- Набрасываюсь? - повторил Борис. - Да, наверное, я плохо повел себя. Потому, должно быть, что вы выглядите не ведающей горя… Простите меня, - чопорно закончил он, обретая манеры старорежимного джентльмена. Его плечи поникли.
Профессор откашлялся.
- Дело не в личных трагедиях, - сказал он. - Мы все прекрасно понимаем, но это ничего не доказывает. - Он говорил агрессивно, с почти талмудистской непримиримостью. Хайди подумала, что именно такое грубое обращение с Борисом и есть самое милосердное, но было видно, что такого рода милосердие было в натуре коротышки. Что может быть двусмысленнее милосердия хирурга? - Ничего! - повторил Варди и резко взмахнул своей короткой ручонкой, - единственный способ добиться конструктивности - избавиться от ложного чувства вины по отношению к прошлому. В первый, самый обнадеживающий период Революции, по другую сторону баррикад оставались одни реакционеры.
- Вот именно, такие реакционеры, как я, - сказал Борис. - Владельцы нескольких акров плодородной земли, мужья своих жен и отцы малолетних дочерей, которых надо было защищать, невзирая на доктрины.
Хайди показалось, что Борис говорит о жене и дочери, подобно еврею, вспоминающему дедов, погибших при погроме, - зарабатывая на мертвых политический капитал. Но разве не то же делает Церковь с ее культом мучеников? А французы со своей Жанной или англичане с их немногочисленной кучкой, спасшей миллионы? Мертвых никогда не оставляют в покое. Она почувствовала себя совершенно изможденной, поникло все ее тело, даже грудь. Она покосилась на свою блузку, чтобы проверить, так ли это.
- Уж вы-то, конечно, никогда не ошибались, - ядовито выговаривал поляку Варди. - Вы и ваша каста всегда все знали. Мой двоюродный брат умер в вашей тюрьме в Брест-Литовске, и, когда его хоронили, половина его лица оказалась съеденной крысами. Он даже не был революционером - просто честный перед Богом социал-демократ. Если мне придется выбирать между вашими и их крысами или между проигрывателем-автоматом и "Правдой" - я до сих пор не знаю, что лучше.
- Неужели? - подал голос Жюльен, моргая от дыма своей сигареты.
- Раз вы не знаете, то почему вы здесь, а не там? - спросил Борис. - А вот почему: здесь вы можете ссориться с нами в кафе и читать нам нотации. Там бы вам оставалось держать речь перед крысами на Лубянке - да и то шепотом, так как донести могут даже крысы.
- Варди не возражал бы, лишь бы это были крысы-радикалы, - сказал Жюльен. - Их укусы для него роднее.
- Роднее, - невозмутимо ответствовал Варди. - Как и для тебя, при всем твоем цинизме. Сейчас мы очутились с Борисом в одной лодке, но на самом деле между нашими взглядами и его - бездна различий.
- Это верно, профессор, - молвил Борис. - Различие в том, что вы трудились в библиотеках, а я - в заполярных шахтах.
- Вы несправедливы, Борис, - сказал Жюльен. - Что бы ни случилось с Варди, он не выпустит из рук своего ржавого ружья. - Он улыбнулся Хайди и продекламировал по-английски:
- "For right is right and left is left, and never the twain shall meet…" Хотя, - добавил он, снова переходя на французский, - и то, и другое слово полностью лишились своего смысла.
- Разве? - уперся Варди. - На мой взгляд, они остаются единственными маяками во всеобщем хаосе, и в них не меньше смысла, чем в словах "будущее" и "прошлое", "прогресс" и "упадок". Если бы дело обстояло иначе, зачем же тогда ты был в Испании, зачем шел на пули и горел?
Кожа вокруг глаз Жюльена собралась в складки.
- То же самое могло случиться в войне Алой и Белой розы, Ланкастера и Йорка, янсенистов и иезуитов, жирондистов и якобинцев, дарвинизма и ламаркизма, правых и левых, социализма и капитализма - все это были в свое время маяки среди хаоса. Каждому периоду свойственна острая альтернатива, которая кажется самой важной на свете, пока история не пройдет мимо, пожав плечами; людям же остается недоумевать, из-за чего был весь сыр-бор.
- Ты говоришь всего лишь о диалектическом движении от тезиса к антитезису.
- К черту диалектику! Католицизм сражался с протестантизмом на протяжении многих поколений, и где же синтез? Величайшие в истории диспуты обычно заканчиваются тупиком, а потом вызревает новая проблема, совершенно другого свойства, которая притягивает к себе все страсти и лишает старое противоречие всякого смысла… Люди утратили интерес к религиозным войнам, когда в них начало просыпаться национальное сознание; их перестали волновать монархия и республика, когда вперед вышли экономические проблемы. Сейчас мы снова в мертвой точке, но скоро произойдет новая мутация сознания, и важны станут совсем иные ценности. Когда это случится, боевые кличи нашего века покажутся такой же глупостью, как и вопрос, из-за которого шли на войну лилипуты: с какой стороны разбивать яйцо…
- Браво, браво! - вскричал Борис. - Вы будете сидеть в ожидании этой своей мутации, а если в это самое время Антихрист мотает кишки из ваших друзей и родных - что ж, тем хуже для них…
- Не будьте ослом, - сказал Жюльен. - Для меня очевидно, что человек должен сражаться в целях самообороны, защищая минимально достойные условия жизни, и так далее. Я просто хочу подчеркнуть, что это не имеет никакого отношения к любезным Варди маякам и диалектике, а также к левым, правым, капитализму, социализму и любому другому "изму". Когда я слышу эти слова, я чувствую запах клоаки.
- Не воспринимайте его серьезно, - обратился профессор к Хайди. - Он счастлив только тогда, когда может бороться, как в Испании, доказывая одновременно самому себе, что бороться совершенно бессмысленно.
Борис словно опомнился от забытья, в которое он время от времени погружался. Он хмуро уставился на собеседников, и Хайди поняла наконец, что беспокоило ее в его лице: все линии на нем были вертикальными: от впалых висков к провалившимся щекам и дальше вниз - к заостренному подбородку.
- Слова, слова, - рассеянно проговорил он. - Книги, книги, книги… Идите читать лекции лубянским крысам.
- Крысы всех стран, соединяйтесь! - провозгласил Жюльен. - Вам нечего терять, кроме своих крысоловок. - Он взмахнул над столом рукой и опрокинул рюмку с бренди. Липкая желтая жидкость образовала на мраморной поверхности неопрятную кляксу. Постепенно клякса стала лужицей, напоминающей формой череп Никитина. Отходящие в сторону ручейки походили на щупальца.
- Мне пора домой, - сказала Хайди, поднимаясь.
- Я найду вам такси, - сказал Жюльен. Он оставил на столике деньги и захромал к выходу. Борис и профессор возобновили спор. В ответ на "спокойной ночи", вежливо произнесенное Хайди, как благовоспитанной девочкой, они лишь слегка кивнули.
Предрассветная улица была серой; кое-где дворники уже начали убирать мусор, оставшийся после Дня Бастилии.
Они сели в такси. Жюльену пришлось долго ворочаться, прежде чем он нашел верное положение для своей больной ноги.
- Что скажете о нашем зоопарке? - спросил он, дождавшись, пока Хайди назовет шоферу адрес. Его английский был аккуратным и точным, как у одной монахини-француженки в школе, в которую она была влюблена… - Помните "Одержимых" - толпу маньяков, которым впору позавидовать? Из нас же изгнан злой дух - дух веры. Все мы бездомные - физически или духовно. Горячий фанатик опасен; остывший фанатик жалок. Борис жаждет мести, но сам уже не верит в нее и знает, что побежден. Варди нравится доказывать, что, пусть он заблуждался, зато был прав в своих заблуждениях. Я… вы умеете слушать, - сказал он изменившимся тоном.
- Потому что я из тех, кто расстался со злым духом.
- Вы состояли в Движении? - с надеждой спросил Жюльен.
- Нет - не в вашем. Я из другого прихода.
- Неважно, - откликнулся Жюльен. - Какой бы ни была ваша церковь, ваш храм, конец всегда один. Все руины выглядят одинаково. Это и удерживает наш триумвират единым. Мне бы хотелось написать рассказ под названием "Возвращение крестоносца". В одна тысяча сто девяносто первом году от рождества Христова он, молодым человеком, покинул отчий дом, чтобы завоевать Новый Иерусалим, построить Небесное Королевство и все такое прочее. Он пошел той же стезей, что и остальные: насиловал, грабил, разил шпагой мавров, подцепил сифилис и делал все, чтобы разбухал кошелек Филиппа Августа. И вот он вернулся - один из десяти. Честные прихожане-соседи все так же ходят в церковь, покупают индульгенции и делают взносы на следующий крестовый поход…
- А что делает он?
- Это не имеет значения. Может быть, пытается объяснить им, что было на самом деле, и гибнет на костре как еретик. Или держит язык за зубами и заживо гниет от сифилиса. Что действительно важно - так| это "Песня возвращения", песня всех распрощавшихся со злым духом, песня поедаемого сифилисом идеалиста, знающего, что он живет в гибнущем мире, и не имеющего ни малейшего представления о новом мире, призванном заменить старый.
- Так почему вы не напишите его?
- Потому что я больше не пишу, - сказал Жюльен. - Доброй ночи.
Такси затормозило перед многоквартирным домом, где жила Хайди.
- Доброй ночи, - откликнулась она, с неприличной поспешностью выбираясь из такси. Нажав на кнопку у парадного и обернувшись, чтобы помахать на прощанье - этого, по крайней мере, можно было ожидать от добродетельной Алисы из Страны Чудес, - она увидела, что он сидит откинувшись, вытянув больную ногу и привалившись головой к окну. На переднем сиденье терпеливо дожидался распоряжений шофер.
Полковник еще не ложился; узкая полоска света под его дверью показалась Хайди сигналом надежды: стоило только перешагнуть ее - и она окажется в раю. Но для этого пришлось отворить дверь, и полоска превратилась в залитую светом комнату, а отец из смутной надежды на утешение вырос в фигуру с седеющей головой, склонившуюся над столом и погруженную в сочинение отчета. Услыхав шаги, он повернулся к ней с приветливой улыбкой.
- Что с тобой приключилось? - спросил он.
Она рухнула на диван и рассказала ему о Борисе и о "Трех воронах по кличке Невермор". Время от времени полковник и его дочь предпринимали храбрую попытку установить интимное взаимопонимание и интеллектуальное сообщничество, хотя оба знали, что результатом неминуемо будет разочарование. Мысленно полковник присвоил Хайди сентиментальную кличку "темноволосая нимфа", Хайди же думала об отце как о "растерянном либерале", однако их взаимная стеснительность была так велика, что одна мысль о том, чтобы произнести это вслух, заставляла обоих заливаться краской в своих стеклянных клетках.
- Бедняга, - посочувствовал полковник, потирая рукой розовый и совершенно гладкий, несмотря на седые виски, лоб. - Потерять жену и ребенка, да еще так… И подумать только, что в таком же положении находятся миллионы людей!
- Да не в этом дело! - нетерпеливо воскликнула Хайди. - Самое ужасное - не само страдание, а его бесполезность.
- Ну, об этом я ничего не знаю, - сказал полковник. - Не знаю, может ли быть какой-то смысл в выплевывании своих легких. Главное, все это только начало. Когда начнется настоящая заваруха…
- Боже! - всплеснула руками Хайди. - Снова? Полковник утомленно взглянул на нее.
- Знаешь, мне не стоит этого говорить, но новости тревожные.
- Вот и хорошо, - сказала Хайди. - За кризисом всякий раз следует затишье. Я испытываю страх только во время затишья.
- Да, - отозвался полковник, - но на этот раз все по-другому. - Он поколебался. - Понимаешь, действительно не стоило бы этого говорить. Но, думаю, ты - особый случай. И еще я думаю, что всякий раз, когда происходит утечка информации, в этом виноваты вот такие особые случаи.
- Не хочу ничего слышать, - сказала Хайди. Она пожалела, что находится не у себя в комнате и не лежит с крепко закрытыми глазами.
- Но я хочу, чтобы ты знала, - продолжал полковник. Хайди только сейчас поняла, что он ждал ее возвращения, чтобы что-то сообщить ей. Это было совсем не в натуре ее отца. В последний раз он изъявлял желание уменьшить таким способом давившую на него тяжесть много лет назад. Тогда она была еще совсем ребенком. Сколько ей было лет - четырнадцать, тринадцать? Мать казалась не более пьяной и страшной, чем обычно, и Хайди не знала, кто были те мужчины, которые так мягко и умело увели ее неведомо куда. Однако отец настоял на том, чтобы объяснить ей нейтральным, чужим голосом причины, по которым ее мать было необходимо забрать в психиатрическую лечебницу.
- Дело вот в чем, - начал полковник. - Когда ты вошла, я составлял список. Список из двадцати французов, отобранных из числа тех, с кем сводило меня ремесло. Эти двадцать - обрати внимание, не более двадцати, а лучше бы еще меньше - погрузятся в летающий ковчег, когда подступят волны и нам придется уносить ноги. Думаю, многие наши люди из различных миссий получили такие же приказы и составляют сейчас сходные списки. Скажем, человек сто. Выходит, Ноева воздушная эскадра поднимет в воздух тысячи две пассажиров. Остальным сорока с лишним миллионам придется уповать на счастливый случай.
- А как насчет семей тех людей, что войдут в твой список?
Полковник пожал плечами, указывая пальцем на свои бумаги.
- Здесь сказано: "Проблема родственников изучается". Идея, кажется, заключается в том, что люди из списка должны считать себя чем-то вроде отправленных в зарубежную командировку, ядром будущей освободительной армии и правительства. - Он тяжело опустился в кресло. - Хотел бы я, чтобы мы перестали освобождать друг друга.
- Почему тебе понадобилось рассказывать мне об этом?
Полковник снова поднес ко лбу ладонь.
- Я подумал, что тебе надо быть готовой на случай, если нам вдруг придется эвакуироваться.
- И что мы сможем сделать это с более чистой совестью после того, как ты представишь свой список?
- Вот именно, - устало молвил полковник. - Хотя я не знаю, при чем тут совесть. Не мы же, черт побери, изобрели Европу - или Азию.
- Но разве мы не нарастили силу благодаря гарантиям, оборонным пактам и тому подобному?
- Наверное, ты права, - сухо проговорил он. - Если у тебя есть план, что еще можно сделать, передай его господину президенту.
- Извини - я просто так. Я всегда болтаю просто так, когда не знаю, что сказать.
Она легонько чмокнула его и вышла из комнаты. Полковник подумал, что ее саморазоблачения еще более невежественны, чем осуждение порочности всего мира. Все это пошло еще с монастыря; с тех пор Хайди превратилась в глазах полковника в картинку-загадку в жанре экспрессионизма, которую он отчаялся разгадать, ибо так и не понял, где полагается быть носу - на лице или ближе к пупку.
Он вздохнул и снова склонился над бумагой.
Хайди медленно разделась и подошла обнаженной к зеркалу, чтобы, как всегда по вечерам, рассмотреть себя. "Когда же ты вырастешь? - спросила она у своего отражения. - Ни лица, ни личности. То есть слишком много и того, и другого". Она вела себя, как неуклюжий подросток, с Никитиным, как невинная дева - с мсье Анатолем, как старшая сестра - с Борисом. При этом она не притворялась, а просто автоматически начинала исполнять ту роль, которую уготовили для нее другие. Женщина-хамелеон! Ни внутреннего стержня, ни веры, ни твердых убеждений. Русский был совершенно прав, когда взирал на нее с отвращением.
Она оглядела себя в зеркале с головы до ног. Как бы изысканно она ни наряжалась, в ее внешности всегда было что-то не так. Даже сейчас, когда она осталась без одежды, в ней оставалась какая-то несообразность. Основная беда - конечно, ноги, слишком толстые и бесформенные. Они совсем не гармонировали с узкими плечами и тонкой талией. И хотя ее овальное личико с мягкими каштановыми волосами, расчесанными на прямой пробор, и карими глазами было определенно миловидным, в нем тоже чувствовалось какая-то неправильность: оно не соответствовало ее фигуре ниже бедер. Хайди умела безошибочно угадать, беременна ли женщина, просто взглянув на ее лицо. Точно так же она знала по опыту, что в лице красивой женщины с некрасивыми ногами или с каким-то еще скрытым дефектом всегда есть что-то трогательное и обезоруживающее. Лица таких красавиц как будто просят прощения.
Она накинула халат и оперлась коленями о потертую скамеечку. Она повсюду возила ее с собой с тех пор, как покинула монастырь. Она крепко сцепила пальцы, закрыла глаза и сделала два глубоких вдоха. "ПОДАРИ МНЕ ХОТЬ КАКУЮ-НИБУДЬ ВЕРУ", - медленно выговорила она. После этого, нырнув в постель, она потянулась за сумочкой и стала рыться в ней в поисках аспирина. Ее пальцы наткнулись на записную книжку Никитина, и она, почувствовав любопытство, извлекла ее на свет. Теперь она знала, что мысль о ней весь вечер оставалась у нее в подсознании.
Книжка не была разбита на дни, как дневник, а состояла из простых разлинованных страничек. Некоторые оставались чистыми, другие были исписаны мелким почерком на чужом языке. Текст походил на стихи, так как строчки располагались колонками, а справа и слева оставались поля. В каждой строчке было всего по два, максимум три слова, завершались же строчки зачастую какими-то значками - то минусом, то плюсом, то вопросительным, то восклицательным знаком. Некоторые буквы кириллицы не отличались от латинских, и, проговаривая про себя оборванные на середине слова, она внезапно поняла, что все это имена, возможно - людей, с которыми господин Никитин встречался на различных вечерах. Он был, должно быть, аккуратным человеком, раз записывал имя каждого; но, кажется, кто-то говорил, что он атташе по культуре, так что это, наверное, часть его работы. Значки, сопровождавшие имена, говорили, вероятно, о том, нравились ли господину Никитину эти люди или их политические взгляды, кого из мужчин стоит приглашать на ленч и кого из девушек - в постель. Все это было довольно-таки отвратительно, но отвратительнее всего была она сама, сующая нос в убогий людской каталог чужого человека. Завтра же надо будет найти способ, чтобы вернуть книжку владельцу.
А вдруг Никитин - зловещий шпион? Такое случается сплошь и рядом. Но инстинкт подсказывал ей, что шпионы не разгуливают с карманами, набитыми списками агентов. В списках был не один десяток имен: "Жаны", "Пьеры" и "Максимы" повторялись по несколько раз. Последняя страничка завершалась именем "Борис", что свидетельствовало о том, что Никитин записывал имя человека, как только встречался с ним. Ей стало интересно, фигурирует ли среди прочих и ее имя, однако не смогла отыскать словечка, которое напоминало бы его хотя бы отдаленно. Хотелось бы знать, каким знаком Никитин пометил ее - может быть, восклицательным? Нет, скорее крестом - желая ей поскорее сойти в могилу…
Она сунула книжку обратно в сумочку, выключила свет и со знакомым ощущением пустоты внутри приготовилась ко сну.