10
Проснулся Улугбек глубоко за полночь от жуткой изжоги и похмелья. Во рту было ощущение, будто кто-то залил внутрь стакан кислоты. Сомохов попробовал сплюнуть, но горло не выделило ни капли влаги.
Вздохнув, Улугбек поплелся искать воду.
Спать гостей свалили в несколько комнат на втором этаже донжона на заранее подготовленные шкуры и тюфяки, набитые соломой. От этих тюфяков, вернее, от сонмища насекомых, живших в соломе, еще и чесалось тело, толком не мытое от самых хобургских бань.
"Как вернусь в Магдебург, раздобуду чан и вымоюсь как следует", – подумал он мельком.
Почесываясь, зевая и тихонько охая, Улугбек Карлович тащился по коридорам ночного замка Гаубвиц.
Привычка оставлять зажженные факелы в замке не прижилась – гореть тут было чему. Развешенные гобелены, выцветшие от времени, шкуры, деревянная, хорошо просушенная за десятилетия, а то и столетия мебель – все это в полной темноте мешало, лезло под ноги, било в спину бредущего придворного сказителя.
Неожиданно, когда Сомохов уже решил, что окончательно заблудился в лабиринтах замка, в тишине, нарушаемой только стрекотанием ночных насекомых, археолог услышал легкий гул. Это был отголосок какого-то сборища, явно человеческого, эхо гомона и едва различимые ритмичные звуки.
Улугбек пошел на шум. Гул приближался. Наконец впереди замелькал отблеск света.
Шум голосов стал громче, явственней. Сквозь какофонию звуков начали пробиваться отдельные слова, фразы. Они складывались в напев.
Готовое сорваться приветствие замерло на устах Сомохова. Он быстро трезвел. Речитатив походил на церковные псалмы, только язык, на котором их читали, был незнаком. Это не немецкий и не латынь. Язык не походил ни на греческий, ни на любой другой, известный Улугбеку.
Что же это?
До хорового чтения стихов здесь еще не дошли. Да и не относились заросшие бородами и необразованные дворяне свиты германского императора к числу поклонников высокой поэзии. Значит, налицо все-таки религиозные песнопения. Но все духовные обряды в этой стране еще века четыре будут исполняться на латыни. Значит, эта церковь не относится к Римской католической. Не относится она и к православной, и вообще к христианской. Мусульмане в центре Германии? Хм… Нет, звук не похож на завывание муллы, нет и узнаваемой гортанной картавости.
"Если это сатанисты, то им свидетель ни к чему!" – испуганно промелькнуло в сознании.
Улугбек был археологом и знал, что Генрих IV при жизни обвинялся в потворстве алхимии и даже в участии в сборищах секты сатанистов-николаитов. Знал, но при знакомстве император не показался ученому каким-то особенным. Не было в нем ничего ни дьявольского, ни чертовского. Обычный, очень властный феодал. А обвинения в приверженности сатанизму половина историков относила к проискам врагов германского императора, которых он при жизни завел немыслимое множество. А уж о трениях Генриха с Римской католической (а другой и не было в Германии) церковью не знал только глухой и слепой.
Теперь все сведения об увлечениях государя Священной Римской империи представали в новом свете.
"Что там про него еще?.." Ученый старательно перебирал в уме сведения, но выкопать что-нибудь существенное, чем прилепившийся термин "николаит", не мог.
"Что ж это за николаиты такие? – Улугбек Карлович передернул плечами. – Уж это я выяснять не собираюсь".
Но выяснить пришлось.
Пока придворный сказитель в раздумий топтался в комнатушке, заваленной всяким хламом, из коридора послышались шаркающие шаги. Улугбек метнулся вперед, назад, руками зашарил в темноте вокруг, нашел какую-то портьеру и шмыгнул за нее. Все это за долю секунды.
Из темноты показалось призрачное сияние маленькой масляной лампады в чьих-то дрожащих руках. Вскоре в проходе появился закутанный в темную хламиду человек. Небольшого роста, слегка сутулый, он немного подволакивал ногу. Не оглядываясь на отбрасываемые лампадой причудливые тени и на дрожащую ткань портьеры, человек уверенно прошел к двери, ведущей в комнату, откуда доносились странные песнопения.
Перед тем как направиться дальше, он поправил капюшон, закрывавший большую часть лица, и медленно вышел из каморки, где прятался Улугбек, в комнату с сектантами. Завывания и речитатив смолкли на секунду, но через несколько мгновений возобновились с новой силой. Теперь к хору прибавился хрипловатый низкий голос, принадлежавший, по-видимому, вошедшему.
Сомохова раздирали противоречивые желания.
С одной стороны, ему хотелось разузнать, что за люди собираются в замке глубоко за полночь, да еще и в тайне. С другой стороны, ему было понятно, что тайна подобного рода не доведет простого человека до добра. Но природное любопытство пересилило доводы разума и остатки осторожности.
На цыпочках, шаря руками, археолог начал продвигаться к двери. На его счастье, те, кто были сейчас в комнате, не сильно озаботились охраной места встречи. Вполне возможно, что такое пренебрежение объяснялась тем, что большинство участников испытывали те же проблемы с последствиями вечерней пьянки, что и Улугбек. А может, были уверены в своей безопасности.
Взору подобравшегося к приоткрытой двери Сомохова предстал небольшой зал, освещенный несколькими масляными лампадами. В середине был установлен небольшой постамент, устроенный из добротного деревянного стола, покрытого парчовым покрывалом. На нем возвышалась небольшая скульптура женщины, отдаленно напоминающая статую, которую сам Улугбек нашел при своих последних раскопках. Справа находился столик с еще одним изваянием. Это было изображение девушки, сидящей верхом на льве. Слева стояло укрытое дорогими тканями ложе с высокими стенками, застеленное по центру белой льняной простынью.
Перед ним стоял жрец в серой хламиде с надвинутым на глаза капюшоном, с коротким жезлом в одной руке и веткой в другой. Раскачиваясь в такт пению, он рублеными фразами на разные голоса выговаривал слова молитвы, а находившиеся перед ним полтора десятка коленопреклоненных мужчин и пара женщин старательно повторяли за ним. Произнеся последнюю фразу, жрец прижал жезл и ветвь к груди. Чуть погодя он переложил их в руки богини на постаменте.
Язык, на котором велась молитва, был не только непонятен знавшему многие языки Сомохову, но даже не вызывал никаких ассоциаций. Это был или "тайный" шифрованный язык для внутреннего общения сектантов, или язык одного из тех народов и племен, которые исчезли, не замеченные потомками.
Остановившись, жрец в хламиде повернулся к коленопреклоненным и произнес на немецком:
– Теперь час нашего дара и молитвы.
Улугбек разглядел среди присутствующих императора и хозяйку замка. Они были укрыты длинными плащами с прорезями для рук и капюшонами, но их все же можно было узнать по золотым шпорам в форме солнца императора и черной одежде вдовы, выбивавшейся из-под накидки.
"Так, – подумал Сомохов. – Кто еще из высших сановников государства в этом замешан?"
Улугбек Карлович начал пристально всматриваться в спины и профили молящихся.
Вроде тот тучный похож на сенешаля, этот – точно конюший. Вот в стороне два молодых маркграфа. Еще несколько походили на людей, которых он видел вечером в пиршественной зале.
Жрец поднял руки:
– Воздадим же, дети лучей его, сестре бога нашего, благостной богине Инанне, ведущей нас за руку по миру скорби и юдоли в обитель его.
Все хором затянули унылую песню. В отличие от первоначальных песнопений, эти слова были понятны:
Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя – благо, воля твоя – светоч!
Помилуй меня, Инанна, надели долей!
Ласково взгляни, прими молитвы!
Выбери путь, укажи дорогу!
Лики твои я познал – озари благодатью!
Ярмо твое я влачил – заслужу ли отдых?
Велений твоих жду – будь милосердна!
Блеск твой охранял – обласкай и помилуй!
Сиянья искал твоего – жду для себя просветленья!
Всесилью молюсь твоему – да пребуду я в мире!
Да будет со мною Шеду благой, что стоит пред тобою!
Милость Ламассу, что за тобою, да будет со мною!
Да прибавится мне богатства, что хранишь ты справа,
Добро, что держишь ты слева, да получу от тебя я!
Прикажи лишь – и меня услышат!
И что сказал я, так, как сказал я, пусть и свершится!
В здоровье плоти и веселье сердца веди меня ежедневно!
Продли дни мои, прибавь мне жизни!
Да буду жив я, да буду здрав я, твою божественность
да восславлю!
Да достигну я моих желаний!
Тебе да возрадуются небеса, с тобою да возликует Бездна!
Благословенна будь богами вселенной!
Великие боги сердце твое да успокоят!
Жрец шесть раз обошел небольшую статую, стоявшую поодаль от основной. В конце шестого круга он сыпанул чем-то из руки на жертвенный молитвенник. В зале запахло кипарисом. Улугбек поежился.
Ведущий церемонно затянул что-то высоким голосом, перешел на баритон и плеснул на жертвенник из плошки в правой руке. Раздалось шипение, и запах кипариса сменился ароматом хмеля и чего-то еще.
"Да это же конопля!" Ученый начинал паниковать.
Дым конопли способен побудить человека к самым разным поступкам: от смеха до хватания за нож. Надо было что-то делать: бежать, вмешаться, попытаться… спеть что-нибудь веселое или станцевать.
Улугбек с ужасом понял, что конопля подействовала и на него. Последним усилием слабеющего разума он заставил себя закутаться в портьеру, прикрывавшую вход в зал, где происходило таинство. Для того чтобы наблюдать, он все-таки оставил себе маленькую щелочку. Хотелось смеяться, но ученый старательно давил в себе порывы встать и захохотать или как-нибудь иначе обозначить свое присутствие.
Жрец трижды поднял руки.
– Сегодня днем лучи его победили темень, Шамаш идет к нам, возрадуемся и победим хаос внутри нас, как пантера победила змея.
Он поднял с пола таз и под звуки молитвы наполнил его водой из кувшина с высоким горлышком. После чего трижды поднял руки, сопровождая это гортанными возгласами. Остальные повторяли за ним. Во время песнопений жрец слегка покачивал головой, смешно поводя своим кадыком, будто пробуя поправить несуществующее жабо. Этим жестом он кого-то очень напомнил Улугбеку. Закончив молитву, жрец трижды воздел руки к потолку и громко спросил что-то у сидевшей спереди укутанной в плащ баронессы.
После чего Эмили Эиглер встала, трижды поклонилась каждому из алтарей и, войдя в таз с водой, сбросила одежды, оставшись полностью обнаженной. Белоснежная кожа ее казалась вылепленной из снега, рыжие волосы струились по плечам и спине, создавая в воспаленном мозгу Улугбека Карловича видения сплетающихся змей, груди призывно торчали в разные стороны, а бедра слегка колыхались в ритме молитвы. Она была воплощением женского призыва и сексуальности. Только глаза ее при этом странно блестели.
Следом за ней поднялся закутанный в плащ мужчина, в котором археолог узнал Генриха. Тот кивнул остальным молящимся и встал перед Эмили на колени.
– Богиня моя, тебе поклоняюсь, – нараспев произнес император слегка срывающимся голосом. – Не я, но боги идут к тебе.
После чего смоченной в воде тряпкой медленно и старательно вымыл ноги, бедра, а потом и промежность, живот и груди стоявшей неподвижно в воде женщины. Жрец плеснул еще что-то на жертвенник и прошел к застеленному ложу сбоку от главного алтаря.
Стоявшая в воде баронесса трижды воздела руки и произнесла:
– Тебе, о царь мой, посвящаю.
Затем она сошла на заранее подстеленную циновку, а в таз ступил император.
Эмили медленно разоблачила его от плаща, пояса, верхней одежды и штанов. Сапоги германский владыка снял сам перед тем, как вступить в воду. Так же медленно и церемонно теперь уже баронесса омыла Генриха, по мере очищения тела натирая его и себя каким-то терпким маслом с ароматом ели или сибирского кедра. Закончив, женщина поклонилась блестящему от притираний мужчине и отошла к ложу, возле которого стоял недвижимой статуей ведущий церемонию священник сектантов.
После того как император вслед за баронессой возлег на ложе, жрец поднял руки и провозгласил:
– Возрадуемся же, братья, ибо близок час рассвета.
Под мерный гул молитвы, обкуриваемая легким дымом от чадящих молитвенников, пара с громкими стонами совокуплялась на тесном ложе. По мере учащения фрикционных движений убыстрялся темп молитвы, чтобы в конце взорваться финальным: "Шаммм!" Вместе с этим возгласом Генрих выгнулся дугой, а стонавшая под ним баронесса вскрикнула и обмякла.
Улугбеку стало дурно. То ли дым конопли, то ли вонь приторных масел, чадивших в жертвенниках, а может, нереальность всего происходящего, накладываясь на похмелье и не прошедшую изжогу, вызвали спазмы в желудке.
Чтобы не выдать своего убежища, он, пятясь, вылез из-под портьеры, за которой пробыл весь обряд, и ползком двинулся к выходу из каморки, подальше от приоткрытой двери в зал, где введенные в наркотический транс молящиеся славили первые лучи восходящего солнца.
В коридоре Улугбек уже побежал.
С рассветом он не без труда нашел спуск во двор, где здорово напугал редких проснувшихся слуг, окатываясь из ведра у бочки с дождевой водой. Поутру в конце марта на поверхности воды часто образовывалась ледяная пленка, но подогревать воду не хотелось. Археолог лил на себя ведро за ведром, благодаря природу за возможность принять такой необходимый, такой освежающий, бодрящий и приводящий в себя душ.
До утренней молитвы, которую императорская свита посещала в полном составе, ему надо было многое осмыслить и пересмотреть в свете открывшихся фактов. В одном он был уверен: верховный жрец, проводивший обряд, был ему знаком. Его манера говорить, слегка склонив голову, акцент – все это Сомохов уже видел, и видел недавно.
Придворному сказителю надо было быстро и продуктивно думать.
Глава 5
1
1939 год. Декабрь. Финляндия
Торвал очнулся, рывком попробовал сесть, но не смог. Руки его не были связаны, ноги свободны, он чувствовал это, но встать не мог. У него не было сил.
Глаза открылись с трудом. Против воли вырвался тихий стон от резанувшего яркого света.
Над лежащим воином склонилась прекрасная валькирия.
Неземной красоты лицо было прикрыто белой боевой шапочкой, одежда отливала сияющей белизной.
– Вальгалла, – прошептал викинг, выдавливая каждый звук из хрипящих легких.
Он был в Палатах Героев. Вокруг лежали такие же великие воины, как и он, ждали, когда их позовут к пиршественному столу, чтобы скоротать время в ожидании Рагнарека. Воины были замотаны в кровавые повязки, некоторые из героев лишились конечностей, но это были они, воины Хозяина ратей… Все это норвежец смог увидеть, только скосив глаза набок. Двигать головой он не мог, так же как и остальным телом. Единственное, что его еще слушалось, – это его глаза.
Торвал улыбнулся. Он не мог двигаться, но он и не чувствовал боли, той боли, которая была последней, что он запомнил в той, земной жизни. После того как маг всадил в него свою колдовскую вонючую ступку.
Наклонившееся над ним лицо валькирии нахмурилось. Прекрасный лоб избороздила морщина. Валькирия что-то крикнула в сторону, и Торвал с удивлением отметил, что она говорит не на скандинавском наречии, а на измененном эстском диалекте.
На призыв прекрасной воительницы подошел одетый в такой же белоснежный халат белобородый мужчина. Он глянул в глаза Торвалу, покачал головой и начал что-то делать с рукой викинга.
"Я готов. Ведите меня к Одину", – пробовал шепнуть Торвал, но изо рта не вырвалось даже того хрипа, которым он приветствовал Палаты Героев.
Что-то теплое разлилось от локтя вверх по телу, заставляя сомкнуться глаза в приятной истоме. Во сне к Торвалу явился Отец воинов и славил его мужество. Было очень приятно.