За Ахероном их построили, пересчитали и повели колонной сквозь неподвижные сумерки Лимба. Местность была пустынна. Обитатели круга скорби страшились приближаться к этапу. А то, не дай Бог, загребут по ошибке, и ничего потом не докажешь…
Фрол и дон Жуан шли рядом.
- Не обратил внимания: у Харона ладья новая или все-таки старую подняли? - хмуро спросил дон Жуан. Не то чтобы это его и впрямь интересовало - просто хотелось отвлечься от дурных предчувствий.
- Новая, - буркнул Фрол. - Старая вся изрезана была. Именами. Я там тоже, помню, кой-чего в прошлый раз нацарапал…
Колонна брела, оглашая сумрак стонами и всхлипами. В присутствии рогатых конвоиров выть уже никто не решался, поэтому вести разговор пока можно было без опаски - не таясь, но и не напрягая голоса.
- Знаешь, что еще пришить могут? - озабоченно сказал Фрол. - Подделку естества. Восьмой круг, девятый ров…
- Что в лоб - что по лбу… - Дон Жуан криво усмехнулся.
Дорога пошла под уклон. Недвижный до этого воздух дрогнул, заметались, затрепетали знобящие ветерки. Сумрак впереди проваливался в непроглядную угольную тьму.
Достигнув скалы, на которой, оскалив страшный рот, грешников ждал Минос, колонна заколебалась и расплылась в толпу. Наученные горьким опытом первого срока дон Жуан и Фрол сунулись было вперед, пока злобный судия еще не утомился и не пошел лепить Коцит всем без разбору. Но тот одним движением длинного, как бич, хвоста отодвинул обоих в сторону.
- Плохо дело… - пробормотал Фрол. - Напослед оставляет…
По земной привычке лихорадочно облизнул навсегда пересохшие губы и огляделся.
- Слушай, а где архиерей? - спросил он вдруг. - И в ладье я его тоже не видел…
- В Раю, надо полагать, - нехотя отозвался дон Жуан. - Будь у нас такая лапа, как у него…
Минос уже трудился вовсю. Наугад выхватывал очередную душу, ставил рядом с собой на скалу и, невнимательно выслушав, хлестко, с маху обвивал ее хвостом. Количество витков соответствовало порядковому номеру круга. Затем сдедовал мощный бросок - и душа, вскрикнув от ужаса, улетала во тьму. Толпа таяла на глазах.
- Ого!.. - испуганно бормотал Фрол. - Глянь, генерала в Злые Щели засобачили! Хотя сам виноват… Эх, а полковника-то!..
Вскоре впадина под судейской скалой опустела. Фрол и дон Жуан остались одни. Минос подцепил хвостом обоих сразу, что уже само по себе было нехорошим предзнаменованием: преступный сговор - как минимум…
Гибкий мощный хвост взвился, рассекая воздух, и опоясал их первым витком, безжалостно вмяв друг в друга. раз… Второй виток. Два… Обмерли, ожидая третьего.
Третьего витка не последовало. Не смея верить, покосились на Миноса.
Тот опасливо поворочал глазами и повел хвостом, приблизив грешников вплотную к оскаленной пасти.
- Значит так, парни… - хрипло прошептал он, стараясь не шевелить губами. - Поработали хорошо, но больше пока ничего для вас сделать не можем… И так шуму много… Потаскаете до времени уголек - а там видно будет…
Хвост развернулся, как пружина, и оба полетели во тьму.
- Так это что же?.. - кряхтя после удара оземь, проговорил Фрол. - Выходит, Минос тоже на Павла работает?..
- Выходит, так… - болезненно морщась, откликнулся дон Жуан.
Оба поднялись на ноги. Хлестнул страшный с отвычки насыщенный угольной пылью ветер. Ожгло стужей. Вокруг чернели и разверзались карьеры второго круга. Навстречу порожняком - в тряпье, в бушлатах - брела вереница погибших душ.
- До времени… - недовольно повторил Фрол слова Миноса. - До какого это до времени?
Не отвечая, дон Жуан обхватил руками мерзнущие плечи.
- Слушай, зябко без бушлатика-то… - пожаловался он.
- Одолжат, - сквозь зубы отозвался Фрол, вытаскивая из общей груды тачку полегче и покрепче. - Попросим - одолжат. Мы ж с тобой, считай, по второй ходке…
Словесники
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Николай Гумилев
Лаве и раньше частенько доставалось на рынке, но сегодня… Радим даже отшатнулся слегка, завидев ее на пороге. "Ах, мерзавки…" подумал он изумленно и растерянно.
Неизвестно, с кем Лава поругалась на этот раз, но выглядела она ужасно. Шея - кривая, глаза - косят, одно плечо выше другого и увенчано вдобавок весьма приметным горбиком. Цвет лица - серый с прозеленью, а крохотная очаровательная родинка на щеке обернулась отталкивающего вида бородавкой.
- Вот! - выкрикнула Лава. - Видишь?
Уронила на пол корзину с наполовину зелеными, наполовину гнилыми помидорами и, уткнув обезображенное лицо в ладони, разрыдалась.
"Что-то с этим надо делать, - ошеломленно подумал Вадим. - Чем дальше, тем хуже…"
Ушибаясь, он неловко выбрался из-за коряво сколоченного стола (как ни старался Радим переубедить сельчан, считалось, что плотник он скверный) и, приблизившись к жене, осторожно взял ее за вздрагивающие плечи.
- Не ходить бы мне туда больше… - всхлипывала она. - Ты видишь, ты видишь?..
- Дурочка, - ласково и укоризненно проговорил Радим, умышленно оглупляя жену - чтобы не вздумала возражать, и Лава тут же вскинула на него с надеждой заплаканные младенчески бессмысленные глаза. - Они это из зависти…
- Ноги… - простонала она.
- Ноги? - Он отстранился и взглянул. Выглядывающие из-под рваного и ветхого подола (а уходила ведь в нарядном платье!) ноги были тонки, кривы, с большими, как булыжники, коленками. С кем же это она побеседовала на рынке? С Кикиморой? С Грачихой? Или с обеими сразу?
- Замечательные стройные ноги, - убежденно проговорил он. - Ни у кого таких нет.
Зачарованно глядя вниз, Лава облизнула губы.
- А… а они говорят, что я го… го… гор-ба-тая!.. - И ее снова сотрясли рыдания.
- Кто? Ты горбатая? - Радим расхохотался. - Да сами они… - Он вовремя спохватился и оборвал фразу, с ужасом представив, как у всех торговок на рынке сейчас прорежутся горбы, и, что самое страшное, каждой тут же станет ясно, чьего это языка дело. - Никакая ты не горбатая. Сутулишься иногда, а вообще-то у тебя плечики, ты уж мне поверь, точеные…
Он ласково огладил ее выравнивающиеся плечи. Упомянув прекрасный цвет лица, вернул на впалые щеки румянец, а потом исправил и сами щеки. Покрыв лицо жены мелкими поцелуями, восхитился мимоходом крохотностью родинки. Парой комплиментов развел глаза, оставив, впрочем, еле заметную раскосость, которая в самом деле ему очень нравилась. Лава всхлипывала все реже.
- Да не буду я тебе врать: сама взгляни в зеркало - и убедись…
И, пока она шла к висящему криво зеркалу, торопливо добавил:
- И платье у тебя красивое. Нарядное, новое…
Лава улыбалась и утирала слезы. Потом озабоченно оглянулась на корзинку с негодными помидорами. С них-то, видно, все и началось.
- А насчет помидор не беспокойся. Сам схожу и на что-нибудь обменяю…
- Но они теперь… - Лава снова распустила губы. - А я их так хвалила, так хвалила…
- А знаешь что? - сказал Радим. - Похвали-ка ты их еще раз! Умеешь ты это делать - у меня вот так не выходит…
И пока польщенная Лава ахала и восхищалась розовеющими на глазах помидорами, он вернулся к столу, где тут же зацепился локтем за недавно вылезший сучок.
- Хороший стол получился, гладкий, - со вздохом заметил он, похлопывая по распрямляющимся доскам. - И дерево хорошее, без задоринки…
Сучок послушно втянулся в доску. Радим мрачно взглянул на грязную глиняную плошку.
- Чтоб тебя ополоснуло да высушило! - пожелал он ей вполголоса. Плошка немедленно заблестела от чистоты. Радим отодвинул посудину к центру стола и задумался. Конечно, Лаве приходилось несладко, но в чем-то она, несомненно, была виновата сама. Изо всех приходящих на рынок женщин торговки почему-то облюбовали именно ее, а у Лавы, видно, просто не хватало мудрости отмолчаться.
- Знаешь, - задумчиво сказал он наконец, - тут вот еще, наверное, в чем дело… Они ведь на рынок-то все приходят уродины уродинами переругаются с мужьями с утра пораньше… А тут появляешься ты красивая, свежая. Вот они и злобствуют…
Лава, перестав на секунду оглаживать заметно укрупнившиеся помидоры, подняла беспомощные наивные глаза.
- Что же, и нам теперь ругаться, чтобы не завидовали?
Радим снова вздохнул.
- Не знаю… - сказал он. - Как-то все-таки с людьми ладить надо…
Они помолчали.
- Вот, - тихо сказала Лава, ставя на стол корзину с алыми помидорами.
- Умница ты моя, - восстановил он ее мыслительные способности, и, наверное, сделал ошибку, потому что жена немедленно повернула к нему вспыхнувшее гневом лицо.
- Я тебя столько раз просила! - вне себя начала она. - Научи меня хоть одному словечку! Не захотел, да? Тебе лучше, чтобы я такая с базара приходила?
Радим закряхтел.
- Послушай, Лава, - сказал он, и жена, замолчав, с сердитым видом присела на шаткий кривой табурет. - Ты сама не понимаешь, о чем просишь. Предположим, я научу тебя кое-каким оборотам. Предположим, ты сгоряча обругаешь Грачиху. Но ведь остальные услышат, Лава! Услышат и запомнят! И в следующий раз пожелают тебе того же самого… Ты же знаешь, я мастер словесности! Нас таких в селе всего четверо: староста, Тихоня, Черенок да я… Видела ты хоть однажды, чтобы кто-нибудь из нас затевал склоку, задирал кого-нибудь? Ведь не видела, правда?..
Лава молчала, чему-то недобро улыбаясь.
- Ну я им тоже хорошо ответила, - объявила она вдруг. - У Грачихи теперь два горба.
- Два горба? - ужаснулся он. - Ты так сказала?
- Так и сказала, - ликующе подтвердила Лава. - И прекрасно без тебя обошлась!..
- Постой, - попросил Радим, и Лава встала. Он потер лоб, пытаясь собраться с мыслями. - Два горба! Да как тебе такое в голову пришло?..
- Мне это… - Лава не договорила. В глазах у нес был страх. Видно, сболтнула лишнее.
Радим тоже встал и беспокойно прошелся по вспучившимся доскам пола.
- То-то, я смотрю, сегодня утром: то зеркало искривится, то сучок из стола вылезет… Мы же так со всем селом поссориться можем! Не дай Бог, придумают тебе кличку - тут уж и я помочь не смогу… Два горба!..
Он осекся, пораженный внезапной и, надо полагать, неприятной догадкой. Потом медленно повернулся к отпрянувшей жене.
- Ты от кого это услышала? - хрипло выговорил он. - Кто тебе это подсказал? Со словесником спуталась?
- Нет! - испуганно вскрикнула Лава.
- С кем? - У Радима подергивалась щека. - С Черенком? С Тихоней?
- Нет!!!
- А с кем? Со старостой?.. Ты же не могла это сама придумать!..
Следует заметить, что от природы Радим вовсе не был ревнив. Но вздорная баба Кикимора с вечно прикушенным по причине многочисленных соседских пожеланий языком однажды предположила вслух, что Радим - он только на людях скромник, а дома-то, наверное, ух какой горячий!.. С того дня все и началось…
- Староста! - убежденно проговорил Радим. - Ну конечно, староста, чтоб его на другую сторону перекривило!.. Нашла с кем связаться!
Редко, очень редко прибегал Радим в присутствии жены к своему грозному искусству, так что Лава даже начинала подчас сомневаться: а точно ли ее муж - словесник? Теперь же, услышав жуткое и неведомое доселе пожелание аж самому старосте, она ахнула и схватилась за побледневшие щеки. Тем более что со старостой Лава и вправду связалась недели две назад - в аккурат после того как супруг сгоряча ее в этом обвинил. В общем, та же история, что и с Черенком…
"Спаси Бог сельчан - словесник осерчал", - вспомнилась поговорка. Лава заметалась, не зная, куда схорониться. Но тут Радим запнулся, поморгал и вдруг ни с того ни с сего тихонько захихикал. Видно, представил себе Грачиху с двумя горбами.
- А ловко ты ее!.. - проговорил он, радостно ухмыляясь. Допросились-таки, языкастая…
Не иначе кто-то на рынке в сердцах обозвал его дураком.
- Два горба… - с удовольствием повторил резко поглупевший Радим. Не-е, такого сейчас уже и словесник не придумает… Видать, из прежних времен пожелание…
Испуганно уставившись на супруга, Лава прижалась спиной к грубо оштукатуренной стенке. А Радим продолжал, увлекшись:
- Во времена были! Что хочешь скажи - и ничего не исполнится! Пожелаешь, например, чтоб у соседа плетень завалился, а плетень стоит себе, и хоть бы что ему! Зато потом…
Он вновь запнулся и недоуменно сдвинул брови.
- О чем это я?
Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одернули, поправили: ума, что ли, решился - словесника дураком называть? А ну как он (словесник то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим - он мужик смышленый, только вот Лаве своей много чего позволяет…
- Ты… о прежних временах, - еле вымолвила Лава.
Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой…
- Прежние времена - дело темное… - нехотя проговорил он. Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы… Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придет…
- И ничего не сбывалось?
- Говорят, что нет.
Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.
- Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я все равно красивая?
- Д-да, - несколько замявшись, согласился Радим. - Но это если красивая.
Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят… Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чье-нибудь пожелание… И чтобы соседки на мать не злились…
Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.
- Так что еще неизвестно, когда жилось лучше, - утешил он, - сейчас или в прежние времена…
- А… а если какой-нибудь наш словесник, - как-то очень уж неуверенно начала она, - встретился бы с кем-нибудь из… из прежних времен… он бы с ним справился?
Радим хмыкнул и почесал в затылке.
- М-м… вряд ли, - сказал он наконец. - Хотя… А почему ты об этом спрашиваешь?
Лава опять побледнела, и Радим смущенно крякнул. "Вконец жену запугал", - подумалось ему.
- Однако заболтался я, - сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. - Напомни, что нужно на рынке выменять?
- Хлеба и… - начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошметки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.
- Это Грачиха! - закричала она. - Вот видишь!
- Ладно, ладно… - примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. - Улажу я с Грачихой, не беспокойся… Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.
Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.
В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим - солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине, коричневых нашлепок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.
Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелеными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шел к рыночной площади, погружая босые ноги то в теплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зеленые картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки - и все это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук - на своем кусте, картошка - на своем. Как в прежние времена.
Уберечь огород от людской зависти все равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку… А на рыночной площади собирались в основном поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.
Радим шел и думал о прежних временах, когда слова не имели силы. Поразительно, как это люди с их тогдашней невоздержанностью в речах вообще ухитрились уцелеть после Божьей кары. Ведь достаточно было одного, пусть даже и не злого, а просто неосторожного слова, чтобы род людской навсегда исчез с лица земли. Будучи словесником, Радим знал несколько тайных фраз, сохранившихся от прежних времен, и все они были страшны. Словесники передавали их друг другу по частям, чтобы, упаси Боже, слова не слились воедино и не обрели силу. Вот, например: "Провались все пропадом…" Оторопь берет: одна-единственная фраза - и на месте мира уже зияет черная бездонная дыра…
- Чумазый!
- Ты сам чумазый!
- А ты чумазее!..
Отчаянно-звонкие детские голоса заставили его поднять голову. На пыльном перекрестке шевелилась куча-мала, причем стоило кому-либо из нее выбраться, как ему тут же приказывали споткнуться и шмякнуться в лужу, что он немедленно и делал под общий сдавленный хохот. Потом раздался исполненный притворного ужаса крик: "Словесник! Словесник идет!.." - и ребятня в полном восторге брызнула кто куда. Остался лишь самый маленький. Он сидел рядом с лужей и плакал навзрыд. Слезы промывали на грязной рожице извилистые дорожки.
- Чего плачешь? - спросил Радим.
Несчастный рыдал.
- А… а они говорят, что я чу… чума-азый!..
Точь-в-точь как вернувшаяся с базара Лава. И ведь наверняка никто его сюда силком не тащил, сам прибежал…
- Да не такой уж ты и чумазый, - заметил Радим. - Так, слегка…
Разумеется, он мог бы сделать малыша нарядным и чистым, но, право, не стоило. Тут же задразнят, пожелают упасть в лужу… Радим потрепал мальчонку по вздыбленным вихрам и двинулся дальше.
Ох, Лава, Лава… Два горба… Вообще-то в некоторых семьях из поколения в поколение передаются по секрету такие вот словечки, подчас неизвестные даже мастерам. Как правило, особой опасности они в себе не таят, и все же…
А действительно, кто бы кого одолел в поединке - нынешний словесник или человек из прежних времен? Между прочим, такой поединок вполне возможен. Коль скоро слова имеют силу, то вызвать кого-нибудь из прошлого труда не составит. Другое дело, что словесник на это не решится, а у обычного человека просто не хватит воображения. И слава Богу…
А как же у Лавы хватило воображения задать такой вопрос?
Мысль была настолько внезапна, что Радим даже остановился. Постоял, недоуменно сдвинув брови, и вдруг вспомнил, что этак полгода назад, открыв для себя эту проблему, он сам имел неосторожность поделиться своими соображениями с супругой. Зря! Ох зря… Надо будет пожелать, чтобы она все это и в мыслях не держала. Незачем ей думать о таких вещах.
Радим досадливо тряхнул головой и зашагал дальше.
Рыночная площадь, как всегда, была полна народу.
- Здравствуйте, красавицы, - с несокрушимым простодушием приветствовал Радим торговок.
Те похорошели на глазах, но улыбок на обращенных к нему лицах Радим не увидел.
- Да вот благоверная моя, - тем же простецким тоном продолжал он, шла на рынок, да не дошла малость…