Акт третий. Антракт с вариациями
Души были сотворены по единственной причине: у
Создателя появилось желание отдавать. Души получили свет,
и не было у них другого побуждения; но когда они с
избытком наполнились, в них возникла новая жажда,
приведшая к прямому противостоянию с Создателем. Души тоже
захотели отдавать. Так впервые было отвергнуто добро
Создателя в мире Эйн-Соф
Введение в Каббалу
Глава пятнадцатая
Есть вещи настолько серьезные, что по их поводу
можно только шутить.
Н. Бор
- Хорош притворяться, - услышал я знакомый голос и получил щелчок по лбу. Как ни странно, он прояснил муть в сознании. Радикально.
Я сидел на диване, в отлично мне знакомой квартире Стаса, в руке у меня был зажат бокал со смесью коньяка и шампанского, в другой - зажженная сигарета, а рядом со мной на диване, на том же продавленном, залитом множеством напитков и прожженном обилием окурков диване - Мом, все в том же экзотическом халате-хламиде, вышитых бисером остроносых тапочках на босу ногу и с длинной-предлинной коричневой сигаретой в зубах. Мом хитро щурился и улыбался, пуская в потолок аккуратные колечки дыма.
С трудом повернув голову в другую сторону, я обнаружил Сарта - вроде бы слегка помолодевшего и совершенно неуместного в панельной малогабаритке. На Сарте болтался бурый балахон, и из широкого рукава выглядывали худые пальцы, цепко обхватившие ножку бокала. Кажется, он предпочитал коньяк в чистом виде. Впрочем, на журнальном столике перед ним выстроилась целая батарея разнокалиберных бутылок, большей частью полупустых. Я с ужасом понял, что мои галлюцинации добрались до тщательно охраняемого бара отсутствующего Стасова папаши.
Сарт потер указательный палец.
- Однако, лоб у вас, молодой человек… - он не закончил фразы и, поставив бокал на столик, принялся стаскивать с себя балахон. Под ним обнаружился весьма щегольский костюм-тройка, темно-серого цвета, "с искрой"; кроме того, на Сарте была белоснежная рубашка, и на шее красовался строгий галстук того же цвета, что и костюм. В таком виде Сарт стал почти неузнаваем.
- Ну вот, мы все в сборе, - довольно заметил Сарт. - Какая у нас будет культурная программа? По типу: спрашивайте - отвечаем, или исповедь на заданную тему? Я, между прочем, тебя спрашиваю, Молодой, - Сарт замолчал и занялся коньяком, время от времени поглядывая на Мома, которого почему-то называл Молодым.
- Ну, это не от меня зависит, - протянул тот, жмурясь сквозь табачный дым. И теперь оба загадочных собеседника смотрели на меня. Надо было говорить. И я заговорил.
Но сначала я поднялся, прошлепал к книжному шкафу и зарылся в него по уши. И когда я вынырнул из створок, то в руке моей был потрепанный томик с терракотовым кентавром на обложке. Кентавр с недоверием разглядывал короткую красную стрелу.
Я нашел нужное место.
"Все презирающий Мом, - вслух прочел я, - Мом-насмешник, бог и сын Ночи, признает ложь единственной основой миропорядка и жизни; и поэтому считает, что всех правдивее тот, который лжет. Отсюда и прозвище "правдивый ложью". Коварные советы Мома были мудры и в то же время гибельны для следующих им".
- В самую точку, молодой человек, - пробормотал Сарт, сделав ударение на слове "человек". - Отвечай, Молодой… Он ведь тебе не верит. И правильно делает. Так что придется… оправдывать выбранное имя.
- Да уж придется, - тихо процедил Мом.
Дверь с гнусавым скрипом приотворилась, но Мом снайперским щелчком послал окурок в образовавшуюся щель. В коридоре кто-то ойкнул, и дверь поспешно прикрыли. Я поморщился.
- Придется, - повторил Мом. - И для начала… Что ты знаешь о Бездне, человек? О Бездне Голодных глаз?
Я пожал плечами. Что мог я знать? Чувствовал - да, догадывался - пожалуй, боялся - наверняка… Но знать?!
- Хочешь, я растолкую тебе его жест, Молодой, - вмешался Сарт. - В переводе на общеупотребительный будет примерно так: а кто его знает?
- Я знаю, - оборвал его Мом. - Или почти знаю. Я был там. Я был частью Бездны. Я и сейчас…
Он осекся и помолчал.
- Как ты представляешь себе ад, человек? - неожиданно спросил Мом.
- Жара, - не задумываясь, сказал я. - И скрежет зубовный. Рога и хвосты.
- Похоже, - задумчиво сказал Мом. - Так вот - Бездна гораздо хуже. Ни смолы, ни хвостов, ни котлов. Ни времени, ни пространства. Ни вашей обожаемой материи… Ничего. Сплошной скрежет зубовный. Беззвучный и бессмысленный. Каждый носит в себе частицу Бездны, но не каждый попадает в нее. И никто не возвращается. Как из ада.
- Орфей вернулся, - сказал я.
- Да, Орфей, - согласился Мом. - И я.
Сарт подумал - и промолчал.
- И я, - повторил Мом. - Но она все еще держит меня. Вы не знаете, что это такое - побывать в Бездне Голодных глаз, хотя вы оба проходили сквозь нее. Но одно дело - пройти, и совсем другое - превратиться в часть Бездны. Даже тебе, Сарт, я не желаю этого.
- Я оценил твои слова, Молодой, - Сарт шепнул это совершенно неслышно, и я не успел осознать странный подтекст его фразы.
Мом пропустил реплику Сарта мимо ушей.
- У Бездны есть сущность - много сущностей, слитых воедино - но нет и не может быть существования. И поэтому она пронизана страстным всеобщим стремлением - осуществиться. Быть. В том мире, откуда пришел я, Бездна уже пыталась реализоваться через Книгу Последних, но Книга внезапно обрела собственную сущность и вышла из-под контроля. Локальные прорывы на Землю неизменно терпели фиаско - носителей, как правило, убивали, считая их "одержимыми дьяволом". Две сущности в одном теле почти всегда дают подобный эффект, а на вытеснение "хозяина" у одиночных попыток не хватало мощности. Мне повезло совершенно случайно… хозяин был безумен.
Но и в том мире, где побывал ты, была своя неудачная проба - Черный ветер. Увы, в последний момент три человека одновременно воссоздали высший витраж, составленный Сартом сто пятьдесят лет назад…
Я посмотрел на Сарта. Он не отрывался от коньячной желтизны бокала, и дорого бы дал я за то, чтобы увидеть стоящее перед ним в прозрачной топазовой дымке… Сарт почувствовал мой взгляд и отрицательно покачал головой.
- Но на этот раз осечки не будет! - голос Мома зазвенел. - Бездна нашла необходимое! Нашла "линзу", человека, способного вобрать в себя всю ее сущность, сфокусировать ее и выплеснуть в людей с такой силой, что их исконные сущности будут вытеснены - и Бездна займет освободившееся место! Я успел, успел подготовить тебя; иначе она не выдержала бы, а я не готов, я не умею, и снова… Но я успел! Ты дал им веру: Городу - одну, Степи - другую, и они узнали, что инакомыслящих должно убивать, и объединились для этого. Армии сойдутся на равнине, огромные, бесчисленные армии - и ты войдешь в образ Бездны, и Бездна через тебя войдет в них. Великий спектакль - и последний!…
Тишина присела на диван с нами. Говорить было не о чем. Любой мой вопрос прозвучал бы фальшиво. Я поверил Мому. Воистину верую, ибо нелепо… И он ответил на непроизнесенное.
- Читай, - Мом бросил мне газету. - Внизу, на третьей странице.
То, что он имел в виду, я нашел почти сразу. В разделе "Криминальная хроника".
"27 октября, около трех часов утра, в районе площади Поэзии сошедшим с рельс трамваем пятого маршрута был сбит мужчина, имеющий при себе удостоверение труппы театра "У виадука". Удостоверение выдано на имя Алекса Сайкина. Свидетелей происшествия убедительно просим позвонить по телефону 33-17-49".
Я перевернул газету. На ней стояло завтрашнее число. Через полтора часа оно станет сегодняшним. Третий звонок. Трамвайный.
- Ладно, - сказал я, комкая газету. - И на том спасибо. Одна надежда на логику… Если есть Бездна - что-то должно быть ее антиподом. Если есть ад - должен быть рай. А иначе, действительно, впору… Выходит три яруса: средний - наш, человеческий, и с него можно попасть либо на нижний, в Бездну, либо на верхний…
- Сразу видно театрала, - Сарт вздохнул и поставил бокал на столик. - Богема… Первый ярус, второй… Ложи. Бельэтаж. Оркестровая яма. Весь мир - театр… И мы на галерке.
- Дело не в ярусах, - угрюмо сказал Мом. - Так все выходит слишком просто. Или слишком сложно. Тот выше, а этот - ниже… И спорить не о чем. А на деле выходит вроде квартиры… Вот мы где сидим? В комнате. Четыре стены, один потолок и одна дверь. Кто здесь сидит? Мы сидим, человеки. То есть вы - человеки… Разные миры, разные эпохи, но все - люди, и все - в одной комнате. А что, собственно, есть человек? А есть он, родимый - душа, обремененная трупом. Можно и помягче, но суть от мягкости не меняется. Вот ходит он, ест, спит, объединяется, плодится и размножается; и труп его, то бишь тело, изнашивается до полной неупотребимости. Тогда труп закапывают, а освободившаяся душа открывает дверь и…
- И шасть в другую комнату! - за Мома закончил я в том же нервозно-игривом тоне. - Выскакивает, значитца, моя сущность, начисто лишенная бренного существования, в другую комнату, а там… А там-то что, господа хорошие?!
- А бог его знает, что там! - вмешался в разговор Сарт. - Или он тоже не знает… Ты вот хоть раз умирал?
Я поразмыслил над сказанным.
- Да вроде умирал… - неуверенно сказал я. - Умирал, а потом… А потом - все та же комната, только в профиль.
- Вот видишь, - кивнул Сарт. - А я так вообще еще ни разу… Хожу из угла в угол, хожу… Пью вот. А Мом - он у нас умирал. Скинул тело и…
- И шасть в другую комнату! - с удовольствием повторил я и посмотрел на Мома. Он со злобой косился на Сарта, и вертикальные зрачки его, казалось, застыли в неимоверном напряжении.
- Дудки! - прошипел Мом. - Как у вас все замечательно получается!… Из комнаты вышел, в комнату попал! Там еще по коридору идти надо… Вот меня в нем и оставили, в коридоре-то! Хорошо хоть, еще один дурак нашелся, сам полез, вот мы с ним и махнулись… А так сунется душа ваша в комнату иную, ан нет - ждут ее в коридоре. Бездна Голодных глаз ждет!… Не проскочишь!
- Но ведь проскакивают, - предположил я. - Есть же такие…
- Проскакивают, - нахмурился Мом. - Есть такие, да не нам чета. Для такого душа шустрая нужна. С телом понятно - ему бегать надо, падать, драться, чтоб шустрее было, а с душой сложнее. Ей тоже выход нужен. Вкладывать ее, голубушку, надо - в слово, в дело, в других человеков… Она туда-сюда побегает и здоровее будет. Правда, тело тогда быстрее изнашивается, есть, видимо, закономерность… Но уж после смерти такая сущность и по коридору проскочить успеет. Не впервой…
Я забросил ноги на спинку дивана и попытался расслабиться. Ирония разговора грозила обернуться чем-то незваным, болезненным, незарубцевавшимся… Ишь, как он поворачивает… А если душу поберечь, не совать, куда не положено, но и в коридор не пущать?… Что нам, в конце концов, в одной комнате плохо?! Сколько народу так живет, и ничего живет, вполне…
- Можно и так, - пожал плечами Сарт, и я понял, что так никогда не смогу привыкнуть к его манере отвечать на чужие незаданные вопросы. - Можно, да сложно. Береженая душа без свежего воздуха портиться начинает. Так, чуть-чуть, с краю, понемножку… Тело здоровенькое, хорошее тело у таких, этого не отнимешь, но и оно когда-то сносится. А душа стоячая, болотная, по комнате побродит, оглядится и еще в кого-нибудь залезет, как одежду сменит… И гниет себе дальше, из тела в тело перебираясь. Пока совсем не разложится, как и не было ее… Только это ой как нескоро! Долгая история. Долгая и скучная. Колесо Сансары. Так что можно и из комнаты не выходить. Совсем.
Мом хищно осклабился и забарабанил пальцами по журнальному столику.
- А можно и по-другому, - медленно и ехидно протянул он. - Можно душу, сущность свою безразмерную, сменять… На власть, на знание, на цель - на разное, на что никакого тела и никакой душонки не хватит. Раз - и знаешь то, что иным неведомо; два - и открыты пути запретные; три - и судьбы чужие в кулаке зажаты. Там кусочек, здесь - кус, тут - кусище… Ан потом спохватился - а души-то и нет, и если и осталось что, так уж мимо Бездны не пройдет, и вечность тогда с овчинку покажется… Будешь всю вечность из коридора в комнаты через щели заглядывать!
Сарт поставил бокал, подошел к Мому и присел перед ним на корточки. Он долго и грустно глядел в глаза Мома, и тот не выдержал первым.
- Ты хотел обидеть меня, Молодой. - Сарт говорил очень тихо, и мне приходилось вслушиваться в каждое слово. - Но тебе это не удалось. Да, я сменял душу на цель. И у меня есть тело - вечное, неизносимое, есть рассудок - холодный и великий, есть власть - страшная, необъятная власть… И есть у меня скука - больше и ужасней тела, разума и власти. Я хотел вернуться домой - и вернулся, но внутри оболочки, зовущейся Сартом - пустота, провал без дна и будущего… Ничто не заполнит меня, и нет мне смерти, о которой молю я судьбу, молю - и все тщетно. Вечен я, в ком нет сущности, но и ты вечен, Мом-насмешник, хоть и есть душа в тебе, но столь сросшаяся с Бездной, что не отпустит она тебя… Вот и брожу я из угла в угол, из мира в мир, и ни крошки не осталось внутри бродяги Сарта; вот и лезешь из кожи ты, Мом, тщишься купить Бездне существование, чтоб дала она тебе вольную - и сам понимаешь, что не даст… Ты - великий режиссер, Мом - презритель, ты одеваешь многие сущности в одежды чужих тел - хрупкие, бренные, но столь притягательные для тех, кто имел и потерял существование, и растворился в Бездне Голодных глаз, чьи кричащие взгляды жадно смотрят из коридора. Я не в обиде на тебя, великий и несчастный режиссер Мом.
Да, Сарт был прав. Тогда, в первый раз, Мом лгал. Он не зритель. Он - режиссер.
Мом потер ладонями виски, сморщился и, осторожно обойдя присевшего Сарта, подошел к телевизору.
- Сейчас, сейчас… - бормотал Мом, щелкая выключателем и мучительно вглядываясь в тусклый экран, никак не желавший разгораться, - сейчас… Я вам покажу… Аргументы вам подавай… Я вам предъявлю аргументы! Не по теме немного, но сойдет… Продавать души - на это вы все мастера, а купить - слабо?! Я-то знаю… Только силой, только… сейчас, зараза…
Я отодвинул дрожащего Мома, не успев подумать о готовящихся неизвестных аргументах, встал на колени перед телевизором, и из радостно вспыхнувшего экрана на меня уставилось мое лицо. Мое лицо крупным планом, и я не сразу сообразил, что лицо старше меня лет на пятнадцать. Тяжелые носогубные складки, измочаленный лоб, мешки под глазами… отечное, нездоровое лицо. Потом камера отъехала, и открылась стойка бара с пузатыми матовыми бутылями, и рука невидимого собеседника взяла тонкую высокую рюмку и унесла ее за кадр. Мое лицо повернулось следом.
- Простите, ради бога, - сказало мое чужое лицо, глядя на край экрана, - вы не хотите продать душу? Нет? А купить? Тоже нет?… Жаль. Я бы мог со скидкой…
Вариация первая. Скидка на талант
- Простите, ради бога, вы не хотите продать душу? А купить? Жаль. Я бы мог со скидкой…
Нет, нет, ничего, я уже ухожу. Ухожу, унося в памяти честный и прямой ответ на честный и прямой вопрос. Это такая редкость в наши дни, битком набитые гнусными намеками на душевное равновесие, на посещение психоаналитиков… Не считая, разумеется, вульгарностей, достойных притона, но никак не светской беседы, а также попыток нанесения телесных повреждений разной степени. Ужасный век, ужасные сердца…
Вы знаете, ваше иронически-легкомысленное "Ламца-дрица-оп-ца-ца" разительно контрастирует с умным взглядом серо-голубых глаз из-под бифокальных очков в дорогой оправе. Я не слишком многословен?… И отодвиньте ваш бокал, я вполне кредитоспособен. Кто протянул руку? Я протянул руку? Вполне возможно, но уж никак не за вашим бокалом, кстати, полупустым, а желая исключительно представиться…
Очень приятно. Лео Стоковски. Увы, не однофамилец. Только сидите, сидите, а то у вас загорелись уши, и сквозь резко поглупевшие серо-голубые глаза видна задняя стенка черепа с сакраментальным "Мене, текел, фарес". И даже если две полки в вашем кабинете блестят дерматиновыми корешками с моим именем, то это отнюдь не повод заливать бар сиропом любезностей. Еще пять минут назад вы колебались, не дать ли назойливому пьянчужке по интеллигентной морде, а теперь… Не спорьте со мной, наверняка колебались. Я бы на вашем месте обязательно дал. Не колеблясь.
Знаете что?! Держите чек на двойную стоимость вашей - то есть моей макулатуры - затем мы добавляем по коктейлю, и идем жечь мой - то есть ваш - шуршащий хлам. У меня в машине лежит канистра отличного бензина. Не хотите? Тогда добавляю чек и на стоимость полок! Как отказываетесь? О боже, - категорически!… Крайне трудное слово для употребления в барах… В чем, в чем, а уж в этом-то я знаю толк - и в словах, и в барах! Что ж вы за личность такая - честная, но несговорчивая - все-то вы не хотите, что ни предлагай…
Бармен! Две рюмки текилы! Графоман Стоковски угощает искреннего человека! Ошибаетесь, дорогой мой, мы не будем пить за мой архивыдающийся талант. Вы же не предлагаете выпить за здоровье моего покойного дедушки? Что в принципе равносильно… Господи, да усопший старикан не то что индейцев, он и индейки под Рождество в глаза не видывал, - по причине глаз, залитых дешевым джином! А все чертовы рецензенты!… Они, видите ли, лучше меня знают читательские интересы… И для того, чтобы зажравшийся обыватель выложил монету, они в своей липовой биографии! - вынуждают тихого старика Вацлава Стоковски карабкаться на мустанга и трясти задом в поисках несуществующей династии Юлеле-Квумба, где будущая моя бабка вышивает свадебный вампум герою ее снов!… Бармен!
Все ваши возражения можете засунуть себе в задний карман! Виноват, я совсем не хотел обидеть столь отзывчивого собутыльника - то есть собеседника! - но беллетрист Стоковски не один год протирал штаны в кресле редактора-составителя… Да, да, во вшивом кресле вшивого издательства нашего вшивого городишки! Чувствуете разнообразие метафор? А богатство эпитетов? Тогда понятно ваше пристрастие к моим опусам… Вкус, милейший, в особенности, литературный, это как деньги - либо есть, либо нет. Кто сказал? Не помню. Но сказал здорово. Может быть, это был я.
Э-э, дудки, у меня-то как раз вкус был - у меня таланта не было. Вы бы хоть раз глянули на эти ранние пробы пера - Дюма, Говард и По в гробах переворачивались от абортов фантазии вашего покорного слуги! Потому что, когда хищная тень птеродактиля, брошенная на побоище у руин ацтекского храма, начинает злобно топорщить маховые перья - так это что-то особенное! Тут дедушкой-индейцем не обойтись… В очередной рецензии на возвращенную рукопись мне однажды сообщили, что восемь инструкторов школы Мацубасин-рю тщетно пытались воспроизвести описанную мною драку. Их однозначное мнение сводилось к тому, что для реальности эпизода требуется наличие у героя шести полисуставчатых конечностей (из них пять ног и одна рука, но очень длинная), и при этом пренебречь трением и силой тяжести… Бармен, черт побери!…
В общем, дорогой мой, эта последняя капля оказалась роковой. Не отвечая на звонки и телеграммы, я запер дверь и после пятого стакана торжественно поклялся в разводе с художественной литературой. Как вы думаете, кто сидит перед вами? Совершенно верно, клятвопреступник! Так что никогда не зарекайтесь на пьяную голову… Ах, вы не суеверны!… Тем более.