* * *
Только о любви, о ней лишь одной, можно сказать, и говорилось на большом празднестве в Блае перед отплытием Гуго Лузиньяна и сеньора Джауфре за море. Началось в Божьем храме, во время торжественной мессы, и за пиршественным столом поздно вечером еще не завершилось – всю ночь перед тем, как взойти пилигримам на корабли, шелестело по темным покоям: "любовь… любовь…"
Человек заключен в мир греха, как в темницу, откуда нет исхода. Иной раз мир сей соблазнительно хорош и полон плотских наслаждений, но он же чреват смертью и предательством. И только жалость и любовь освобождают от непосильной этой ноши, которая заставляет нас спотыкаться и погибать на каждом шагу, уводит прочь из мрачной юдоли в Заморскую землю – по зову Господа, на защиту Его святынь.
Для вящей убедительности не священник произносил все это, но как бы сам Иисус, искусно сделанный из дерева, раскрашенный и снабженный особым скрытым механизмом, позволяющим открывать и закрывать рот фигуры. Эта говорящая статуя, распятая и скорбная, была водружена на кафедру для наставления отплывающих паломников, и ее проповедь произвела на собравшихся огромное впечатление.
– Три вещи вам необходимы для спасения моих святынь, – говорил, мерно двигая нижней челюстью, деревянный Иисус. – Третья из них – сила, которой вы обладаете в избытке. Вторая – знание, и им наделены некоторые из нас. Наипервейшая же – милосердие, ибо только любовью совершается на земле добро.
Выступил тут один монах из ордена цистерцианцев и нарочно обратился к проповеднику с таким вопросом:
– Господи! Отчего же Ты не позаботишься о Своей земле Сам, без нашей помощи? Тебе ли полагаться на человеков, зная бесконечную слабость их!
Раскрашенное лицо поначалу оставалось неподвижным, а затем, к ужасу и восторгу собравшихся, глаза фигуры ожили и повернулись в глазницах, уставясь на вопрошающего. Деревянные губы произнесли:
– Глупец! Ведь и Я принес Себя в жертву не по необходимости, а по любви. Разве заслужил Я от людей такое страдание? Нет! Но Я безропотно принял его из жалости к вам. Говорю же вам теперь: тот, кто нынче не исполнится жалости к Моему Гробу, будет лишен своей доли в Царстве Небесном!
Тут, передаваемые из рук в руки, замелькали матерчатые кресты, и всякий стремился завладеть таким и приколоть себе на одежду, а затем, разгоряченные, с красными лицами и возбужденно блестящими глазами, люди повалили к выходу и разбрелись до завтрашнего утра, мечтая о Заморской земле, о встрече с Богом, о новой, безгреховной жизни и всяческих чудесах, которые предстоит увидеть и испытать на себе. А наиболее знатные из пилигримов были приглашены князем Блаи на пир, где их ожидало роскошное угощение и превосходнейшие музыканты и жонглеры, которым наказано было подбирать песни, соответствующие торжественному случаю.
И вот о чем там пелось:
о тяготах долгого пути, в конце концов приводящего пилигрима к свету;
о плотском страдании, приносящем впоследствии радость, и о тех, кто из любви к Богу согласен терпеть боль и лишения день и ночь;
о бесконечной любви, которую Бог питает к людям, и которую люди должны питать к Богу;
о любви, любви, любви, пронизывающей мир незримыми золотыми лучами, точно скрепами, – о любви, без которой рухнет мир и человек обратится в ничто…
А под конец вот какую тенсону исполнили двое жонглеров:
Он:
Опорой мне Господь! Вдали от милой,
Где ест глаза и сушит губы зной,
Злой сарацин, ведомый злою силой,
Мне грудь пронзил каленою стрелой.
Но знаю я: светла моя дорога.
Тому, кто за Иисуса пролил кровь,
Всего лишь день пути до Бога.
Она:
Приют последний – бедная могила
В земле истерзанной, земле святой –
Ты друга милого навеки скрыла.
Откройся же теперь передо мной!
О, верю я: страдать уже недолго.
Тому, кто умирает за любовь,
Всего лишь день пути до Бога.
Тут Маркабрюн, сидевший за тем же столом, только на самом дальнем краю, не сдержал чувств – хлопнул ладонью по блюду и закричал:
– Клянусь Распятием! Тошнит иной раз и глядеть-то на баронов, которые только по виду остаются знатными господами, а как дойдет до дела – тут-то и обнажают свое истинное рыло, трусливое и жадное!
Он встал, покачиваясь, с полным кубком в руке. Годы не украсили гасконца – напротив, изжевали его, усилили природную худобу, оставили на лице мятые морщины, проредили и окрасили сединой волосы. Многие с неудовольствием смотрели, как Маркабрюн, злой и очень пьяный, готовится произнести речь, а Маркабрюн щурил глаза, ни на кого в особенности не глядя, и надсадно кричал:
– Все мы сродни Каину, как я погляжу, а Богу служить никто не желает! Хорошо же! Пусть распутные пьяницы, пусть обжоры, прелюбодеи, пузогреи и прочая рвань придорожная с баронским титулом и свинской душонкой, – пусть сидят в своем позоре, как в теплом дерьме! Пусть негодяи, верящие в ворожбу… – Тут он жадно присосался к своему кубку.
Покраснев от гнева, Гуго Лузиньян вскочил.
– Выведите ублюдка! – закричал он. – Я требую, чтобы этого горлопана…
– А, не нравится? – вынырнул из кубка ядовитейший Маркабрюн. – Кому, интересно, понравится такая правда? Иисус…
В этот самый момент слуга, подкравшись сзади, огрел Маркабрюна по голове, и тот упал, облившись вином. Он сразу ослабел: лежал на спине, не моргая, и праздно шевелил губами. Слуги поскорее утащили его.
Ночью сеньор Джауфре пришел проведать своего друга. Маркабрюн, уже почти не пьяный, с мокрыми волосами, лежал на кровати и бормотал, перебирая слова:
– Перед Богом и природой
Грешен трус… отступник…
Извратит саму природу
Тот, кто струсит…
Заметив Джауфре Рюделя, он приподнялся и молвил:
– А, мессир! Видать, вам также не по душе пришлись мои речи?
– Если что-то и пришлось мне не по душе, так это то, что вас ударили по голове и вынесли, бесчувственного, – ответил Джауфре Рюдель. – Скажите-ка мне, для чего вам понадобилось затевать сегодня этот неуместный спор?
Маркабрюн оскалил зубы.
– Мне не дали даже договорить! Ваши пустологовые сородичи, мессир, не взяли на себя труд выслушать меня до конца! Я хотел сказать, что Иисус будет жить среди тех, кто отправляется на службу Его, ради сострадания к Его Гробу, а прочие, хоть и зовутся баронами, были и останутся жалкими, ничтожными…
Джауфре Рюдель взял его за руку, и Маркабрюн замолчал. В полумраке поблескивали белки его глаз.
– Обещайте мне, – сказал Джауфре Рюдель, – что не станете в мое отсутствие петь и выступать! Ибо клянусь спасением души, случись вам раздражить и настроить против себя баронов, некому без меня будет удержать их руку.
Маркабрюн угрюмо отмолчался.
Так простился Джауфре Рюдель де Блая со своим другом Маркабрюном, и больше в этой жизни они никогда не встречались.
А глубокой ночью, когда спали уже и добрые горожане, и моряки, и священники, и знатные сеньоры, молодой Гвидон де Лузиньян ласкал одну красивую девицу, плутая пальцами в ее кудрях и путешествуя губами по гибкому ее телу. Таков уж был этот Гвидон, что для ратного дела годился он плохо, зато повсюду, где только ни появлялся, щедро сеял нежность и любовь, и за это, должно быть, любили его и люди, и сам Господь. Что до ума или храбрости, то ими Гвидон обладал весьма умеренно и, зная за собой такое несовершенство, возмещал этот недостаток по мере сил.
Расставаясь с покоренной девицей, подарил он ей свою рубашку, а сам ушел к отцу и наутро сел на корабль и отплыл в Святую Землю. Девица же и много месяцев спустя вспоминала нежного Гвидона и клала в свою постель его рубашку, и комкала ее, прижимая к груди, целовала и орошала слезами, и тем облегчала страдания. Впоследствии, однако, память о Гвидоне иссякла, и девица благополучно сменила бестелесного возлюбленного на такого, чья плоть ощущалась под нижней рубашкой не силою воображения, но посредством простого прикосновения руки.
* * *
На третий день после отплытия с Кипра перед Джауфре Рюделем показался палестинский берег. В туманной дымке угадывались уже сиреневые горы, и на некоторых вершинах – замки, сбегающие стенами по склонам. Страна, открывающаяся впереди, казалась призрачной и сонной, как будто Джауфре Рюдель заснул и погрузился в грезы. Все здесь виделось иначе, нежели привычное.
И вот о чем думалось: если одно только путешествие в эти благословенные края послужит грешникам воротами к раю, то кем, в таком случае, стали люди, прожившие здесь всю жизнь, от самого зачатия? Как изменила их постоянная близость к Кресту и Гробу? Не сделались ли они подобны ангелам?
Между тем корабли стали на якорь в гавани Триполи, и от берега направились уже лодки с гребцами, а матросы, бранясь и сквернословя, открывали трюмы и начали выкатывать на палубу бочки и выносить короба.
Вся эта недостойная суета миновала взгляд Джауфре Рюделя. Первым он сел в лодку, не в силах унять дрожь нетерпения, и первым ступил на берег. Поблизости разгружался корабль, на котором приплыл Гуго Лузиньян, однако самого Лузиньяна нигде еще не было видно.
Влажная жара облепила Джауфре Рюделя, как промокшая меховая одежда. Он вдыхал воздух Святой Земли, с удивлением убеждаясь в том, что этот воздух густ и тягуч и нехотя наполняет легкие.
Триполи ничем не напоминал ни один из городов, прежде виденных Рюделем. Часть домов здесь вовсе не имела окон, выходящих на улицу, и поначалу сеньор Джауфре отнес это на счет бедности здешних жителей, не имеющих возможности заплатить налог на окна, но потом ему рассказали о сарацинском обычае выводить все окна только во двор (а многие дома здесь в прежние времена принадлежали сарацинам и лишь впоследствии были слегка перестроены франками). Удивительными были здесь и храмы, выстроенные из желтоватого известняка – с очень широкими стрельчатыми арками и плоской крышей, увенчанной небольшим круглым куполом. Прямо из стены торчали пучки травы, недавно выросшей и уже увядшей. Только в полумраке храма, в почти колодезной прохладе, Джауфре Рюдель вздохнул полной грудью. Но и здесь, хоть он и находился в доме Бога, все вокруг кричало ему о чудесной сказочной чужбине: тусклый блеск греческих мозаик с изображением шагающих ангелов, ярко расписанные колонны, на каждой – свой святой, и были здесь святые, чтимые латинской Церковью, но были и греческие и также армянские. И все это Джауфре Рюдель находил удивительным.
Крытые каменным сводом, мощеные улицы с небольшими окошками наверху, дающими мягкий свет; суета вездесущих лавок, где толкались греки, армяне, сирийцы, генуэзцы; резные деревянные балкончики – редкие гости на сплошь каменных стенах; плиты мостовой под ногами; постоянный привкус пыли на губах; тоскующие глаза продажных женщин; запах перца, тмина и корицы, щедро расточаемый торговцами; цистерны для сбора дождевой воды и колодцы; портовые сооружения, бани, конюшни, мастерские, таверны с котлами, выставленными прямо на улицу вместе с очагом… и вдруг вся эта пестрая толчея людей и строений обрубается, будто отрезанная ножом, высокой крепостной стеной с прямоугольными башнями, расположенными через непривычно неравные промежутки.
Позади осталась и высадка войска пилигримов, и вывод лошадей, и разгрузка судов, и торжественная, но какая-то торопливая встреча. Все вокруг Джауфре Рюделя тонуло в дрожащем сиреневом мареве, так что в конце концов ему начало уж казаться, будто его опоили.
Жилище Триполитанских графов – просторный дворец, то и дело прерываемый двориками, наподобие монастырских, и везде там плещут небольшие фонтаны и стоят раскрашенные статуи с вытаращенными вещими глазами, и повсюду имеется великое множество роскошных вещей, и чаш, и изысканных византийских подсвечников, и деревянной мебели, и разной одежды, так что Гуго Лузиньян только головой вертит и крякает, а его сыновья переглядываются и восторженно усмехаются. Что до Джауфре Рюделя, то он, кажется, вот-вот потеряет сознание.
По счастью, граф Раймонд Триполитанский – вполне земной человек, отнюдь не сродни ангелам. В первую очередь его заботит исходящая от сарацин угроза и набеги Нуреддина. Но получив теперь подкрепление в лице паломников из Пуатье, граф надеется отвратить опасность от завоеваний Иисуса Христа.
Большая карта, нарисованная на пергаменте черными и красными чернилами, показывает в мельчайших подробностях и горы, и озера, и замки, и укрепленные селения, и все дороги и тропы, по которым может проехать вооруженный всадник, и даже одно огромное дерево, которое местными сирийцами прозывается Дубом Справедливого Человека. Некоторые пометки на карте сделаны позднее и другими чернилами, а надписи – и латинские, и сарацинские – граф Раймонд читает с одинаковой легкостью. Здесь, здесь и здесь, – показывает граф, – находятся сейчас сарацины, а вот тут предполагается встретить их соединенными силами…
Все это буднично и вполне обыкновенно, но оболочка военного совета скрывает на сей раз нечто большее, и от этого по груди разбегается щекотка. Ибо вся жизнь здешних баронов является непрерывным богослужением, и они от лица всего латинского мира охраняют Святые Места; долг же собратьев по вере помогать им в защите Христова наследия.
Сквозь сказочные покровы невероятного города Триполи, сквозь видимость обыденного разговора проступает неизменно и властно Она – Любовь, извечная тяга к Неведомому, к Дальнему, та самая любовь, от которой всего лишь один день пути до Бога.
Кшиштоф Лесень (окончание)
Маленькая, пыльная от бумаг квартира чутко прислушивалась к негромкому голосу Гинки. Самый воздух был здесь теплым и истертым, как старый козий платок, в который так чудесно закутаться с ногами, и позабыть все плохое, и больше никогда не хворать. Так хорошо, как здесь – среди чужих вещей и странных книг, у постели незнакомого умирающего парня, – Гинке не было никогда в жизни.
Она взялась за сложенный вчетверо листок вощеной бумаги: вырезка из каталога и отпечатанная на обороте страничка – опять чьи-то путевые заметки.
"Наиболее подробная и обоснованная различными фактами история распространения крыс в Европе, с 81 гравюрой на дереве И.Х.Окенфусса и 1 картой. Сочинение братьев чина Петра Фивейского Радиновича, Радончича, Боганчича и Миличича." Без даты, середина XVIII века.
"Достовернейшее житие Матвея Болванохвальца, как он, сведя дружбу с прокаженным, от болванохвальства отвратился и к Истинному Свету обратился, и как впоследствии открылось, что означенный прокаженный был на самом деле Ангелом, и о многообразных последствиях сего". Аноним, середина XVIII века.
"Гроздие добрых, или жизнеописание семи подвижников милосердия. Издание Скотопригоньевского монастыря. 1911 год".
"Блоха в истории, быту и литературе человечества. К изучению мифопоэтичской символики насекомых-паразитов. – Сборник монографий под общей редакцией профессора М.П.Гробоположенского. – Научные труды Дерптского университета, 1906".
"Феномен лепрозория Святой Анны на Малайских островах. Соч. отца Бенедикта Маза. – Киев, 1912.
Данный труд посвящен поразительному феномену – письменам, проступающим на коже прокаженных на определенном этапе развития заболевания. Анализ знаков, их систематичность и повторяемость позволяют предположить, что имеет место письменность. О.Бенедикт Маза посвятил тридцать лет изучению и расшифровке языка, которым Нечто посредством тел прокаженных пытается говорить с человечеством. Перевод выполнен проф.филологии А.И.Мшелоимцевым при консультации доктора медицины С.А.Мшелоимцева-младшего".
"Роспись подобиям гадским и иным изображениям непристойным, как в лепнине круглой, так и в рисовании красками. Описание монастыря блудниц, что в Ниоре Аквитанском, с дополнением достоверных известий о царивших там нравах и полном разврате. Описание Онуфрия Окунькиного, 1769 год, Москва".
"Моя жизнь среди полумерцев. Записки насильственно оскопленного. А.Т***. СПб, 1916".
"Книга заблудших душ (Аноним). Наиболее полное совокупное жизнеописание грешников, вероотступников и злодеев былого времени. Перев. с лат. – Вильнюс, 1910 г."
"Кулинарное путешествие по джунглям обеих Индий. Андреас да Сильва да Нуэва-Каледония де Кастилья-и-Сьенфуэгос. Издание Братства Милосердного Кровоточащего Сердца, Ла Валетта, 1718".
"7205 года от Сотворения мира, Апреля в 30 день. Приехал обедать в маетность хоронжего панцлерной хорогви пана Гребовского, в местечко Окунево. Того же числа приехал ночевать в Варшаву.
Варшава суть место великое, на левом берегу Вислы положенное. В Варшаве около посадов города нет, только один замок королевский на берегу реки Вислы; тот замок каменный, изрядным строением сделанный.
В бытность свою в Варшаве стоял на другой стороне реки Вислы в слободах, которое место называется Прага. В тех слободах дворы строения деревянного, хорошего.
Для того в тех слободах я стоял, что в Варшаве постоялого двора себе не сыскал, понеже приезд мой прилучился под час сейма, который в то время у поляков был для выбирания короля польского, и съезд в то время был в Варшаву великий всем сенаторам Речи Посполитой.
Маия в 1 день. Из вышепомяненного места Праги ездил я в самое место Варшаву, чрез реку Вислу переехал в лодке и с берега реки Вислы взошел в Варшаву на гору по каменной лестнице и, пришед в замок, был на королевском дворе. В тех королевских палатах в сенях стоит караул, и по стенам висит оружие. В то время в том королевском доме на всех было платье черное – по смерти короля Яна Собеского.