Мне неожиданно припомнилось, с чего я начинал свой путь в этом мире, и я попросил Бориса Федоровича подарить деревню Ольховку, что на Псковщине, или если нельзя, то сменять на нее мою подмосковную деревушку.
Если царь на это пойдет, то я сумею отплатить Световиду за все хорошее. В конце концов, если бы не камень волхва, не было бы Квентина, и, как знать - возможно, моя жизнь закончилась бы в остроге или в личной темнице боярина Голицына.
Годунов недоуменно вскинул брови, но о причинах спрашивать не стал, осведомившись лишь, сколько там душ.
- Трех десятков не будет, государь, - сразу ответил я, припомнив расчеты по закупке зерна.
Брови царя поднялись еще выше. Срочно требовалось объяснение. На помощь пришли дядькины рассказы, один из которых я вспомнил.
- Там неподалеку от него некогда Бирючи стояли, где мой батюшка с моей матушкой повстречались… Сейчас-то села этого давно нет, ляхи еще при Батории спалили, но Ольховка почти рядышком, потому и хотелось бы как память…
Годунов уважительно кивнул:
- Тогда иное. Что ж, быть по сему. Завтра же повелю. Токмо как-то оно мелковато для царского подарка… - протянул он с сомнением.
Э нет, твое величество. Раз дал добро, так чего уж теперь. Царское слово - золотое слово.
- Для меня в самый раз, - возразил я и вновь напомнил, что до конца выполнить порученное не удалось.
- Что мог - содеял. И без того столько выведал, что, ежели бы я тебе не верил, как себе, впору повелеть в затвор сесть, яко Ондрюше. Он и то до кое-чего не дотянулся. Про поповского сынка я впервой токмо от тебя ныне и услыхал.
- Какому Андрюше и в какой затвор, государь? - не понял я.
- Окольничий Ондрюша Клешнин, кой туда ранее ездил не раз и царевича видал, потому тоже признал подмену, а опосля… по моему совету… в келье монастырской затворился, - хмуро пояснил Борис Федорович. - А ты мыслил, блажь на меня нашла, коли я в эдакие сомнения впал? Нет, милый, знал я… кой-что…
- А царь? - спросил я.
- И он знал, - кивнул Годунов. - Потому и…
Рассказывал он недолго, скупясь на слова и стремясь побыстрее изложить, но мне хватило.
Получалось, что…
Я сочувственно посмотрел на Бориса Федоровича.
- С падучей долго не живут, государь, - попытался я успокоить царя. - И я не думаю, что у самозванца она есть. Остается только доказать, что он не болен черной немочью, и все. Тогда станет точно известно, что царевич поддельный. А еще лучше, если прямо сейчас взять и объявить его святым, а мощи нетленными, и у людей вообще не останется сомнений.
Годунов воспринял мой совет с таким видом, будто я угостил его стаканом неразбавленного лимонного сока. Ей-ей, не преувеличиваю, даже слезы в глазах блеснули.
Или то сверкнула злость?
Не уверен. Во всяком случае, радужка глаз, обычно темно-коричневая, почернела, а это у него верный признак подступающего гнева.
Однако на мне царь срываться не стал, хотя и к моему предложению отнесся несерьезно, то есть не стал ничего уточнять, переспрашивать, конкретизировать, а лишь горько усмехнулся и поинтересовался:
- А ежели оный вор заявит, что мощи нетленны, потому как вместо него в могилке лежит ни в чем не повинное дитя, коего злые слуги царя Бориски убили, перепутав с ним, - тогда что? А падучей он страдать перестал, потому что его икона излечила.
- Какая икона? - обалдел я.
- Ну, скажем, Владимирской богоматери али святого Димитрия, - равнодушно пожал плечами Борис Федорович. - Да не все ли едино. Ты лучше помысли, что будет, егда он так-то поведает всему люду? Поверят ему?
Я призадумался. Как ни прискорбно это признавать, Годунов оказывался прав и в том и в другом случаях. В нынешние-то времена таким вещам поверят девяносто девять из ста, а может, и девятьсот девяносто девять из тысячи.
А что касаемо мощей, тут и вовсе завал. Ведь Шуйский-то объявит их позже нетленными, потому что царевича, дескать, убили слуги Годунова, и получится нечто совершенно иное - младенец Дмитрий мгновенно становится не самоубийцей, а мучеником. Сейчас же этот фокус и впрямь не провернуть.
Но тогда получается, что все мои изыскания напрасны?!
А зачем же тогда я столько времени вбухал впустую? Лучше бы занимался своей Стражей Верных да царевичем Федором.
Ой как обидно!
Поклявшись в душе, что все равно доведу это дело до конца, в смысле проясню ситуацию с Лжедмитрием насколько смогу, я попросил Годунова:
- А скажи-ка мне, государь, только как на духу: что там происходило у постели умирающего царя Федора Иоанновича? Я о жезле, который вроде бы ему передали, чтобы он вручил его наидостойнейшему… Кто-то неведомый распускает по Москве слухи, будто покойный передал его Федору Никитичу Романову, но тот отказался, передал брату Александру, тот еще кому-то, после чего Федор Иоаннович сказал: "Возьмите его кто хочет", и тут откуда ни возьмись сквозь толпу протянулась рука… - Я замялся.
- А длань оная моей была, - с грустной улыбкой подхватил Годунов. - Схватил я жезл и с им на трон усесться поспешил. Слыхал я о таковском, слыхал. Сказывал мне про то Семен Никитич. Неужто и ты, князь, в то поверил?
- Нет, государь, - твердо ответил я. - Но слух ходит, а значит, распускают его те, кому выгодно тебя оклеветать.
- Проще иголку в стоге сена найти, - проворчал Борис Федорович, - потому как чуть ли не всем оное выгодно.
- Да нет, если что-то похожее было на самом деле, тут искать куда легче, - не согласился я. - Такое распустить мог только тот, кто на самом деле присутствовал в опочивальне подле умирающего царя, а там было не столь много людей. Опять же в этой сплетне говорится не только дурно о тебе, но и хорошо о некоторых других, которые отказались от власти, а значит, они-то в рождении этого слуха и замешаны. Так как оно было на самом деле?
- Как было, - вздохнул Годунов. - Да почти так все и было, токмо…
Я внимательно выслушал его короткий рассказ, после чего мне все стало понятно. Получалось, что…
Впрочем, тут надо еще поработать с бывшей романовской дворней, хотя многое уже прояснилось и без того. Но не только с дворней.
Куда лучше было бы выяснить напрямую…
- А все равно надо бы заслать в стан к самозванцу надежного человека, - упрямо напомнил я о своем предложении. - Неужто тот же Семен Никитич не сыщет какого-нибудь отчаянного да смекалистого, который выяснит о нем все - привычки, склонности и прочее. Поверь, государь, чем больше ты знаешь о враге, тем лучше. Обязательно пригодится.
- Зашлем, зашлем, - хмуро кивнул Борис Федорович. - Отчаянный-то сыщется, у него таких изрядно. Да и смекалистых найти недолго. Токмо где взять надежного? Хотя, ежели серебреца поболе пообещать, из корысти и верность может сохранить.
М-да-а-а, весьма упадочное настроение. Рассуждает-то верно, но так уныло - самому от тоски взвыть хочется. Но спустя пару секунд причина эдакого пессимизма стала понятна.
- Весточку привезли мне, - глухим, бесцветным голосом произнес царь. - Побил сей самозванец мои полки. Вчистую побил. Набольшего воеводу и… набольшего дурня мово, князя Мстиславского, ранило тяжко, стяг отняли. Хорошо хоть, что не бежали, а отступили - и на том спасибо.
"Вот тебе и победа под Добрыничами", - в замешательстве подумал я.
Неужто мне и впрямь удалось столько всего изменить своим присутствием в этом мире, что пошло эдакое несоответствие прежней истории?! Да быть того не может!
Я и в последствия, получившиеся из-за раздавленной бабочки, что в рассказе Брэдбери, никогда не верил, а тут… Это что же получается? Эффект Россошанского? Хотя нет, если вспомнить самое-самое начало, тогда уж "эффект стрекозы".
- Вот и поведай, чем он людишек берет, - вывел меня из задумчивости голос Годунова.
- Это и впрямь опасный человек, государь. Он действительно верит в то, что говорит, потому и все прочие верят ему, - медленно произнес я.
- Да неужто они не зрят, что он не Дмитрий?! Или?.. - Он осекся, испуганно уставившись на меня. - А может, ты мне не все поведал, дабы боли излиха не причинить?
- Все как на духу, государь. И он - не Дмитрий, - твердо заверил я, не сводя глаз с Бориса Федоровича, схватившегося за сердце.
Маленький альбинос Архипушка встревоженно уставился на своего любимого хозяина. Мальчик, потерявший от внезапного испуга в глубоком детстве дар речи и по необъяснимой прихоти царя обласканный им, ставший своего рода безмолвным государевым собеседником, в моменты таких приступов всегда не на шутку пугался за обожаемого благодетеля.
Вот и сейчас увиденное не понравилось Архипушке настолько, что он нахмурился и требовательно посмотрел на меня.
Я спохватился и, даже не спрашивая разрешения, властно взял безжизненно свисающую левую руку царя, принявшись старательно массировать ноготь мизинца, приговаривая при этом:
- Не Дмитрий, не Дмитрий, не Дмитрий…
- А пошто ему верят? - тоном капризного ребенка жалобно откликнулся Годунов.
Я пожал плечами:
- Как правило, большинство людей, не зная истины, в своих суждениях следуют за молвой.
- Но ведь должен быть и какой-то предел! - возмутился царь.
- Человеческая глупость - это единственная вещь в нашем мире, которая пределов не имеет, - вздохнул я. - Увы, государь, но даже самая большая правда бессильна против маленькой лжи, если ложь устраивает всех!
- Как это всех? - не понял Годунов.
- Да так, - вновь пожал плечами я, не прекращая трудиться над царским мизинцем. - Сам посуди. Боярам, и оно тебе прекрасно ведомо, главное, чтоб тебе стало худо. О державе они ж не думают, вот и злорадствуют сейчас втихомолку.
- А прочие?
- Прочие, то есть народ, просто поверили в доброго царя, который принесет ему волю и свободу. Когда жизнь тяжела, в сказки верится легко. На самом деле он, конечно, ничего им не даст, но они-то думают иначе. Вот ты послал войско против него. И оно нужно, кто спорит. Но войско может одолеть только его казаков и его ляхов, а вот чтобы одолеть его идею, нужно совсем иное. На мысли следует нападать с помощью мыслей - по сказкам негоже палить из пищалей. Все равно проку не будет, скорее уж наоборот.
- Но подлинная истина за мной, а не за ним.
- Кто бы спорил. Только ты забыл, государь, что голос истины противен слуху толпы. Впрочем, голос разума тоже.
- И что, неужто они поверили в те бессмыслицы, в коих он меня обвиняет? - не унимался Борис Федорович.
- Не забывай, - напомнил я, - он не просто обвиняет, но старательно повторяет свои обвинения. Первое может быть отброшено человеком в сторону, над вторым он задумывается, после третьего сомневается, а четвертому верит. В отношении оклеветанного получается то же самое: первое ты отбросил, второе тебя задело, третье ранило - вон как прихватило, а четвертое… - Я осекся.
- Убьет, хотел ты сказать, - криво ухмыльнулся Годунов. - Чего уж там, коль сказываешь, так не щади. И впрямь убивает. Токмо куда надежнее убивают растяпы вроде Мстиславского. Тебя б туда послать, куда лучшее получилось бы. - И поморщился от боли.
Сам виноват. Нечего толкать бредовые идеи, когда я делаю массаж. И скажи спасибо, что у меня в руках твой мизинец, а то бы ты не только скривился.
Ишь чего придумал - меня в командующие!
Хорошо, что я вообще не сломал тебе палец. Это ж додуматься до такого еще надо - я и взводом-то командовал всего ничего, а тут не рота, не батальон и даже не полк - армия.
Совсем с ума сошел?!
Я резко выпрямился, встав перед ним, чтобы… сделать ему аккуратное замечание по поводу столь жуткого заблуждения, но он меня опередил:
- Ишь яко встрепенулся! Понимаю, добру молодцу возгорелося на коня, да с сабелькой супротив ворогов. Но хошь и впрямь тебе верю, что куда лучшее управился бы, ан нельзя. - Потянув к себе ладонь, высвобождая мизинец из моих рук, он продолжил: - За кровного сына страх разбирает, но и за названого душа болит. И не просись, не пущу. Яко Федор един в сердце моем, тако же и ты един близ него. Коль случись что с тобой, ввек себе не прощу.
- Ты про Ксению забыл, государь, - напомнил я.
Он отмахнулся:
- То ангел мой светлый. Она у меня подобно божьему посланцу, над главой витает да крылом овевает. А боле, окромя вас троих, и никого. А у них, детушек моих, егда уйду, и вовсе худо. Ты един надежа им и опора.
- Вот и не уходи. - Я пожал плечами - мол, о чем разговор.
- Да нет уж, придется. И здоровьишком слаб, да и… упредили уж меня, чтоб готовился, - после небольшой паузы выдал он.
Я опешил. Это что ж за скотина такая обнаружилась, чтоб такие вещи больному человеку говорить?!
Медики?! Да гнать в шею таких докторов!
Или кто-то иной? А кто? Из недоброжелателей? Тогда почему царь ему поверил? А может, еще одна комета пролетела, вот он и…
- Не верь, государь, - твердо произнес я. - Ничему не верь.
- Ей как же не поверишь - пророчица, - вздохнул Годунов.
Из дальнейшего рассказа я понял, что живет в Москве некая старица Алена. Где-то за Козьим болотом она вырыла себе землянку вроде кельи и ютилась в ней.
Слух о том, что она предсказывает будущее, дошел до царских палат, и Борис Федорович загорелся узнать, что будет с ним.
В первый раз она вообще отказалась принять царя - ну и порядки на Руси! - а во время своего второго посещения юродивой царь обнаружил у запертого входа в ее нору что-то типа макета маленького гробика.
Во всяком случае, воображению мнительного Бориса Федоровича грубо выструганная деревяшка представилась именно домовиной, хотя как она выглядела на самом деле - понятия не имею и сильно сомневаюсь, что там имелось большое сходство.
- Тут уж и глупый поймет, к чему она мне енто выставила. - Он развел руками, ссутулился, сгорбился по-стариковски и вяло махнул рукой, давая знать, чтоб я уходил.
Разубедить? Нет, при его мистицизме лучше и не пытаться - как бы хуже не было.
Ну и ладно, зайдем с другого бока.
- А… когда к царевичу Федору Борисовичу, государь? - спросил я напоследок.
- Да хошь ныне, - равнодушно откликнулся он.
Но я же спрашивал не для этого. Раз у царя столь пакостное настроение, пускай угробленное и не мною, надо восстанавливать, а для того имелось одно, но надежное и неоднократно испытанное на практике средство - похвалить своего ученика.
Потому и начал интересоваться часами занятий - исключительно для затравки дальнейшего разговора.
- Я к тому, чтобы узнать: мои часы занятий с ним не переменились? - уточнил я, собираясь перейти к основной теме - бесподобной памяти и прочим достоинствам Федора.
Кстати, без вранья. Парнишка действительно чертовски умен, половину хватает на лету, а для остального достаточно кое-что слегка пояснить, и все.
- Все яко и прежде было, - столь же вяло ответил Годунов.
Судя по его голосу, часы занятий волновали его сейчас меньше всего. Ладно, сейчас мы тебя взбодрим, дядя Боря. Но не успел. Он почти сразу спохватился, словно что-то припомнил, и поправился:
- Хотя постой. Теперь ты с ним поране гово́рю веди. Чрез два часа опосля обедни можешь ему своего Мак…
- Макиавелли, - подсказал я.
- Во-во, поведай ему далее, яко оно да что.
Я вежливо поклонился (успел в совершенстве освоить нехитрую "галантерейную" науку - чтоб и учтиво, и с сознанием своего достоинства), после чего повернулся было к выходу и даже сделал пару шагов, но тут меня осенило:
- А как же Квентин? Это же были его часы для занятий? Или он теперь будет после меня?
Годунов резко повернулся в мою сторону. Былую апатию как рукой сняло. Правда, взбодрился он как-то неправильно - уж очень мрачный взгляд. Да и брови вон как нахмурил.
- Вовсе он никак не будет, - отрезал царь. - Послы от аглицкого короля Якова прибыли с ответом да известили, что приятель твой как есть самозванец! - сурово выделил он последнее слово и с упреком покосился на меня, явно желая добавить нечто ехидное и по моему адресу, но не стал, а вместо этого разгневанно заметил: - Ишь чего умыслил! Сам невесть кто, а туда ж, к дочери моей свататься! Да еще вирши о любви лопотать ей учал! Мало мне щенка-сопляка в Северской земле, коего бояре подсунули, так тут под носом еще один завелся! Право слово, яко блохи плодятся.
Он - самозванец!..
Гони его поганою метлой!..
Он здесь хотел поужинать на шару,
Искал себе удобную кровать…
Но мы не можем каждому клошару
По первой просьбе двери открывать!..
- Так он?.. - нерешительно протянул я, не решаясь спросить, хотя основное и без того было ясно.
- В железах, - уточнил Борис Федорович. - Вот токмо Семен Никитич доведается, с каким таким подлым умыслом объявил он себя так-то, и сразу аглицким людишкам выдам, яко они просили. Пущай везут обратно да примерной для всех прочих казни предадут!
Лицо его побагровело, голос сделался хриплым. Чувствовалось, что дыхания не хватает, поэтому концовка гневной речи прозвучала полушепотом, и от того показалась мне еще более зловещей:
- Сам бы с радостью четвертовал, да коль он с тобой в родстве, хошь и дальнем, не тронул. Пущай на родине с ним что хотят, то и учиняют, хоть вешают, хоть шею рубят - я уж о том отписал Якову.
Он замолчал, все так же тяжело дыша. Я было вновь потянулся к его левой руке, но он завел ее за спину.
- Неча! Покамест ты мне тут мизинец жамкал, он иной мизинец лобзаньями покрывал. Эва чего удумал! Без роду без племени, а туда же - в зятья! И… иди отсель, княже, - посоветовал он мне, понизив голос. - Опосля договорим.
Признаться, я слегка обалдел от таких оглушительных новостей, особенно последней, связанной с поцелуями - когда и как только ухитрился? - а потому поначалу не произнес ни слова.
Вот это известие так известие - как обухом по голове. Ехал как победитель, а вместо лаврового венка получил терновый. Пускай не на свою голову, но от этого не легче.
Едва придя в себя, я попробовал было открыть рот, но царь воззрился на меня столь яростно, что пришлось немедленно его закрыть.
Нет, я не испугался его гнева в отношении себя. Вон как возвысил - в названые сыны произвел, так что, даже если и разорался бы, все равно потом остыл бы.
Просто смысла не было.