– Выходит, и ты опасный, – невозмутимо приклеил он аналогичный ярлык и к моей скромной персоне. Я не нашелся чем ответить, но он и не ждал, чтоб я откликнулся, сразу добавив: – Потому вдвойне хорошо, что ты на моей стороне. – И завершил речь косвенным признанием своего проигрыша: – А Чемоданова я, пожалуй, оставлю. Коль уж и меня вокруг пальца обвели, то Ваньке и подавно с тобой не управиться.
Вот только завершилась его программа пребывания у нас в полку не совсем так, как мне хотелось бы. Оказывается, свое обещание насчет царевича он собирался выполнить иначе, чем мне представлялось. Забыл я, что легко достигнутое согласие не заслуживает доверия. Не Федор оставался в лагере, а меня Борис Федорович забирал из него. Так что к вечеру мы с царевичем оба засобирались в дорогу.
Лишь одно он позволил своему сыну, если сравнивать с недавним прошлым: ехать не в царской карете, а верхом на коне, благо что шли на грунях – по проселочной дороге настоящей рысью не припустишь, да и царский поезд не давал разогнаться.
Зато меня Борис Федорович усадил рядом с собой, удалив всех прочих и пояснив причину. Дескать, пока мы не попали в Кремль, есть время спокойно потолковать кой о чем. Однако, приметив, что я сижу возле него с обиженно-отрешенным видом, и сразу догадавшись о причине, к делу не перешел, а начал неожиданно, вспомнив вчерашнее.
– Ну и баньку ты мне о прошлый денек учинил, – пожаловался он. – Давно так-то не доводилось, чтоб за единый час меня столь разов то в жар, то в хлад кидало. Теперь все припоминаю – лепота, да и токмо, а егда тамо стоял, не до смеха было.
– А коль лепота, что ж ты царевича еще на месячишко не оставил, государь? – хмуро поинтересовался я.
– А на кой? – делано простодушно удивился Годунов. – Сам же сказывал, что он всему обучился и все постиг.
– Хороший воевода должен не только сабелькой махать да из пищали метко стрелять. У него главная задача в том, чтобы руководить боем и выигрывать его, причем не числом, а умением. А для этого он должен выучиться организации взаимодействия между пехотой, конницей и артиллерией, умело использовать складки местности и проводить ее рекогносцировку, потому что воеводе такое умение может принести куда больше пользы, нежели храбрость…
Говорил я долго – Годунов, усмехаясь, внимательно слушал и ни разу не перебил, но лучше бы встрял. Кривая улыбка явно свидетельствовала, что решение его твердое и отменять его он не станет. Да и поздно уже – давно в пути.
– Как раз на следующей седмице должны были подвезти первые пушки, – закончил я. – Вот бы и опробовал царевич способы взаимодействия.
– А коль ствол разорвет, егда он рядышком стояти будет? – возразил Годунов. – Такое сплошь и рядом случается, уж ты мне поверь.
– Конь не затоптал, саблей не зарубили, из пищали не застрелили, – загибал я пальцы, – так почему его обязательно из пушки разорвать должно?
– А потому, – пояснил Годунов, – что те, коих ты перечел, живые. Понятное дело, коль Федор мой рядом, то они остерегались. Пушка же – железяка бесчувственная, потому ей все едино, кто там близ нее встал – холоп ли, купец, ратник простой али воевода. Ка-ак бабахнет и все. Нет уж. Пущай при мне побудет. Да и соскучился я по нем.
– Так то поправимо. Мог бы и сам подольше погостить, – заметил я.
– Мог бы, – кивнул Борис Федорович. – Токмо скучаю не я один – и матушка-царица его заждалась, все глазоньки на дорожку проглядела, да и сестрица родная, Ксения Борисовна, тоже в печали превеликой, что ни вечер, так из очей слезы капают.
Я недоверчиво усмехнулся. Про них можно было бы и не говорить. Верю, конечно, что им немного взгрустнулось, и они будут рады увидеть Федора, но уж не в таких масштабах, а то ишь – одна глазоньки проглядела, другая рыдает каждый день… Ну не верю я в такое бурное проявление чувств из-за таких малых пустяков.
– Не веришь, – догадался Годунов, – а напрасно. Ей-ей, не лгу – уж и не помню вечера, егда у моей Ксении Борисовны слезы не лились. Прямо тебе река-Москва, да и только.
Судя по тону, Борис Федорович и впрямь не лгал.
Нет, все-таки одно из двух – либо за четыре века наша психология слишком отдалилась от чувств средневековых жителей, либо это уникальная семья, которая органически не может жить поврозь. Возможно и третье – это я сам стал черствым, бездушным истуканом.
– Опять же холода вот-вот наступят – лето ж закончилось. Эвон ночи каки студеные стали. Не приведи господь, ежели застудится. – И протянул задумчиво: – Да и невдомек мне – то ли ты затаил что от меня, то ли мыслишь подале, чем мне видать.
Я изумленно посмотрел на него:
– Все как на духу, государь.
– Тогда ответствуй: пошто ты робят воевати учишь? У стражи одно дело – караулить, дабы с государем чего не стряслось, а ты эвон куда замахнулся…
Я улыбнулся:
– Ну ничего от тебя не утаить. Тогда слушай…
И выдал ему про свои далекие планы, чтоб сделать из этого полка костяк будущего войска Федора Годунова, что необходимо, поскольку с системой ратных холопов надо кончать. Да и юному государю будет поспокойнее, когда вся ратная сила сосредоточится только в его руках, а у бояр из числа самых именитых останется два-три десятка – не больше. Для почета – с лихвой, а что-то существенное с ними сотворить, вроде переворота или поднятия мятежа, он никак не сможет.
– Дельно, – аж крякнул он от удовольствия. – Погоди, а командовать-то кто ими станет? Ведь в воеводы все одно – бояр ставить придется.
– Зачем? – пожал плечами я. – Когда новые полки по новой системе будут в царских руках, то можно назначить кого угодно, и лучше из худородных. А чтоб бояре не обижались да не сетовали на тебя с обидой, вовсе их к войску не подпускать. Мол, хотел бы поставить, да вовремя вспомнил, что эдакими голоштанными ратниками командовать потерькой Отечества может обернуться, потому и не стал.
Борис Федорович смеялся долго.
Взахлеб.
– А ведь они и впрямь не изобидятся на меня, коль я им таковское поведаю. – И, вытирая платком глаза, протянул: – Ох и лукав же ты, Феликс Константинович. – Кивнул согласно. – Что ж, дело доброе, хошь и растянутое на десяток лет, не меньше. Ну и пущай. Зато внуки мои жить без опаски станут.
– А ты меня, государь, отрываешь от столь важных забот, – обратился я к нему с вежливым упреком.
– А ты еще не забыл, что покамест пребываешь учителем философии? – вопросом на вопрос ответил Годунов. – К тому ж слово тебе дал в ближайший месяц вас с царевичем не разлучать. Али запамятовал о своей же просьбишке? – удивился он. – Дивно. Вроде вчерась токмо выказал ее, а ныне уж и позабыть успел. – И заулыбался, всем своим видом призывая меня присоединиться к нему.
Пришлось улыбнуться за компанию.
Но Борис Федорович недолго пребывал в игривом расположении духа. Спустя несколько секунд он уже посерьезнел и осведомился:
– Ныне слыхал ли, что самозванец, о коем я тебе сказывал, решил? Он поход супротив меня удумал. Собрал голытьбу с Сечи, воров, кои в Литву из моей державы утекли, шляхту из тех, у кого всех владений – драный кунтуш да щербатая сабля, и пошел. Во как! – И неуверенно засмеялся, призывая меня последовать его примеру.
Пришлось выжать сдержанную улыбку, но тут же предупредить:
– Мыслю, что навряд ли такое безумие пришло ему в голову без посторонней помощи.
– А тут и мыслить неча, – отмахнулся он. – Знамо дело, бояре мои ему споспешествовали. Думаешь, сам не ведаю, что хошь и испекли сего самозванца на ляшской печке, да вот заквашивали его московские пирожники. – После чего неспешно открыл миниатюрным ключиком небольшой деревянный резной ларец и, достав оттуда какой-то свиток, сунул его мне: – Для начала зачти-ка, а опосля с тобой и потолкуем.
Я внимательно осмотрел тяжелые вислые печати – и когда успел заказать? – затем больше ради проформы и заранее зная ответ, поинтересовался у царя:
– От него?
Годунов молча кивнул в ответ.
– Понятно, – вздохнул я и углубился в свиток.
Читать было тяжело – все-таки я еще не до конца освоился с правописанием, но мне хватило самого начала, чтобы понять, о чем идет речь дальше.
"Мы, Димитрий Иоаннович, божиею милостию царевич всея Руси, удельный князь Углицкий, Дмитровский, Городецкий, по роду от предков своих наследственный государь великаго царства Московского, похитителю власти нашей над государством Борису Годунову любовь и напоминание, желаем неисповедимых щедрот вышняго бога и предлагаем нашу милость. Мы недавно писали еще письмо тебе и напоминали тебе по-христиански; но твои коварства, о, Борис, и злодеяния пусть будут известны людям…"
Дальше шел перечень. Был он не так чтоб большой, но читать эту ахинею не хотелось, потому я пробежался по ней вскользь, выхватывая лишь суть и стремясь побыстрей дойти до концовки.
Заканчивалось письмо мягким увещеванием:
"Возврати же лучше нам наше; а мы простим для бога все твои вины, и заботясь о душе твоей, которая в каждом человеке драгоценна, назначим тебе спокойное место для покаяния…"
– Вежливый мальчик, – заметил я хладнокровно, возвращая свиток Годунову. – Даже не забыл под конец пожелать тебе "доброго здоровья и души спасения".
– Ага, – мрачно подтвердил Годунов и, тяжело дыша и откинувшись на мягкую подушку подголовника, принялся потирать ладонью грудь – не иначе схватило.
Я тревожно посмотрел на него, выглянул в тусклое оконце возка, но он догадался и пресек мою попытку:
– Не зови никого. Сами управимся. На-ка вот. – И сунул мне ладонь левой руки.
Надо же, запомнил. Это хорошо. Случись чего, и без меня управится. Но пока я тут… И, не говоря ни слова, принялся старательно массировать ноготь мизинца.
После некоторой паузы Борис Федорович, кривя рот в злой усмешке, заметил:
– Никак он от всей души здоровья мне пожелал, да такого, что я вмиг почуял…
В дальнейшем мы катили оставшуюся часть пути молча – говорить не имело смысла. Борис Федорович приходил в себя, чтоб на выходе никто не смог заметить ни тени прошедшего сердечного приступа, а я обдумывал, что сказать, с каждой минутой убеждаясь все сильнее, что сказать-то мне и нечего.
Не тот случай.
Да и вообще, в таких вещах нужны не слова, а совсем иные аргументы и другие доводы, куда более острые. Когда говорят пушки, молчат не только музы. Философы тоже безмолвствуют.
Нет, если бы я не знал истории, то, возможно, позволил бы себе какое-нибудь банальное утешение вроде того, что ты его, царь-батюшка, на одну руку посадишь, а другой прихлопнешь.
Но я ее знал.
Пускай не в том объеме, в котором хотелось бы, но сейчас мне было достаточно и его, а потому сказать такого не мог.
Выходя из возка и тяжело опираясь на мою руку, Борис Годунов глухо произнес:
– Мне донесли, что он уже выступил.
Опа! Кажется, мои временные трудности закончились, и теперь им на смену пришли трудные времена. Прощай беззаботное житье-бытье и моя мышиная возня с безнадежной любовью шотландского пиита.
Я скрипнул зубами и молча кивнул в знак того, что понял и осознал, насколько это серьезно.
Кто-то назвал бы этот вызов мальчишки безумием. Идти воевать против столь могучего противника, окружив себя горсткой таких же, как он сам, авантюристов и прочим сбродом, – это и впрямь припахивает безумством. Но вот беда, на сей раз сопернику Годунова улыбается судьба, а с ней спорить затруднительно…
Как-то мимоходом мелькнула жалкая мыслишка, что я вновь нарушаю данный себе зарок ни к кому не привязываться в этой жизни. Причем нарушение это куда серьезнее, ибо передо мной уже не Квентин, чья судьба неизвестна, и вообще, может, парень еще и меня переживет, – а потенциальные покойники, которым осталось меньше года. А значит – вновь придется испытать и пережить боль. Ту самую боль, когда в душу вонзают острый клинок и не спеша начинают прокручивать его из стороны в сторону.
Но я тут же небрежным щелчком откинул эту мысль далеко в сторону.
За ненадобностью.
"В этой жизни, – ответил я сам себе, – я никаких зароков не давал".
И вообще, кто сказал, что с судьбой не поспоришь? Мой дядя – весьма красноречивый пример обратного, причем успешный. А я чем хуже? Да, возможно, ничего не выйдет.
Ну а если… попробовать?..
Эпилог
Послание вдогон
Константин вернулся в вагончик, который освободил для них бригадир, поздно вечером, когда сын Миша безмятежно спал, раскинувшись на по-солдатски узеньком топчанчике. Нерешительно потоптавшись у входа, Константин вытянул из пачки последнюю сигарету, задумчиво посмотрел на сына, после чего вновь убрал ее в пачку. Вид у него был усталый и злой.
Валерий даже не стал его ни о чем спрашивать. И без того понятно, что все усилия друга так ни к чему и не привели. Как помочь в такой ситуации, он тоже не имел ни малейшего понятия. Однако единственную возможность – попробовать отвлечь от тяжких дум – он использовал сполна, затеяв длинный путаный монолог, в котором пытался изложить свою версию случившегося, которая по всем раскладам должна была закончиться хеппи-эндом, поскольку не бывает дорог, ведущих только в одну сторону, а значит…
Константин поначалу даже не откликался на его слова. Однако спустя время он понемногу стал прислушиваться, а еще минут через десять принялся подкидывать реплики. Правда, были они с явным пессимистическим уклоном и вдобавок отчетливо припахивали желчным сарказмом, вроде того что кое-кто забыл о существовании дорог с односторонним движением, а это в итоге все равно что в путь в одну сторону.
Но лиха беда начало.
Затем разговор перешел на самое неприятное для Валерия – что можно предпринять им самим, дабы не сидеть тут, в вагончике, тупо дожидаясь, когда ситуация изменится в лучшую сторону.
– Чудо – это хорошо, и надежда на него – здорово, – безапелляционно заявил Константин. – Но я как-то не привык дожидаться его сложа руки. – И вопросительно уставился на друга.
Тот смущенно отвел взгляд в сторону, поскольку ответа у него не было. Во всяком случае, Валерий не видел ни одного мало-мальски приемлемого варианта, кроме единственного – попытаться перебраться туда самому Константину. Но даже он давно отпал, так как был уже испытан Россошанским на практике, причем с нулевым результатом.
– Итак, что мы имеем? – подвел неутешительный итог дядя исчезнувшего племянника. – Туда попасть никак не получается, даже с перстнем на пальце. Обратно тоже никто не вернулся. Но самое плохое, туман не просто перестал искрить – он рассеивается. Если дело пойдет так и дальше, то к утру его вообще не будет.
И вновь Валерий промолчал, напряженно размышляя, как можно помочь. Правда, не Федору, надежды на возвращение которого он особо не питал, хотя и опасался произнести это вслух.
"А вот Косте следовало бы подкинуть какую-нибудь идейку, – прикидывал он. – И пусть шансы на успех будут мизерные, но у человека хотя бы возродится надежда, а то сидит – мешки под глазами, лицо чуть ли не серое… словом, краше в гроб кладут".
Однако и тут в голову поначалу ничего не приходило. Но если долго мучиться, что-нибудь получится. И точно – пришло, осенило, озарило.
– А ну-ка, давай выйдем на улицу, – предложил он другу.
Константин молча кивнул и двинулся к двери.
"Даже на сына не посмотрел, – отметил Валерий, шагая следом. – Дальше, кажется, некуда".
Теплая августовская ночь была наполнена мириадами назойливо звеневших над головой комаров, в чей тонкий звон время от времени вмешивались другие обитатели болота.
– Видишь, что творится? – кивнул Константин в сторону камня. – Еще час-полтора, ну два от силы, и хана.
И впрямь. Огромная полная луна, нависшая над головами друзей, хотя и неярко, но уже высвечивала камень, силуэт которого был виден сквозь клубы заметно редеющего тумана.
– Но еще не поздно, – упрямо заметил Валерий.
– Ты о чем? – удивился Константин.
– О камне, о тумане и… о твоем перстне, – лаконично ответил его друг.
– А… поподробнее?
– Постараюсь. Ты попасть никуда не смог, так?
– Так, – тяжело вздохнул Константин.
– А какова причина? – спросил у друга Валерий.
– Да почем мне знать?! – взорвался тот. – Тут тысяча ученых ответ не дадут, а ты хочешь, чтобы я один его нашел, да еще вот так сразу!
– Хочу, – невозмутимо кивнул Валерий. – Ученым спешить некуда, они и годами могут думать, а нам твоего племянника выручать надо, и сделать это срочно.
– Можно подумать, я без тебя этого не знал! – огрызнулся Константин. – Ты вообще зачем меня сюда вызвал? Покурить, что ли?
– Нет, – вздохнул Валерий. – Идея появилась, – лаконично пояснил он другу. – Я тут подумал и предположил: что, если твой туман не начисто лишился своей силы, а лишь частично, а?
– То есть? – тупо уставился на друга Константин и поторопил его: – Давай не тяни, а излагай по существу. И лучше при этом ни о чем меня не спрашивай. Сам, что ли, не видишь, что голова вообще не варит.
– Понял, – кивнул Валерий. – Тогда строго по существу. Мне кажется, что у тумана уменьшилась грузоподъемность, – хладнокровно пояснил он, стараясь вложить в свой голос максимум убежденности – если ты сам себе не веришь, кто тогда тебе поверит.
– Что у него уменьшилось? – вновь озадаченно посмотрел на друга Константин.
– Ну это я ее так образно назвал, для краткости, – последовало смущенное пояснение. – Словом, сила, таящаяся в нем, тягать теперь большой груз во времени уже не способна, так как ей не хватает энергии и взрослый человек для нее стал слишком тяжел по весу и громоздким по объему. Перенести его она уже не в состоянии. Но если моя гипотеза верна, то это не означает, что она вообще ни на что не способна. Просто ей сейчас доступна отправка более легкого груза.
Константин вместо ответа забористо выругался, выразительно повертел пальцем у виска, после чего решительно направился обратно к вагончику.
– Ты чего?! – обалдел от такой реакции Валерий.
– А ты чего?! Соображаловка работает хоть немного?! – возмущенно осведомился Константин. – Мало тебе, что я племяша лишился, так ты предлагаешь и родного сына вслед за ним отправить? Совсем уже чокнулся! Чего он там в пять лет делать будет?! Это ж смерть верная!
– Дурак ты, – вздохнул Валерий. – Ладно, считай, что я тебя простил, поскольку это как раз у тебя соображаловка тупит. А о Мишке твоем у меня и в мыслях не было, идиот, – не удержался он все-таки. – Тут речь совсем о другом. Я предлагаю тебе отправить туда один перстень.
– Это как? – снова недоуменно уставился Константин на друга.
– Каком кверху, – передразнил тот. – Но если серьезно, то лучше всего положи его прямо на камень. Думаю, что рабочие туда ни за что не пойдут, даже в отсутствие тумана – уж очень они напуганы исчезновением Федора.
– И этого, как его, Алексея, – согласно добавил Константин.
– Вот-вот. Так что оставляй смело.
– А если к утру, когда туман совсем рассеется, перстень все равно останется лежать на камне?