– Может, на смерть идешь, парень, - сказал ему Юрко, хмурясь. - К тому же и смерть не простую - мученическую. Но и то в разум возьми, сколь народу спасено будет благодаря тебе. А ведь служба наша у князя на том и стоит, чтоб ежели что - погинуть, а долг свой ратный сполнить. Твой потяжельше прочих будет. О награде молчу. Не за нее идешь - ведаю. А сестрицу твою увечную мы в беде не оставим - ты верь. Не таков у нас князь, чтоб про родню дружинников забывать, долг свой до конца сполнивших. В том даже и не сумневайся. Ты под Коломной знатно себя показал, потому и в дружину попал. Ныне же еще тяжелее будет - один ты. Никто не подсобит, никто плечо не подставит. Однако дело делать надо.
И об этом беглеце неудачливом воевода тоже предупреждал. Ну, как в воду глядел. Точнее, не именно о нем, что рядом с Родей в юрте вонючей лежит, но о том, что всякое возможно.
– Могут ведь и подсунуть тебе кого-нибудь из наших же, русичей, кои уже давно у них в нетях [104] обретаются, чтоб, значит, хитростью все выведать. Тут я тебе, Родион Ослябьевич, ничего не скажу. Сам думай, довериться ему али как. Главное - не горячись, не спеши. И так в голове покрути, и эдак - как оно лучше будет. Да сердцем его принять попробуй - глянется ли он тебе? Может, чист он душой, а может - чукавый [105]. Тебе виднее.
"Сказать или нет? - напряженно размышлял Родион. - С одной стороны - лицо в кровь разбито, а с другой - не так чтоб и сильно его избили. Похоже, для виду больше. Вон как шустро рубаху драл да ноги мне перевязывал. Опять-таки сам предложил, чтобы сказал я ему слово тайное. Однако и тут незадача. Не стал скрывать, что слаб и пыток не выдержит. Сам молчать посоветовал. Ну и как тут быть, воевода? - обратился он мысленно к Юрко. - Сердцем принять, как ты советовал? Да глупое оно у меня. Старики уму-разуму учили, да, видать, плохо. Не нажил я его, разума-то. Мне бы еще столько прожить, тогда, глядишь, и поднабрался бы мудрости заветной. А-а, ладно".
– Слышь, ты. Как там тебя кличут-то? - окликнул соседа притихшего. - Уснул что ли там?!
– Да не сплю я, - откликнулся тот. - А звать меня Пятаком. Пятый я у отца с матерью был, вот и назвали так.
– Неважно, пятый или десятый, - отмахнулся Родион досадливо. - Лучше скажи, когда бежать удумал?
– Да нынче, пока еще крепок, - помешкав, откликнулся Пятак. - Завтра, боюсь, опять бить примутся, ироды.
"Почему не сразу ответ дал? - мелькнуло в голове у Родиона. - Но ведь не утаил, сказал, что целехонек, как я и думал".
– А как? - спросил он.
– Да вон у меня палочка заветная, - показал тот на тоненькую железную полоску и похвастался: - Ею даже рожу скоблить можно - до того остра.
– Чего ж не скоблил? - слабо усмехнулся Родион. - Вон как она у тебя заросла.
– Так чтоб не узнали про нее, - простодушно разъяснил Пятак. - Ныне она и сгодится. Токмо не сейчас, а чуть погодя. К утру ближе, когда сторожа сомлеет.
– Тогда слушай, - решился Родион. - Уйдешь ежели и сможешь до князя Константина добраться, то поведай ему, что силы наши на исходе почти.
Дальше он принялся повторять всю грамоту слово в слово.
"Да знаю я все", - едва не сказал Пятак, но вовремя осекся, продолжая слушать.
– А еще передай, - громким шепотом сообщал Родион, - что в грамотке той про места тайные, где злато-серебро зарыто, лжа голимая говорена. Слушай, где они на самом деле, потому как ежели град возьмут, то чтоб князь знал. Те дружинники, что ямы рыли, на кресте клялись не сказывать никому, какие бы муки мученические спытать ни пришлось.
"Что ж ты говоришь-то, глупая твоя голова, - растерянно думал Пятак. - Ты же всю стойкость свою в ничто обращаешь. Выходит, зря ты казнь лютую терпел?! Выходит, вся отвага твоя псу под хвост пойдет?! Хотя обожди-ка! А ежели?…"
– Все поведаю, как есть, коли доберусь, - твердо заверил он. - Прощевай, брат. И держись.
– Да мне уже все едино конец пришел, - усмехнулся Родион. - Тебе удачи.
Едва светать начало, как Пятак в щель прорезанную ужом проскользнул неслышно. Вроде бы и тихо пополз, но учуяли поганые, следом красться начали. Бдительно службу несли, нехристи. Крались тоже аккуратно. Пятак скорее почуял, чем увидел их, и понял, что все задуманное на ходу менять надо. А как? Тут же, немедля что-то придумать нужно, сию минуту, да такое, чтобы с себя все подозрения мигом снять…
Ага, есть! Плохо ли, хорошо ли надумал, не ведал. Богу одному это решать, зато…
Встал Пятак с травы во весь рост, потянулся неспешно, косточки разминая, и ленивым ходом прямиком к ханской юрте подался. Половцы, что в траве позади него таились, разом головы приподняли и рты дружно раскрыли - что делать-то теперь?! Тот, кто старшим у них был, подождал немного, сплюнул разочарованно, тоже на ноги поднялся и следом за Пятаком двинулся, совсем таиться перестав. Прочие тут же его примеру последовали.
В юрту Пятака не сразу пустили, опасаясь разбудить Юрия Кончаковича. Однако тот сам проснулся от галдежа людского и войти дозволил, но тоже не сразу. Поначалу он какого-то половца позвал, а уж потом Пятака.
Когда тот в ханский шатер вошел, то кроме Юрия Кончаковича никого там не увидел. Да и не мудрено это. Хан хоть и по-походному жил, но с удобствами и себе ни в чем не отказывая. Кругом ковров мягких полно - нога тонет, подушек раскидано с дюжину, а одна треть всей площади и вовсе пологом занавешена. "Видать, там половец схоронился, который раньше меня вошел", - догадался Пятак и в душе снова к небесам обратился, чтобы они ему грех предательства ради спасения Родиона отпустили. А еще свечу пообещал поставить в божьем храме в полпуда весом, ежели только все удачно у него пройдет.
– Поверил мне гонец, - бухнул чуть ли не сразу, как только в юрту вошел. - Тайну всю поведал. Не в тех местах на самом деле зарыто, что в грамотке указано было. Иные они.
Рассказал правдиво, без утайки все, что услышал, а в конце про обещанное ханом напомнил и упомянул про то, что мысль некая у него имеется, но поведает он ее хану чуток погодя. Надо еще раз ему самому над ней покумекать.
Поморщился Юрий Кончакович, буркнул хмуро:
– Иди пока. Я думать буду. Тут рядом будь, чтоб сразу нашли, ежели позову.
Понял Пятак, что проверять его слова будут. Значит, слыхали там, за пологом речь Родиона. Это хорошо. Это просто отлично! Теперь у басурманина намного больше веры будет тому, что Пятак предложит.
Позвали его обратно в юрту, когда уже рассвело совсем. Небо сызнова хмурилось, все сплошь облаками было затянуто.
– Вот такая и жисть моя ныне беспросветная, - вздохнул Пятак, и тут же словно услышал его кто-то на небесах и обнадежить захотел, одеяло облачное быстренько в стороны разошлось, да не в одном, а сразу в двух местах. Причем не где-то там на окраине, а чуть ли не над его головой прорехи образовались. А сквозь них такая ласковая синь глянула, что Пятаку как бальзамом рану сердечную умягчила и уверенности прибавила.
– Не обманул ты меня, так что и я свое слово сдержу. Срок тебе до десяти лет обрубаю, - не поскупился Юрий Кончакович и замер в ожидании.
"Думаешь, поди, что кинусь тебе грязные вонючие лапы целовать, плача от умиления. Ну, точно, - чуть не улыбнулся Пятак, но сдержался. - Вон как носки сапог отклячил. А вот дудки тебе. И не мечтай, собака немытая. Ежели бы волю дал, тогда еще ладно. Из русской реки губы водой бы потом омыл и ничего, а так…"
– За срок, скошенный тобой, благодарствую, - поклонился сдержанно. - А только у меня вот к тебе какая думка ныне, великий хан, - не забыл польстить он самолюбию Кончаковича. - Гонец тот, именем Родион, мне одно место указал, в грамотке - другое начертано. Как узнать - где правда? А ежели он на самом деле во мне подлую душу почуял и истины ни там ни тут нет? Ты что же, весь град перекапывать станешь? А ежели и в полон никого не возьмешь, что тогда? Они ведь, сам, поди, видал, стойко бьются.
Юрий Кончакович помрачнел. Такая мысль в голову ему не приходила. А и впрямь - что тогда ему делать? Ну, хорошо, если черниговцы и прочие рязанского князья одолеют, тогда ему никто мешать не станет в поисках, да и то как сказать - дружба дружбой, а… Совсем же плохо, если князь Константин верх сумеет взять. Тогда он немедля сюда кинется, и каждый день, каждый час дорог будет. Значит, все бросить придется и несолоно хлебавши, как у них на Руси говорят, обратно уходить. А ведь он сам всегда повторял, что удачливый воин не тот, кто своего врага одолеть сумеет. Такое многим дано, особенно если вдесятером на одного навалиться. Подлинно удачлив тот, кто у своего врага поверженного узнать сумеет, куда он свое добро спрятал.
– Завтра его пытать велю. Он все скажет, ничего не утаит, - пообещал зловеще.
– Хорошо, коли правду. А вдруг опять соврет? - усомнился Пятак.
– Долго пытать буду. Каждый день.
– И каждый день он тебе место за местом называть будет. Как узнаешь, когда он истину сказал?
– А там земля должна быть свежая и мягкая, - радостно сузились глазки у хана. - Вот так и узнаю.
– Они что же, дураки вовсе, - возразил Пятак. - Долго им, что ли, всюду тебе накопать? А еще лучше через подкоп запрятать, - оживился он.
– Это как? - недоуменно переспросил хан.
– А так, - вдохновился Пятак идеей, которая, правду сказать, только что пришла ему в голову. - Роют, к примеру, в одном месте на сажень вглубь, а то и на две. А уж потом вбок идут саженей на десять. Получится, что над тем местом, где серебро с золотом лежат, земля вовсе нетронута.
– Это сколько же ее вырыть надо? - махнул хан рукой. - Не-ет, тут ты лжешь.
– Это воинам твоим такой труд в тягость, - не сдавался Пятак. - Нам же, русичам, лопата да вилы в охотку. И что тогда делать станешь?
Юрий Кончакович молчал. Наконец нехотя разжал рот:
– Говори, что сам надумал.
– Бежать мне надо от тебя. А чтобы веры больше было - гонца этого с собой прихватить. Вместе с ним чтоб. Тогда точно поверить должны. Копало же много народу. Я к ним подсяду, разговоры подслушаю - глядишь, чего и узнаю.
– Они молчать будут, - покачал головой хан.
– Тогда подпою малость. Во хмелю у человека язык как помело становится. Когда узнаю - знак дам или сам вас встречу и все укажу.
Юрий Кончакович призадумался.
– Ныне отпущу, а завтра знак дашь, - сказал нехотя.
– Не дам, - замотал головой Пятак. - Если бы обмануть хотел - пообещал бы. Я же себе свободу зарабатываю, потому и говорю честно - не успеть мне. Пять дней сроку дай. За это время я все должен разузнать. Знак же такой будет. Воев своих на пятый день под вечер отведи от стен, а трех всадников оставь, да подальше, чтоб никто по ним стрелять не стал. Если к тому времени выведаю что - я сам в них стрельну. А дабы угадал ты, что это я стрелу пустил - три пера будет у нее на хвосте, ниткой золоченой перевязанных, ежели пожертвуешь для меня одну из своего халата.
И опять Юрий Кончакович сразу ничего не сказал - все глядел пытливо на Пятака, пребывая в колебании.
– К тому же, узрев гонца своего, - поспешил добавить Пятак, - воевода и прочие ратники непременно в расстройство впадут. Раз он назад вернулся - значит, князь об их беде так ничего и не знает. Когда же воин в унынии, то у него и сил вдвое меньше становится. Глядишь, и вовсе град тебе сдадут, ежели ты их выпустить беспрепятственно пообещаешь.
В ответ хан только хмыкнул, но продолжал молчать, буравя Пятака глазами. Затем, усмехнувшись криво, спросил вкрадчиво:
– А ворота открыть сможешь? Пятак в ответ лишь руками развел.
– Кто же мне такое позволит? На них там, поди, даже ночью не один десяток людей стоит. Воля твоя, великий хан, а с этим делом навряд ли что сложится.
– Если бы пообещал, я бы вас с гонцом этим на одном костре завтра изжарил, - произнес Кончакович равнодушно. - А почему ты сам предать своих возжелал?
Пятак, как мог, честно ответил:
– Предать и не думал даже. Я тебе в чем помочь обещался? Не град взять, не ворота открыть - узнать, где злато закопано. Кого я этим предам? Только князя рязанского - ведь это его казна. А он мне кто? Да никто. Мой-то князь, Мстислав Романович, далече отсель. И воевода корсуньский тоже далеко. А свободу получить очень хочется. Надеюсь я, что ты мне ее подаришь непременно, ежели я тебе покажу, где золото зарыто.
– В тот же день вольным уйдешь, - пообещал Юрий Кончакович. - И коней двух дам в придачу из своих табунов.
– Тогда… - замялся Пятак.
– Что еще? - нетерпеливо осведомился хан.
– Гривенок бы мне отвесил, а? Немного. С десяток. Больше ни к чему.
– Отвешу, - благодушно махнул рукой Юрий Кончакович и, видя, как русич продолжает переминаться с ноги на ногу, уже более строгим голосом спросил: - Ну, что еще хочешь?
– Хитер ты больно, великий хан. Один раз уже надул меня в самом начале. С зубами-то, - поспешил он напомнить. - Не сочти за дерзость, но вот ежели бы ты поклялся в обещанном, я бы уж для тебя расстарался. Только поклялся бы непременно здоровьем своим и жизнью, - и тут же добавил торопливо: - Коли ты слово сдержать надумал, тебе же все едино, а у меня на душе покойней будет.
– Клянусь! - торжественно произнес Юрий Кончакович. - Высоким небом клянусь и вашим Кристом клянусь, что слово ханское сдержу. В тот же день, когда серебро с золотом и камнями мои вой из земли достанут, я тебя отпущу на волю с двумя конями и десять гривен подарю.
Он и впрямь собирался сдержать свою клятву, потому и давал ее с такой легкостью, без колебаний и обычных уверток.
– А как ты думаешь бежать, чтоб гонец чего не заподозрил? - обеспокоился он вдруг.
– Я так мыслю… - начал излагать свой план Пятак.
Выслушав его, Юрий Кончакович хмыкнул и произнес насмешливо:
– А ведь ты тоже хитер, русич. Ну, гляди, пусть все по-твоему будет. Но если меня в чем обмануть замыслил - пощады не жди, когда град возьму. Ты у меня не о воле - о смерти молить будешь, но она ой как не скоро к тебе придет.
– Как на духу перед тобой я ныне, хан! - стукнул себя в грудь кулаком Пятак.
В ушах его звенело радостно - неужто поверил, неужто согласился?!
– Тогда и ты клятву дай, - потребовал Юрий Кончакович. - На кресте поклянись, что не обманешь.
– У меня нет его, хан. Твои люди сразу отняли.
Кончакович встал, молча снял с груди нательный крест на скользкой от грязи веревке, поманил к себе пальцем Пятака. Когда тот приблизился, произнес грозно:
– Целуй.
– Клянусь, - осенил себя двумя перстами Пятак и чмокнул золотой крест. - Клянусь, что все выведаю и тебе сообщу непременно.
"Господи, - взмолился он в душе. - Святая это ложь. Не из корысти - во спасение обманул. Я же этим сразу две православные души спасаю. А уж коли захочешь, так и быть - меня одного покарай, а Родиона не замай. Он-то здесь вовсе ни при чем".
Ноги у гонца на следующий вечер огнем жгло. Пытать его больше не пытали, но к хану днем таскали на допрос. Тот вкрадчиво говорил, отпустить сулился. Все про истинное место выпытывал. Молчал Родион. Один раз только не выдержал и, усмехнувшись, гордо произнес:
– Ты допрежь возьми град мой, а уж тогда и разговоры разговаривать будем, - и на ковер ему харкнул смачно.
– Собака поганая, - завопил Кончакович злобно и ногами пинать его начал.
Хотя бил не очень больно. Слабоват басурманин оказался. Саблю же все равно не достал, на что Родион очень надеялся. Тогда бы сразу конец всем его мучениям пришел. Ан нет. Значит, придется еще помучиться. Ну что ж, за ради Руси пострадать не страшно.
По дороге обратно поначалу сам пытался идти, гордо чтоб, но дважды сознание от боли терял и падал без сил. На руках его половцы отволокли и снова в юрту кинули. Связать, правда, все равно связали. Наутро хан казни лютой предать обещал, и это тоже обнадеживало, потому что сопли распускать не хотелось, а от болей неимоверных слезы сами из глаз ручьем лились.
Но тут в углу шевельнулось что-то и шорох какой-то подозрительный раздался. Потом ближе, совсем близко…
"Неужто змея?" - подумалось, и сразу вдруг испуг пришел. Зато когда про утро вспомнил - вмиг отпустило. Даже злорадство некое появилось.
"Вот здорово будет, - ухмыльнулся он. - Они меня казнить собрались. Придут завтра, а я их надул - мертвый уже лежу".
Он даже повозился немного, чтобы тварь быстрее укусила. Вот уже и ее язык пальцев Родиона коснулся. Погоди-ка, не язык это змеиный - человек ощупывает. И в ухо шепот знакомый:
– Тихо только. Это я, Пятак.
– Ты как здесь? - удивился гонец.
– Не сумел я уйти, всюду сторожа. В реке отсиделся у берега. С головой нырнул да в камышину дышал. Вишь, посейчас согреться не могу.
– А здесь почто?
– К вечеру вылез и увидел, как тебя в эту юрту закинули. Оно и хорошо. Тут совсем рядышком табун на выпасе. Тихонько одного басурмана прирежем, а там на коней и ходу. Ты как, без седла на лошади удержишься? - спросил озабоченно.
– Версту одну, может, и усижу, да и то навряд ли, - честно сознался Родион и мысленно попросил у парня прощения за то, что плохо о нем вчера подумал. - Ты не мучься со мной. Сам скачи.
– Своих бросать - не дело, - сурово отозвался Пятак. - Может, потому у меня вчера и бежать не получилось, что я тебя у поганых оставил, - заявил горячо. - Господь не допустил, чтобы я грех на душу принял. Да ты не боись, тут до табуна десяток-другой саженей, не больше. Их я и с тобой на плечах одолею. Вот ежели бы тебя в той юрте, где ты вчера был, оставили, тогда да - не осилил бы. Значит, не потянешь ты путь дальний, - задумался он. - Ну, тогда мы к Ряжску твоему махнем. Пусть воевода другого гонца к князю шлет.
– А не услышат нехристи?
– Мы тихо, - пообещал Пятак. - Только давай-ка я тебе, паря, рот завяжу.
– Зачем?! - удивился Родион.
– Ногами обо что заденешь - стон вырвется, - пояснил Пятак. - А коль рот завязан - смолчишь.
Признаться, не верил Родион, будто выйдет что-нибудь путное из этой затеи. Он и куны единой не поставил бы на то, что все удачно получится. Больно много препятствий впереди. Те же сажени проползти - труд великий с такими ногами. Опять же половца незаметно для всех, а главное - без шума прирезать надо. Потом лошадей поймать - тоже возня. Ведь на нее не просто залезть необходимо, но еще и удержаться.
– Ежели до Ряжска скакать, то нам проще обоим на одной уйти, - будто услыхал его Пятак. - Я тебя через конскую спину перекину, чтоб не свалился, и все. Пока они спохватятся, мы уже у ворот будем.
– А за собой поганых в град не приведем? - озаботился Родион.
– Не должны. Сунутся ежели, так их стрелами со стен отгонят, - успокоил Пятак, а у самого внутри так все и похолодело.
"А вдруг и впрямь хитрый хан решил именно так все сделать? Оно для него куда как хорошо бы получилось. И град бы взял, и пленные были бы. Будет у кого о казне княжеской выведать", - подумал он, но тут же отогнал от себя сомнение вредное.
Родиону же так пояснил:
– У вас там на стенах, чай, не дураки сидят. Пока поганых не отгонят - нас не впустят. Так что самое худшее - нас стрелами посекут, пока мы у ворот топтаться будем.