- Назад! Не показывать спину! Спиной не становиться! - и несколько слов отборным матом, "для понимания большего". Полиция просто не могла справиться с толпами, лишённая даже возможности отвечать выстрелами на град мусора и льда со стороны волнующихся толп.
А с людьми творилось что-то странное, жуткое. Копившаяся многие и многие месяцы злость наконец-то нашла свой выход. В глазах застыло озверение, кровь приливала к вискам, лица превращались в животные морды. Особенно страшное зрелище представляли собою нищие и чернорабочие. Голодные, озлобленные, замёрзшие, они громили лавки с особым остервенением, первыми бросались на немногочисленных городовых, выкрикивали угрозы всем и всему, и, не получая никакого отпора, храбрились всё больше и больше…
- Александр Иванович, а Вам не кажется, что события выходят из-под контроля? Люди и не думают успокаиваться, - Георгий Евгеньевич Львов разговаривал по телефонному аппарату с Гучковым. Даже при больших помехах и плохой слышимости можно было легко уловить в голосе председателя Земгора волнение и растерянность. Ведь всё должно было протекать более спокойно, иначе, такого не учли совершенно при обсуждениях переворота.
- Успокойтесь, Георгий Евгеньевич, это скорее всего просто провокация Протопопова. Вот увидите, самых буйных соберут на площадях, а потом начнут уничтожать без пощады. Того же самого мнения и левые партии. Всё в порядке, дорогой мой Георгий Евгеньевич, волноваться не стоит.
Кирилл Владимирович кое-как смог добраться до Мариинского дворца, там как раз проходило заседание нескольких членов правительства. Министры были в растерянности: градоначальник считанные минуты назад запросил казачьи части. Балк утверждал, что иных способов наведения порядка у него нету. Если же не справятся казаки - придётся вводить военное положение. Чего доброго, всё это могло вылиться в настоящую революцию.
- Я вас уверяю, господа, - Протопопов, в своём бессменном жандармском мундире, спокойно и ровно убеждал кабинет в том, что всё в порядке. - Казаков можно ввести, можно. Но до особенно опасного оборота не дойдёт, я вас уверяю. Мы сможем успокоить столичных жителей. Надо просто подождать, всё само собой уляжется. Спокойствие, только спокойствие.
Голос Протопопва стал воистину сахарным.
И Кирилл Владимирович, несмотря на то, что вроде и не имел право голоса, поднялся с места и, легко вздохнув, заметил:
- Если уже меня пытаются остановить на улице, если уже семье Романовых нет прохода в столице, то что говорить о простых обывателях? - Сизов просто не мог удержаться от воспоминаний о то, что произошло считанные часы назад…
Визг тормозов. На этот раз Кирилл решил воспользоваться автомобильным экипажем, причём сел за руль лично: не доверял он никому управление машиной в такой сложной обстановке. И не зря. Возвращаясь после посещения Арсенала, Кирилл попал на Воскресенской набережной прямо в гущу событий. Здесь, правда народ ещё ходил с плакатами и транспарантами, а не револьверами и камнями, но всё равно - было очень неспокойно. Кирилл раздумывал, как бы объехать толпу, как события закрутились с ошеломительной скоростью.
Несколько начисто лишённых страха и совести пареньков, лет по шестнадцать-семнадцать, стали тыкать пальцами в сторону машины Сизова. В его сторону посмотрели ещё с десяток человек. На их лицах Кирилл не разглядел ничего хорошего, только желание повеселиться.
- Эй, твою благородь. -
Солнце припекало, поэтому Сизов ездил в распахнутой шубе, под которой был легко заметен мундир, поэтому угадать в нём офицера не составило труда. К счастью, демонстранты не были особо сведущи в знаках отличия. Иначе бы вряд ли Кирилла ждало даже такое "доброе и ласковое" обращение. Всё-таки к высшему офицерству отношение было дааалеко не такое почтительное. Могли "разглядеть" в нём душегуба и кровопийцу. - Ты-то нам и нужен.
На крик Кирилл решил не реагировать, пытаясь повернуть машину. Демонстранты заволновались, и несколько группок отделилось от основной массы и двинулась наперерез автомобилю Сизова. Авто заартачилось, время утекало сквозь пальцы, впереди замаячил призрак как минимум драки, два десятка на одного. Но просто так Кирилл Владимирович не хотел сдаваться. "Чтобы какая-то шантрапа испугала русского офицера? Да никогда! Ату их!" - похоже, эти мысли принадлежали сразу обоим пластам разума, и Сизову, и Романову.
- Прочь! Стоять, гады! Стоять! - Кирилл выхватил "Браунинг" и выстрелил несколько раз в воздух, а затем навёл ствол на ближайшего молодчика. - Пристрелю того, кто приблизится, поняли?!
Похоже, лицо "благороди" в ту секунду было особенно яростным, а радетели народного блага - слишком трусливыми: Кирилл смог повернуть автомобиль и ринуться прочь, к Арсеналу. Там пока что было спокойно, да и охрану всё-таки удосужились выставить.
- Я уверяю Вас, Кирилл Владимирович, полиция обязательно найдёт тех бунтовщиков и покарает их со всей возможной строгостью, - голос Протопопова стал приторным от мёда, в нём разлитого. Сизову этот человек становился всё более и более неприятен. - Народ успокоится в ближайшие же дни.
- Господин министр, тогда хотя бы извольте доложить императору о царящих в городе беспорядках. Думаю, Николай ещё не успел узнать о волнениях в столице? - глаза Кирилла сузились.
- Я не счёл нужным докладывать Его Императорскому Величеству о небольших беспорядках, - на лбу у Протопопва выступил пот. Явно министр не хотел докладывать императору об истинном положении вещей: иначе бы встал вопрос, а чем, собственно, занимается министр внутренних дел вместо того, чтобы поддерживать порядок в столице?
- Надеюсь, он получит телеграмму сегодня же, - Кирилл Владимирович был непреклонен. - И без украшательства и игры в слова. Император должен знать правду, не так ли, господа?
Министры заворочались. Им явно становилось не по себе при мысли о том, что император узнает о практическом их бездействии…
А пока телеграмма Протопопова, в которой в весьма спокойных и осторожных тонах сообщалось о "небольших беспорядках и волнениях" в городе, шла в Ставку, на улице Петрограда выехали казачьи сотни.
Молодые донцы и кубанцы, хмурясь и робея перед толпами волнующегося народа, так и норовящего кинуть во всадников чем-нибудь потяжелее, проклинали службу и запрет на применение оружия. Как "способствовать успокоению" людей, когда нельзя даже в воздух выстрелить для острастки?
Да и не те казаки пошли: тех, что раньше разгоняли демонстрации, давно взяли на фронт, в кавалерию, а здесь были молодые, ещё не понюхавшие пороху станичники, взятые от сохи или из пастухов.
Выручали только нагайки. Особо ретивого "народного радетеля", сунувшегося близко к казакам, могли ударить для острастки. И тогда казалось, что кожа трескается на теле - настолько сильной была боль, многие просто падали на землю и рыдали, кричали от неё. Но нагайка - это не револьвер, да и казаки просто не хотели воевать с простым народом.
- Эк они шумят-то, - заметил есаул, лет сорока. Он был единственным казаком старше тридцати в сотне.
- Гутарят, что за правое дело, за правое, - заметил подъесаул, потрепав гриву каурого. - Пошли испросить у одного знающего дело, пошли. Вот как вернутся, передадут, что сказал, так и решим, как быть.
Громившие витрины за считанные минут до того люди старались обходить казачьи сотни, боясь всадников. Но постепенно страх улетучивался, и с каждым часом народ подбирался к казакам всё ближе.
- Ну-тка, рысью, на этих! Неча бунтарить, неча! А что гутарят - так то только гутарят, а эти нас могут и похуже, чем немцы, отправить к Господу Богу! Рысью!
Сотня рванула коней вперёд, надеясь испугать демонстрантов. Петроградцы брызнули в разные стороны, огрызнувшись камнями и несколькими железными болванками. К счастью, никого не задело.
Есаул перевёл дух, когда площадь очистилась от "бунташников". Он знал, к кому пошли старшины за советом. Да только того человека уж и дома не было: забрали. Но вне зависимости от ответа того "мудреца", есаул Селиванов знал, что гнать взашей нужно всех этих студентиков и бездельников с улиц. Порядок - вот главное, особенно во время войны.
- Эх, дурилы, - ревел донец, размахивая направо и налево ногайкой для пущего эффекта.
Люди разбегались, исчезали в переулках и подворотнях, чтобы затем собраться в другом месте и снова создавать царство анархии в столице. Они просто устали от власти, которая не могла что-либо сделать для ослабления гнёта военного времени, решить проблем с продовольствием. Да и чувство того, что режим просто не в состоянии выиграть войну, становилось с каждой неделей всё сильнее и сильнее…
Карл Густав Маннергейм нашёл Гельсингфорс местом поопасней, чем Румынский фронт. Матросы, встречая офицеров, если и отдавали честь, то делали это нехотя, с плохо скрываемой злобой. Приказы принимали, скрипя зубами. Да и, к тому же, ни для кого не было секретом, что город наводнён немецкой агентурой, так что в каждом офицере или чиновнике с нерусской фамилией подозревали шпиона и кровопийцу. Солдаты гарнизона, конечно, были лишь немногим лучше.
Барон не нашёл иного выхода, чем собрать всех офицеров, морских в том числе, в здании Офицерского собрания. Первые слухи о начавшихся в Петрограде беспорядках добрались до города как раз к моменту открытия Собрания.
- Господа, Его Императорское Величество назначили меня на пост командующего гельсингфорским гарнизоном именно для того, чтобы навести порядок в городе. Разве вам самим не горько взирать на нарастающее напряжение, отчуждённость, ненависть к офицерам? Кто, кроме нас, сможет всё это изменить? Император повелел мне действовать любыми методами, и я воспользуюсь этим правом. Первым делом необходимо оградить гарнизон и команды кораблей от волнений, которые обязательно последуют после известия о неразберихе, что сейчас происходит в столице. Господа морские офицеры, я прошу Вас вывести корабли вместе с командами в море, под предлогом манёвров. Умоляю Вас, хотя и не имею на то никакого права, постараться изолировать особо буйных, подозреваемых в анархизме матросов и нижних чинов от остальной команды. Я не вижу иного выхода облегчить создавшееся положение. Уверяю, что командование в дальнейшем одобрит Ваш поступок, и прошу не предаваться сомнениям в необходимости такого шага. Я беру на себя всю ответственность.
Морские офицеры заволновались, пошли тихие разговоры, затем кто-то поднялся со своего места и обратился к Маннергейму. Барон выглядел весьма внушительно: надевший парадный китель со всеми орденами, положивший левую руку на рукоятку сабли, а правой сжавший краешек столешницы, из-за которой выступал. Его глаза спокойно всматривались в собравшихся, оценивали, искали тех, кто кажется наиболее уравновешенным и чутким к голосу разума (вернее, к просьбе Маннергейма).
- Я считаю, что наше собрание можно назвать совещанием, а здание - штабом, господин генерал-лейтенант, - Густав ещё не привык к своему новому званию, только-только дарованному царём вместе с назначением на пост командующего гарнизоном Гельсингфорса. - И предлагаю, чтобы Вы огласили свой план по поддержанию порядка в городе.
Маннергейм только потом узнал, что его собеседником являлся совсем недавно получивший должность начальника штаба Балтийским флотом Алексей Михайлович Щастный. Густав навсегда запомнил взгляд моряка: холодный и ровный, будто воды Балтийского моря за мгновенье до шторма, цепкий, умный, уверенный, способный разбить любую преграду и докопаться до самой глубины души собеседника. Кирилл Владимирович, сообщивший, что Маннергейм может во всём полагаться на этого человека, оказался прав в своём выборе.
- В ближайшие же часы всё оружие должно быть изъято у частей, не вызывающих доверия офицеров, сконцентрировано в арсенале. При себе его могут иметь только те солдаты, в чьей верности их командиры не сомневаются. Из офицеров будут созданы батальоны и роты, в чьё ведение перейдёт охрана арсенала и поддержка полиции, если начнутся беспорядки. Господа, не считайте это унизительным делом: идёт война, и любое волнение в тылу может обернуться катастрофическими последствиями. Не забывайте, что вражеская агентура может воспользоваться недовольными для саботажа и диверсий. Поэтому поддержание порядка в городе я считаю равноценным бою с превосходящими силами противника. Но помните, что большой крови допускать нельзя: всё-таки здесь не фронт, и не германцы пытаются занять Гельсингфорс. Применяйте оружие лишь в крайних случаях, старайтесь стрелять в воздух: толпа образумится, если почувствует, что ей противостоит сила, а не безоружные люди. Также - занять почту и телеграф и не допускать распространения слухов о том, что происходит в Петрограде. Мы находимся на грани осадного положения, на бочке с порохом.
- Господин генерал-лейтенант, Вы передёргиваете, преувеличиваете опасность. Да и Вы можете себе представить батальоны, в которых вместо солдат - одни офицеры? Это нонсенс! Это глупость! - один из офицеров решил высказать своё мнение. Кажется, полковник. Маннергейм решил, что раз уж в собрании практически устроено совещание штаба, в который превратилось всё офицерство Гельсингфорса, то надо дать возможность высказаться всем желающим. - А если солдаты решат, не дай Бог, что командование решило переметнуться к немцам? Ведь наши действия могут быть истолкованы и так! Да и я не верю, что рядовые поднимут руку на своих командиров! Немыслимо! Вы можете сами поверить в то, что только сказали?
- А я не верю - я уверен, господа. Думаю, что собрание окончено. Немедленно передайте Ставке и адмиралу Небогатову, что нами приняты все меры по поддержанию боевой готовности гарнизона и эскадры. Да поможет нам Бог, господа. Сегодня Вы впишите свои имена в историю победы в этой войне.
Дисциплина всё-таки победила некоторое чувство неожиданности и прострации, которое завладело умами офицеров в первые минуты речи Маннергейма. Большинство не знало, что и думать. Но приказ - это приказ. Раз необходимо удержать город в спокойствии и устранить даже опасность беспорядков - это должно быть выполнено…
Александр Васильевич смотрел с капитанского мостика на неспокойное Чёрное море, воды которого прорезали корабли флота. Все - как будто идут на последний в жизни бой. Среди команд повисло молчание, даже кочегары не поругивали потихоньку, что раньше делали по поводу и без. Борта дредноутов, миноносцев, эсминцы вспенивали тёмную воду, поддававшуюся напору металла и человека, покорявшуюся морякам.
Колчак вывел всю севастопольскую эскадру в море утром двадцать третьего февраля, предварительно отдав приказание ввести цензуру телеграфных сообщений: все сведения о том, что в столице беспорядки, следовало не "пускать" в город, а передавать Александру Васильевичу. Кирилл Романов оказался прав: в столице действительно начались демонстрации и массовые волнения. К счастью, ни один из моряков или солдат на базе флоте не знал. Во всяком случае, пока.
Колчак вернулся в свою каюту и посмотрел на фотографию Анны Васильевны. Он очень надеялся, что буря обойдёт стороной его любимую. Александр не хотел верить, что он - так далеко, что он не может обнять и защитить Анну от всех опасностей, что он не в силах ничего сделать. Он только верил, что в ту минуту делал всё, что требовалось для удержания флота от беспорядков и благополучия страны. А если Колчак сделает это здесь, на Чёрном море, то кто-нибудь оградит и Анну там, на Балтике.
Вернувшись на мостик, Александр Васильевич приказал передать всем кораблям приказ:
- Идти вперёд так, словно перед вами - весь германский и турецкий флот, все ваши личные враги, собравшиеся для издевательства над вами. Докажите Богу и командующему, что вами можно гордиться!
Глава 11
Маннергейм, оставив дела на начальника штаба гарнизона, решил лично участвовать в исполнении собственного плана. Он считал, что если офицер отдал какой-то приказ, то он сам и должен суметь его выполнить. Иначе какой тогда из такого человека офицер русской армии?
Барон в окружении полутора десятка офицеров и тридцати солдат гарнизона, на которых по заверениям начальника штаба можно было полностью положиться, участвовали сборе оружия в казармах и переносе его в штаб гарнизона.
Внезапно послышались выстрелы и брань. Густав, выхватив из кобуры револьвер, понёсся на шум. Через мгновенье за ним последовали и остальные, стараясь не отставать от командира. Люди на ходу готовились к возможному бою.
Перестрелка началась невдалеке от городских доков. Восемь моряков и несколько человек гарнизона наткнулись на полицейский патруль, двух городовых под началом гарнизонного офицера. Приказ сдать оружие и разойтись по казармам они проигнорировали. Завязалась перепалка, в которой патруль доказывал, что командир гарнизона отдал приказ всему гарнизону разойтись по казармам и сдать оружие. Какой-то из матросов возопил: "Врут всё! Убить хотят! Всех перебить! Не дадимся!" - и выстрелил из пистолета почти в офицера почти в упор. Пуля пробила лёгкое: шансов на спасение у раненого не было. Зато городовые, почти сразу опомнившись, рванулись в стороны, укрывшись за стенами домов, и сами открыли огонь.
Отряд Маннергейма подоспел как раз к апогею перестрелки: одного из городовых тяжело ранили в плечо, а у второго кончились патроны в револьвере.
- Прекратить огонь! Я генерал-лейтенант Маннергейм, командир гарнизона, сложите оружие! - барон кричал из-за стены одного из домов. Понимал, что сунешься, и ошалевшие солдаты и матросы разбираться не станут - сразу откроют огонь.
- Офицеры всех нас сдать с потрохами хотят, перебить! Не дадимся! - кричал тот самый матрос, убивший командира патруля.
Вслед за словами поспешили пули, просвистев у самого носа Маннергейма.
- Ну что ж, алягер ком алягеро, - Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчинённым. - Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что…
Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрели из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.
Пуля настигла того самого "сознательного" матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.
К барону присоединилось двое офицеров, не спускавших мушек револьверов с переулков, в которых прятались взбунтовавшиеся солдаты.
Маннергейм, не поднимаясь из сугроба, в последний раз предложил мятежникам сдаться:
- Повторяю, сдавайтесь! Я не хочу лишней крови. Хоть вы и открыли огонь по своим же, нарушили приказ офицера, но обещаю, что только зачинщики получат наказание. Сложите винтовки, чёрт побери!
Пуля свистнула над правым ухом Маннергейма - послышался стон раненого офицера: ему сильно оцарапало плечо выстрелом.