором Гюго в "Мизераблях" и определенной им как "жеманный людоед".
Эти были осведомлены о происходящем по-своему.
– А вы знаете, что существует секретная директива самого Гитлера уничтожить население Варшавы особым ядом, а когда мы все умрем, отдать город русским?
– Что вы говорите!
– Чистая правда! Об этом все сказано в пакте Молотова-Риббентропа. Нас предали, а мы тут еще церемонимся!
– Ах, матка боз-з… – шипела, тряся щеками, соседка Ярослава, и он ежился, когда ее вздохи обдавали ему шею. – Совсем ведь мальчик, ему-то за что…
Осознав, что жалеют его, Ясь ощутил осатанение во всем теле. Но вдруг, к великой его радости, начался обстрел. Очередь заметно поредела. Однако лавочницы, как ни надеялся Ясь, никуда не сбежали. Упорные, бесстрашные, они даже Гитлеру не позволили бы вклиниться между собою и своим добром.
Чем дольше шла война, тем чаще встречались очереди-паникерши. Эти бесконечные очереди съедали у Ярослава весь день. Отправлять маму часами стоять среди ядовитых, разъедающих сплетен и всеобщего остервенения было немыслимо. Отец больше недели уже не появлялся дома – был занят делом: стрелял в немцев. Словом, забота о продовольствии целиком и полностью легла на плечи Ярослава.
Девятнадцатого сентября не стало водопроводной воды. Утром, когда Ясь хотел умыться и поскрести бритвой почти несуществующие усы, кран ответил одинокой каплей. Ясь засунул в кран палец, повертел им, покрутил вентиль, потом плюнул и сказал маме:
– Черт знает что! Теперь воды уже нет. Ни побриться толком, ни кофе сварить…