- Здравствуйте, вам, гости дорогие. Спасибо, что нами не побрезговали, милости просим, - сказал он, церемонно кланяясь. - Легкого вам пара.
Мы поздоровались, поблагодарили и гуськом спустились вниз. Предбанник был очень тесен, всего с двумя узкими скамейками и освещался через отворенную дверь. Наталья Георгиевна усадила на скамьи детей и начала их раздевать. Я вышел наружу, чтобы не мешать: вчетвером там было не повернуться.
Время, судя по теням, приближалось к полудню. Солнце стояло высоко и хорошо грело. Несмотря на прохладный ветерок, было тепло. Предстоящий визуальный контакт с молодой женщиной приятно волновал воображение. К бане я относился без священного, языческого трепета, потому свои половые пристрастия за ее порогом не оставлял.
В начале XVII века Свода Законов Российской империи еще не существовало, так что никаких правовых ограничений на совместные посещения бань не было. Только много позже нравственность восторжествовала, и появился такой закон: "Полиция наблюдает, чтобы в публичные бани никто не входил в отделение не своего пола (XIV том Свода Законов, ст. 250)".
Погревшись минут пятнадцать на солнышке в нетерпеливом ожидании, я спустился в предбанник. Там уже никого не было, только снятые одежды женские и детские аккуратно лежали на лавках. Я скинул свое монашеское одеяние, снял собственное "исподнее" платье и нырнул в душную жару бани.
Парная, она же моечная, была чуть больше предбанника, так же с двумя лавками и высокими, под потолок полатями. Привыкая к жару и темноте, я присел на одну из лавок.
Остальная компания была уже наверху и со смехом и шутками хлесталась вениками. Разглядеть толком что-либо было невозможно, потому, отогнав грешные мысли, я взялся отмывать щелоком свои свалявшиеся в колтун кудри.
Щелок - это жидкое самодельное мыло, отстоявшийся, прозрачный раствор золы, который содержит в себе соду, растворяющую жир. Замена, прямо скажем, фиговая, но лучше щелок, чем ничего. И, вообще, добраться, наконец, до горячей воды было таким наслаждением, что никакие пленительные женские прелести в ту минуту меня не волновали.
- Батюшка, - позвала меня с полатей Наталья Георгиевна, полезай к нам погреться!
Я на ощупь влез наверх в умеренный жар и предался празднику плоти.
Увы, только банному.
Дети и Наталья Георгиевна в тепле ожили, развеселились, баловались, и казалось, позабыли о гибели отца и всех своих передрягах. Я как-то незаметно втянулся в их игры.
- Ты, батюшка, мойся, а мы пошли одеваться, - сказала Морозова, когда малышка пожаловалась, что ей жарко.
В открывшейся двери в предбанник мелькнул изогнутый силуэт обнаженного женского тела, и я остался один.
Одному сидеть в темной жаре было скучно, я лениво похлестал себя веником, обмылся из бочки холодной водой и выглянул в предбанник. Наталья Георгиевна была уже в крестьянской холщовой рубашке и одевала детей. Я прикрыл дверь в парную, посидел на лавке, остывая и ожидая, когда они уйдут. Потом вышел в предбанник, оделся в хозяйское белье, прихватил свои вещи и, как был, в исподнем, отправился в дом Ульянки.
Казаков видно не было, деревня опять замерла в тишине и недвижности. Пахать было еще рано, так что крестьяне не переутомлялись и занимались обычными повседневными делами. Даже недавний налет не вывел земледельцев из сонного равновесия.
Как только я вошел в избу, Ульяна собрала наши грязные вещи и отправилась стирать на речку, а мы остались одни в избе, ожидать, пока нас приведут в божеский вид. Наталья Георгиевна, простоволосая, в одной посконной рубахе выглядела очень ничего, так что я невольно начал за ней ухаживать. Дети, утомленные купанием, легли спать, а мы чинно беседовали, сидя у окна. Упоминать о гибели мужа я избегал, потому наш разговор больше касался "светской жизни", которую вела молодая женщина. Увы, никаких дискотек и светских раутов она не припомнила, сплошные богомолья и хождения к святыням. Впрочем, судя по ее оживленному рассказу, развлечения такого рода ей нравились.
Часа через два вернулась Ульяна с нашим стираным платьем. Проснулись дети, начали возиться на лавке, занимаясь сами с собой. Одним словом, жизнь налаживалась. Я наслаждался бездельем, безопасностью и впервые за последние дни никуда не спешил. Шустрая отроковица, развесив во дворе мокрую одежду, присоединилась к нам, и я сумел задать с утра интересовавший меня вопрос, каким образом она отвела глаза казакам, и они нас не увидели. Одно дело, когда всякой чертовщиной владеет старушка-ведьма, и совсем другое - девчонка.
- У нас в деревне многие умеют глаза отводить, - пояснила Ульяна. - Дело нехитрое. Делаю, как матушка учила.
- И как делаешь? - попытался я поймать ее на слове.
- С Божьего благословения, батюшка.
- Ну, насчет Божьего благословения, такого быть не может. Церковь за колдовство не хвалит, - нравоучительно объяснил, было, я, но, наткнувшись на непонимающий взгляд, замолчал. Решил, пусть с язычеством и ведовством борется сама церковь. Спросил: - А меня можешь научить?
- Не могу. Ты же батюшка! Да и не получится у тебя, этому сызмальства нужно учиться.
- А где, кстати, твои родители?
- Батюшку в Москве в голодный бунт убили, а матушку в избе крестьяне сожгли, - просто сказала девочка.
- Как это сожгли! - невольно воскликнул я.
- Как ведьму.
- Господи, когда?
- На нынешнее крещенье.
- Здесь? - машинально задал я глупый вопрос.
- Нет, в Покровке, сюда я к дяде Гривову прибегла, как начали со мной покровские парни баловать.
- Как баловать?
- Как с бабами, как стала я сирота, так они начали меня тереть, - просто ответила девочка.
- Тереть… - я понял, что она этим хотела сказать. И только покачал головой, глядя на хрупкую, почти детскую фигурку девочки. Христианская община, твою мать!
- А я за то на них порчу навела, - неожиданно добавила Ульяна, - а в деревню красного петуха пустила.
Про такого известного на Руси петуха я слышал.
- Деревню сожгла! - поразилась Морозова. - Как же можно?
- А матушку жечь можно, а со мной силком баловать?
Что делать, у каждого своя правда и своя ненависть. Попробуй, разберись в соразмерности действия и противодействия. Мы надолго замолчали, каждый думал о своем.
- А откуда у тебя эта изба? - спросил я, чтобы отвлечь собеседниц от грустных мыслей.
- Она не моя, а дядьки Гривова, - ответила Ульяна. - Он матушкин братец, а я живу у него по родственности. А хочешь, я тебе, батюшка, погадаю, или побоишься, - вдруг неожиданно предложила девочка, круто меняя тему разговора.
- Погадай, - согласился я, - только я гаданиям не верю.
- А я верю, - заинтересовалась Наталья Георгиевна. - Мне погадать сможешь?
- Смогу, чего не смочь, вот батюшке погадаю, а потом, тетенька, тебе. Тебе, батюшка, на чем гадать? - спросила меня Ульяна.
- На чем хочешь, на том и гадай, я в этом не разбираюсь. А на чем вообще гадают?
- Можно на гадальной книге пророка и царя Давида, - серьезно сказала девочка, - можно на бобах, на решете, на воде…
- А ты, что, умеешь читать? - удивленно спросил я, потом поправился. - Гадай, на чем тебе удобно, мне все равно.
- Тогда буду на воде, - подумав, решила Ульяна, - вода никогда не обманет.
Девочка тут же пошла в сени, принесла небольшую деревянную бадейку, почти до верха наполненную водой, и поставила ее на лавку у окна. Мы с Морозовой потеснились, освободив ей место. Вокруг бадейки девочка разложила самые разные, несовместимые друг с другом предметы: уголья из печки в глиняной миске, венок из сухих цветов, медное колечко, деревянный гребень. Мы молча следили за приготовлениями, даже Бориска, оставив игру с сестрой, подошел и внимательно глядел на чистую гладь воды в низком, широком ведре.
Ульяна первым делом, подхватив голой рукой несколько подернутых пеплом угольков, опустила их на воду, Они зашипели, потухли и начали беспорядочно двигаться по поверхности. Наверное, при желании, можно было найти в этом какой-то смысл или систему. Я не нашел и смотрел не на воду, а на сосредоточенное, с мучительной гримасой личико девочки. Что она видела в расходящейся кругами воде и плавающих угольках, догадаться было невозможно.
- А мы с тобой, батюшка, уже встречались, - вдруг сказала Ульяна, поднимая личико и всматриваясь в меня.
Я только пожал плечами. Если девочка жила безвыездно в деревне, то встретиться нам было невозможно.
- Только ты почему-то тогда был молодой, а я уже старая, а не по правде, как сейчас, я молодая, а ты старик, - добавила она, обескуражено качая головой.
Оценка как "старика" меня почему-то задела. Я, конечно, не мальчик, но так сразу попадать в старики, даже в оценке подростка!
- Может быть, и встречались, - подумав, ответил я, вспомнив единственную женщину с редким именем Ульяна, старую ворожею, с которой пересекались наши пути в благословенном восемнадцатом веке. Тогда таинственная старушка одарила мою Алю сомнительным даром читать чужие мысли.
- И не батюшка ты вовсе, - сказала вдруг девочка, пристально вглядываясь в воду, а кто, не знаю…
- Как это не батюшка? - заинтересовалась Морозова. - Так ты, государь, не священник?
- Нет, - односложно ответил я. - Не священник!
- А как же… - начала говорить Наталья Георгиевна и замолчала.
Я понял, то, что она не досказала. Как же это я соборовал ее умирающего мужа, не будучи священником.
- Не перед человеком кайся, а пред Господом, - сочинил я фразу, которую условно можно было принять за цитату из Священного Писания. - Тайна исповеди священна, - добавил я для пущего эффекта.
Наталья Георгиевна промолчала, но все-таки спросила:
- А кто же ты, государь?
Вопрос был, что называется, на засыпку. Как ни ответь - все солжешь. Выручила меня Ульяна, она продолжала гадание, не обращая на нас внимания:
- Дорога у тебя дальняя и неясная. Впереди темно, позади темно. Явился ты к нам ниоткуда и уйдешь никуда.
С этим спорить было невозможно.
- То-то, я смотрю, говоришь ты как-то не по-нашему, - опять задумчиво прокомментировала Наталья Георгиевна.
Я опять промолчал. Было похоже на то, что слова гадалки Морозова воспринимает как истину в последней инстанции.
- И зла нет у тебя на сердце, прост ты и незлобив. Хочешь добро нести, да не всегда можешь.
В принципе, все сходилось.
Я даже наклонился над бадьей, пытаясь разглядеть то, что видит в воде девочка. Однако угольки уже прекратили свое движение, и вода была гладкая и спокойная.
- Не знаю, о чем ты толкуешь, - только и нашелся сказать я. - Откуда пришел, куда ушел! Ты вот лучше Наталье Георгиевне погадай, ей, поди, интересно про себя узнать.
- А и погадаю, - задумчиво сказала Ульяна, пристально вглядываясь в мое лицо.
- Только на тебя, боярин, я после еще погадаю.
- Гадай, - согласился я, только я во все это не очень верю.
- Вода никогда не обманет, - упрямо сказала Ульяна, - на что гадать-то, добавила она, взглянув на Морозову, на угли али на кольцо?
- Погадай на кольцо, - зардевшись, попросила вдова.
Ульяна выдернула из юбки нитку, привязала к ней медное колечко и начала раскачивать его над водой в бадейке так, что оно слегка задевало гладь.
- Быть тебе, боярыня, любимой, - заговорила девочка каким-то сомнамбулическим голосом, - да не долго счастливой. Бури ты любишь, а гладь и мир не по тебе. На самый верх взойдешь, на самом верху умрешь. Сына твоего близ двух венцов вижу. Все ему кланяются, а он никому.
Наталья Георгиевна напряженно ловила слова простой деревенской девчонки.
- А про дочку скажи, как дочка-то, - заворожено спросила она.
- Про дочку много не вижу, - сказало усталым голосом Ульяна и положила руки на колени. - Жива будет, а как жизнь повернется, не знаю, на нее особо гадать нужно.
Однако погадать на девочку Ульяна не успела, дверь избы широко распахнулась, и в нее ввалилось несколько человек стрелецкого обличия, но незнакомого цвета кафтанах. О желто-зеленом стрелецком полке я не слышал. Были они при бердышах и саблях.
- Попались, ясны соколы! - сказал, выходя из-за спин солдат и довольно потирая руки, толстый мужчина с румяным, сытым лицом. - Давно мы вас поджидаем!
Я, было, дернулся инстинктивно к своему ятагану, но стрельцы оказались быстрее и двумя копья приперли меня к стене. Острия проткнули нательную рубаху неглубоко вошли в тело. Грудь окрасилась кровью.
- Ишь, какой шустрый! - довольно сказал толстяк.
Все произошло так неожиданно, что я ничего толком не понял. Мелькнула мысль, что меня все-таки выследили за инцидент с разгромленными стражниками.
По животу поползли струйки крови. На груди рубаха быстро краснела, а стрельцы, будто играя, шевелили в ранах концами бердышей. Пока было не очень больно, но сделалось страшно.
- Как деньги брал, слезы лил, и я тебе хорош был, - продолжил толстяк, - а отрабатывать, в бега наладился! Шалишь, холоп, кабалу отслужить надо.
Я сначала ничего не понял: какие я брал деньги, при чем здесь кабала! Потом понял, что меня, вероятно, просто с кем-то перепутали. Однако, взглянув в наглые, хитрые глазки толстяка, догадался, что здесь происходит обычный беспредел, и промолчал.
- Побегал и будет, - не дождавшись моего протеста, вновь заговорил наглец, - да ладно, будешь хорошо работать, может быть, и прощу! Ишь, какая баба лепая! - добавил он, переключив внимание на Наталью Георгиевну. - И тебя возьму за его долг, будешь мне пятки чесать!
Толстяк подошел к Морозовой и приподнял ее лицо за подбородок.
- Лепая, баба, лепая! И детки растут хорошие. А в побег ударитесь, запорю до смерти! - жестко добавил он.
Ситуация складывалась самая дурацкая. Что дальше делать, по-моему, никто толком не знал. Начни я выступать, возмущаться, меня бы или закололи, или забили. Поэтому я молчал и не дергался, ждал, чем все это кончится. Молчала и Морозова. Не дождавшись наших протестов, толстяк обратился к своим опричникам:
- Гулящему дать пару дюжин батогов, чтобы неповадно было бегать, да смотрите, не забейте до смерти. Знаю я вас! А бабу вечером ко мне приведете. Да глаз с них, холопов, не спускать!
Отдав распоряжения, он похотливо ухмыльнулся и, прихватив мой ятаган, вышел из избы. Холщовый мешок с деньгами, лежащий на полу, его не заинтересовал. Как только начальник исчез за дверями, два стрельца подхватили меня под руки и выволокли из избы. Сопротивляться не имело смысла, и я покорно подчинился их воле. Остальные стрельцы вышли вслед за нами. Один из нападавших, высокий парень с чистыми голубыми глазами, оставшийся здесь, скорее всего, за старшего, горделиво оглядел меня и своих товарищей.
- Ты, что ли, Ермола, гулящего холопа учить будешь? - спросил он здоровенного мужика, из тех двоих, что прокололи мне грудь.
- Можно и поучить! - с деланной неохотой ответил Ермола, довольно склабясь.
- Учи. Только помни, что боярин сказал, не забей до смерти!
Меня грубо швырнули на землю лицом вниз. Я попытался встать, но меня тут же придавили сверху за плечи и ноги. Я оказался лицом в грязи и едва смог повернуть голову, чтобы не захлебнуться. Было похоже на то, что методика истязаний была у них отработана до тонкостей, Ермола встал рядом со мной, и я краем глаза увидел конец толстой палки-батога, которым он оперся о землю.
Мне задрали рубаху. Первый удар по спине был хлесткий, с оттяжкой. От острой, нестерпимой боли я невольно вскрикнул.
- Не нравится! - радостно сообщил товарищам Ермола. - Гулять нравится, а учиться не нравится!
Снова свистнула в воздухе палка, и опять мне словно кипятком обожгло спину. Я буквально взвыл от боли… После десятого батога удары уже не ощущались. Я потерял сознание.
* * *
Очнулся я от нежных, но болезненных прикосновений к спине. Казалось, на ее месте теперь была сплошная горящая рана. Из горла невольно вырвался стон.
- Очнулся, - сказал надо мной женский голос.
Я открыл глаза. Перед лицом была бревенчатая стена.
- Не трогайте, - попросил я, разом возвращаясь к реальности.
- Мы водичкой помочим, легче будет, - наклонившись ко мне, произнесла Наталья Георгиевна дрогнувшим голосом.
- Не нужно водичкой. Лучше помогите мне повернуть голову.
Меня осторожно приподняли за плечи, я смог повернуться, чтобы видеть, что делается в комнате. Посторонних в ней не было. Дети, сжавшись, сидели на противоположной лавке. Надо мной, склонившись, стояли Морозова и Ульяна. Лицо у Натальи Георгиевны было совершенно потерянное, в глазах стояли слезы. Я вспомнил, что, кроме всего прочего, ее поволокут вечером в опочивальню толстяка, и это не прибавило мне бодрости.
- Где стрельцы? - спросил я, проглатывая ком, застрявший в горле.
- Двое на улице, стерегут, - откликнулась Ульяна, - остальные ушли. Только не стрельцы они вовсе, а нашего помещика холопы.
- Ничего не бойтесь и мне не мешайте, - попросил я, - все будет хорошо.
Отделал меня Ермола со знанием дела и с такой душой, так что я был не уверен, что моих экстрасенсорных талантов хватит справиться с такими травмами. Однако выхода не было. Я попытался отвлечься от боли и сосредоточиться. Напряг спину
- Ой, - воскликнула Ульяна, - кровь пошла!
- Не мешайте, - попросил я и опять сосредоточился на спине.
Постепенно боль стала уходить. Теперь мне было легче удерживать внимание и думать о лечении. Резервов организма, скорее всего, хватало, потому делалось все легче, состояние чем-то напоминало слабое опьянение.
- Ой, батюшки! - опять не сдержалась девочка. - Смотри, боярыня!
Я услышал это уже как бы со стороны, голова закружилась, и я то ли уснул, то ли потерял сознание.
- Как спина? - спросил я, приходя в себя.
- 3-з-заживает… - прошептала над ухом девочка.
- Сколько сейчас времени?
- Чего сколько?
- Вечер скоро? - поправился я.
- Скоро.
- Если я опять усну, разбудите, - попросил я и вновь занялся самолечением. Теперь появилось ощущение, что в голове у меня пусто, так что даже зазвенело в ушах.
Минут через пятнадцать я осторожно пошевелил плечами.
Боли почти не чувствовалось.
- Помогите мне сесть, - попросил я.
- Ты, батюшка, лучше лежи, - откликнулась Морозова. - Тебе покойно лежать надобно. Зачем раны бередить!
- Уходить нам отсюда надобно, - сердито ответил я. - Знаешь, что тебя ждет вечером?
- Я лучше себя порешу, - твердо сказала Наталья Георгиевна.
- Не нужно себя "решать", лучше помогите мне подняться.
Меня подхватили подмышки и не очень ловко помогли сесть на лавке. Я опять пошевелил плечами. Боль в спине была нудно тупой, но терпимой. Я уперся локтями в колени и опять сосредоточился на спине. Взгляд упал на проколы от бердышей. Раны на груди уже затянулись и покрылись лиловой кожицей.
- Господи, воля твоя, прости меня, великую грешницу… - начала речитативом молиться Морозова.
- Не мешай, Наташа, - попросил я, впервые назвав ее просто по имени.
Наталья Георгиевна испугано замолчала, прикрыв рот ладошкой, За последние часы между нами как будто что-то произошло, неожиданно возникла внутренняя связь.