- Мне доводилось изучать философию в Виленской духовной академии, но я, признаться, так до сих пор и не понял, о чем именно сия наука, - простодушно сознался мой улыбчивый сосед по столу Михай Огончик, скромный и молчаливый шляхтич лет двадцати восьми - тридцати.
- Оно и неудивительно, - дружелюбно ответил я ему - уж очень приятное исключение от прочих разудалых панов-рыцарей представлял этот парень. - Это путь из многих дорог, ведущих из ниоткуда в никуда, и представляет собой лишь неразборчивые ответы на неразрешимые вопросы.
Были и откровенно хамские замечания. Все тот же пан Станислав с длиннющими усами, которые были, по всей видимости, предметом его гордости, грубо тыча пальцем на дырку в моей одежде, с явной издевкой осведомился:
- Что это у тебя, пан философ, никак ум из кафтана выглядывает?
- Нет, - не выдержав, резко ответил я. - Это глупость туда заглядывает.
Ответ шляхтичу не понравился. Он ехидно прищурился:
- А на сабельках ты, пан философ, столь же резв, как и на язык?
Но ответить я не успел.
Дмитрий поднялся со своего места, заметив, что время позднее и уже пора на отдых, а проходя мимо меня, остановился и, недвусмысленно положив руку мне на плечо и кивнув в сторону двери, во всеуслышание объявил:
- Воля ваша, ясновельможные панове и великие бояре, а князя Мак-Альпина я от вас забираю, ибо и сам хочу насладиться мудростью сего философа.
- Дозволь также уйти и князю Дугласу, - попросил я. - Он недавно переболел, и достаточно тяжело, а потому дорога для него была более утомительной, нежели для меня.
Дмитрий согласно кивнул, повелительно сказав что-то слугам, и я, успокоившись, что шотландец не останется тут без меня, а то мало ли - один пан Свинка чего стоит, - последовал за царевичем, ликуя в душе.
Что может быть лучше разговора тет-а-тет, для того чтобы понять натуру человека?
Правда, выйдя на свежий воздух, мы с царевичем почему-то пошли в сторону… каменной громадины собора, раскорячившегося посреди Путивльского кремля.
Если молиться или присягать, так я вроде указал, что лютеранин. Тогда зачем?
Недоумевая все сильнее, я тем не менее, не задавая лишних вопросов, продолжал идти за царевичем, который решительно устремился на штурм нескончаемой узкой кирпичной лестницы.
"На колокольню, не иначе, - решил я. - Но туда-то за каким лядом?"
Однако все объяснялось гораздо проще.
Оказывается, именно тут располагались его личные покои, в которых он творил, писал указы и вообще трудился в поте лица. Впрочем, покои - слишком сильно сказано. Просто комната, хотя и достаточно просторная.
Убранством она напоминала рабочий кабинет, причем достаточно часто посещаемый. О последнем наглядно свидетельствовали раскиданные на столе в живописном беспорядке свитки, а также явно неоконченный лист, подле которого лежало небрежно брошенное гусиное перо.
- Я не хочу, чтоб кто-то нам мешал или встревал в твой рассказ, - пояснил он мой вызов сюда. - Думаю, что поведать о своей жизни тебе тут будет гораздо удобнее и спокойнее. К тому же может статься, что у тебя есть такое, что не хотелось бы разглашать прилюдно, но мне, - подчеркнул он последнее слово, - надлежит знать всю правду о вас обоих. Особливо же причину, по коей твой друг Квентин угодил в немилость у царя Бориса.
- Только дай слово, государь, что оная тайна будет тобой соблюдена и больше о ней никто не узнает, - вздохнул я, понимая, что хоть кратко, в самых общих словах, но рассказать о несчастной любви Квентина к царевне все равно придется, иначе преодолеть подозрительность царевича не получится.
- Можешь быть спокоен, - согласно кивнул Дмитрий, и я приступил к повествованию.
Разумеется, о том, что Дуглас якобы незаконнорожденный сын короля Якова, я вовсе ничего не говорил, полностью обойдя эту тему стороной, а потом вообще перешел на собственную личность.
Ты спрашиваешь: кто я?.. Я философ,
Мудрец и звездочет, а также врач!..
Лечу прикосновением и взглядом
И множество иных творю чудес!..
К сожалению (а может, и к счастью, учитывая мои "превеликие" познания), на врачевание он не клюнул, сразу заявив, что не нуждается, ибо здоров.
Интересно, периодические припадки "черной немочи" не идут в зачет или их нет вообще?
Ладно, выясним позже, а пока поднажмем на философию и… латынь.
Да-да, еще в самом начале, рассказывая о шотландце, я на всякий случай ввернул кое-что из "мертвого языка", заметив, что сей magister bonarum artium помимо всего прочего еще и пиит, а, как известно, poeta semper tiro.
После этого мне, исходя из недовольного выражения лица царевича, вновь пришлось быстренько переводить все на русский, и я сделал окончательный вывод, что парень знает латынь только по верхам - что услышал, то и запомнил.
В то же время Дмитрий весьма высоко ценит знание этого языка и сам не прочь приобщиться. Об этом явственно свидетельствовал не только его беззвучный повтор моих фраз, произнесенных еще на пиру, но и его поведение в этой комнате.
Стоило ему услышать что-то новое и перевод, он тут же, как бы между прочим, со скучающим видом взял чистый лист бумаги и быстренько на нем что-то написал.
Позже, улучив момент, я скосил глаза на этот лист. Так и есть - моя латынь и рядом перевод, причем все на русском языке.
После этого я позволил себе вольготно пользоваться языком древних римлян, благо что университетский спецкурс "Латинская философская терминология" сдал в МГУ на "отлично". В конце своего повествования я заявил:
- Dixi. Этим словом, означающим "Я высказался", заканчивали свои речи сенаторы Рима. Я прошу прощения, царевич, но целый год учительства породил во мне некие навязчивые привычки, от которых тяжело избавиться в одночасье. В их число входит и чрезмерное употребление латыни. К тому же твои приближенные из шляхтичей не чураются ее употреблять, и потому не хотелось бы ударить в грязь рожей, яко говорят у вас на Руси.
- Ништо. - Он беззаботно махнул рукой. - Признаться, я и сам ее худо разумею. А в грязь у нас на Руси падают лицом, - заметил он, улыбаясь и явно радуясь, что сумел поправить меня.
"Честное признание, - отметил я в уме. - Кажется, начинаю понимать, как и чем он привлекает людей на свою сторону. Во всяком случае, достоинства у него имеются, а как с недостатками, поглядим".
- …мне даже приятно вот так вот вести беседу с истинно ученым мужем, а не с теми, кто лишь кичится своими познаниями, коих на самом деле у них нет, - донеслось до меня.
Что ж, сдается, мы с Дмитрием не просто поладим, но и найдем общий язык, после чего я и приступлю к его нейтрализации.
Вот только каким образом?
Если с парнем играют "втемную", в чем я уверялся все больше и больше, то он, по сути, ничем не виноват, так что причинять ему зло не хотелось бы.
Да и смысла нет.
Куда проще, как я и планировал еще по дороге сюда, вывезти его за пределы Руси, отвалив ему тысчонку-другую…
Хотя стоп!
"Кажется, ты слишком торопишься, - осадил я себя, как норовистую лошадку. - Пока ты, парень, ничего не добился, а только начал, потому не кажи гоп… коль рожа крива", - неожиданно завершил я, припомнив угличского алхимика, и улыбнулся словам Дмитрия, который несколько смущенно заметил мне:
- А что до латыни, то ты оказал бы мне немалую услугу, князь Феликс, если бы выписал на отдельный лист то, что тебе ведомо.
- Перо и бумага, думаю, сыщутся? - деловито осведомился я. - А приступить смогу хоть сегодня.
- Не к спеху, - обрадовался Дмитрий. - Чай, отдохнуть с дороги надобно, потому не торопись…
Я не торопился, но все равно закончил бы не через неделю, а гораздо раньше - не так уж хорошо я ее знаю. Все-таки спецкурс философского факультета - это не филологический, а потому количество фраз и выражений в моей памяти не превышает нескольких сотен, но меня отвлекал сам царевич.
Очевидно, общение с Квентином было ему менее интересно, чем со мной, тем более его влюбленность в дочь злейшего врага тоже поставила некий незримый барьер, переступать который Дмитрий не собирался.
Длились его навязчивые визиты ровно до тех пор, пока я не напомнил царевичу, что и у Дугласа тоже есть чему поучиться, хоть в танцах, хоть в знаниях геральдики, кое необходимо для любого государя, тем более в стране, где знатоки этих предметов пока отсутствуют.
Последнее его всерьез заинтересовало, и далее царевич меня практически не доставал.
О том, что шотландец неосторожно выкажет как-нибудь свою неприязнь в отношении Дмитрия, я не беспокоился - Квентин на удивление быстро переменил свой взгляд на путивльского царька.
Уже спустя пару дней Дуглас как-то вечером задумчиво заметил мне, что, оказывается, у них с царевичем общие судьбы, начиная с самого рождения, да и потом тоже очень много совпадений. Оба они гонимые, оба до поры до времени не признаны.
- Вот только его отец давно скончался, - заметил я. - А твой еще на троне.
- Но зато все остальное сходится! - горячо возразил он.
Я не стал спорить - к чему? Наоборот, лишь порадовался, что Квентин стал относиться к царевичу дружелюбно - значит, ничего враждебного не ляпнет.
Однако еще через пару дней обратил внимание, что приязнь как-то резко переросла в значительно большее.
Даже об уроках с Дмитрием Дуглас рассказывал исключительно в восторженных тонах - и как он быстро учится, и как легко все схватывает.
И вообще, только по одной грациозности движений и плавным, величественным жестам можно сделать определенный вывод, что Дмитрий есть истинный сын царя Иоанна Васильевича.
Тайна столь резких перемен в отношении Квентина к своему новому ученику была открыта мне - разумеется, под строгим секретом - на третий день ахов и восторгов.
Впрочем, для меня это тайной не было, но я все равно поклялся хранить ее и даже перекрестился на икону в подтверждение своих слов.
Оказывается, царевич уже пообещал Дугласу, что как только он вступит в Москву, то первых делом прикажет Борису Федоровичу выдать свою принцессу Ксению Борисовну замуж.
За кого, даже не говорю - и без того понятно.
Более того, Дмитрий оказался настолько добр, что дал Квентину слово самолично присутствовать на их свадьбе, и не просто так, но в качестве посаженого отца.
- У меня есть отец, и я не хотел его обидеть, но он сказать, что так русский обычай - это да? - волнуясь, уточнил он у меня.
И это все, что его интересовало. Вот же наивный. Ну хоть смейся, хоть плачь.
"А о том, каким образом он войдет в Москву, Дмитрий тебе не говорил?" - подмывало меня спросить у шотландца, но я не стал.
Пусть поэт витает среди звезд, тем более что царевич действительно может войти в Москву, если только я ему не помешаю, а потому, коль Квентину так уж хочется упиваться иллюзиями, ради бога.
Впрочем, я отвлекся.
Признаться, я не только и не столько писал, сколько нуждался в тайм-ауте, чтобы исходя из первых впечатлений выработать стратегию своего поведения - чертовски не люблю экспромтов, которые могут быть удачными, а могут - не очень.
Итак, задачей номер один для меня являлось войти в ближайшее окружение царевича, номер два - стать если не самым ближайшим советником, то по крайней мере одним из них.
Это - в обязательном порядке, иначе о конечном успехе, какую бы цель я ни ставил перед собой, придется забыть.
Попутно я уже выяснил у лекаря, сурового Альтгрубера, все нюансы, касающиеся здоровья царевича, после чего мне стало окончательно ясно, что Дмитрий - самозванец.
Не было у него приступов эпилепсии.
Ни одного.
Как удовлетворенно поведал мне секретарь царевича Ян Бучинский - один из немногих "приличных" шляхтичей, имевшихся в окружении Дмитрия, даже когда царевич впадал в гнев, припадков не наблюдалось ни разу.
- Вот что сотворила черная мадонна, - с гордостью заметил он.
- Кто?! - обалдел я.
- Ну это так у нас в Речи Посполитой именуют матку Ченстоховскую, - пояснил Бучинский, после чего с увлечением принялся рассказывать о точно таких же случаях исцеления безнадежно больных, которые из последних сил, кряхтя и стеная, добрались до Ченстоховы, кое-как вскарабкались на Ясную гору, вползли в ворота монастыря паулинов и…
Ну а дальше как в детской книжке Астрид Линдгрен: "Свершилось чудо! Друг спас жизнь друга! Наш дорогой Карлсон снова в полном порядке, и ему полагается пошалить".
Вот так вот легко и просто - пришел, помолился и выздоровел. Все в точности, как и предсказывал Борис Федорович. Доказывать обратное лучше не пытаться.
Получалось, что распускать ядовитые слухи бессмысленно - при такой вере в мощь богоматери ничто не поможет.
Зато мне стало окончательно ясно, что, даже если истинного Дмитрия удалось каким-то манером подменить, ныне под его именем выступает человек, который к угличскому царевичу не имеет ни малейшего отношения.
И на том спасибо.
Кроме того, я до конца уверился и в том, что он - не Отрепьев. То есть все мои первоначальные догадки подтвердились на сто процентов.
А что до настоящего сына стрелецкого сотника Богдана Ивановича Смирного-Отрепьева, то его я тоже успел тут повидать.
Более того, я ухитрился с ним пообщаться и даже заслужить его доверие и симпатию.
За стол к себе царевич его не приглашал - манеры монаха, мягко говоря, оставляли желать лучшего, вдобавок изрядно запачканная ряса требовала немедленной стирки, да и рожа, густо заросшая бородищей, тоже.
Однако помог… почерк.
Дело в том, что у меня он весьма скверный. Не иначе как я унаследовал его от папы-врача. Правописание и неразборчивость букв у людей этой профессии давно стали притчей во языцех.
У Отрепьева же он был отменный, сколь ни удивительным это покажется, глядя на громоздкого увальня-бугая - широкоплечего, грязноватого и с вечным перегаром изо рта.
А так как Дмитрий не делал тайны из его присутствия в своем стане, даже напротив - иногда рекламировал, когда надо было наглядно доказать вранье царской власти, то поручил переписывать мои каракули именно ему.
Более того, учитывая, что все фразы написаны по-латыни, а по-русски лишь перевод, я порекомендовал, а царевич согласился, чтобы мы с Отрепьевым трудились в одной комнате. Ну не бегать же ему то и дело, выясняя, какая именно латинская буква - t или l - стоит у меня в тексте. А здесь m или n, а тут d или b, а там…
Ну а когда сидишь целый день бок о бок с человеком, то поневоле завязывается разговор, плавно перетекающий в живой диалог, а там и в задушевную беседу.
К тому же я постоянно выручал монаха, которого вообще-то, оказывается, надо было называть отцом Леонидом - именем, данным ему при постриге. Дело в том, что без хорошей винной порции работать он не мог.
Какая уж тут каллиграфия, если руки ходуном ходят?!
Царевич понимал это, но в то же время, не желая, чтобы он надирался, распорядился, чтобы Отрепьеву выдавали утреннюю "чашу", не более. Больше наливать ему отказывались. А тут я со своей фляжкой, которая всегда полна.
Под пробку.
Причем заполнял я ее не в течение дня - могли заподозрить, а вечером, поэтому никто из слуг этому значения не придавал.
Неудивительно, что отец Леонид ближе ко второму вечеру воспылал ко мне жутчайшей симпатией.
Разумеется, я старался не злоупотреблять вином.
Мало того что мужик должен делать свое дело, так и мне вытягивать какие-то сведения из пьяного в зюзю тоже затруднительно.
Это лишь в фильмах показывают - чтоб человек разболтал какие-либо секреты, его необходимо накачать вусмерть.
На самом деле такого экстрима вообще не требуется - достаточно, чтобы он впал в состояние эйфории, которая наступает почти вслед за трезвостью, давая обманчивую легкость, некое высвобождение всех чувств и насквозь фальшивый полет мыслей.
Их-то так и тянет немедленно выложить собеседнику - всегда приятнее разделить полет с напарником, а не парить в одиночку.
А как же иначе, если мысли эти как минимум - весьма значительны, а как максимум - вообще гениальны. Причем параметры оценки зависят исключительно от самооценки - вот такой получается жизненный каламбур.
У Отрепьева они были если и не гениальны, то очень близки к этому.
Я не возражал.
Далее тоже все просто. Достаточно прикинуть на практике, на какой период времени действует одна доза, после чего остается лишь… наливать следующую.
Вот он у меня и скользил день-деньской этой самой мыслию по древу, растекаясь от самых корней, то бишь воспоминаний детства, до верхушки кроны, то есть до наших дней.
Правда, при всем том крышу у него не сносило, и некие события выжать из Отрепьева мне удалось лишь на четвертый или пятый день, да и то, как я подозреваю, не все.
Впрочем, мне хватило и его коротких воспоминаний, чтобы не только подтвердить свои мозаичные картинки, но и составить новую, которая вновь нарисовалась в моем воображении.
Когда наша с Отрепьевым работа закончилась, мне стало окончательно понятно, не только как запутались царские сыщики, или как там они именовались, в именах и фамилиях, но и как все произошло далее.
Нет, в кое-каких деталях я мог ошибиться, но в целом…
А уж что касается первой после долгой разлуки встречи Лжедмитрия с Отрепьевым, то тут, можно сказать, и стеклышек не было. Скорее уж ярко разрисованное цельное витражное стекло, поскольку монах Леонид частенько вспоминал именно ее.
Не иначе как слишком велико было его разочарование.
Не того он ожидал от этой встречи…
Словом, я только добавил пару легких штрихов, домыслив кое-где, о чем думал царевич…