Разик сидел за обильным воеводским столом, машинально грыз горбушку, отщипнутую им собственноручно от каравая, который ели все. Причем полусотник предварительно повернул каравай, чтобы отщипнуть эту самую горбушку не с той стороны, которая вначале была обращена к нему. Отравление ядом, опаивание всяческими зельями на пиру - дело весьма распространенное и на Руси, и в Европе, да и во всех других странах, как древних, так и нынешних, и посему у леших давно выработалось жесткое правило: даже умирая с голоду и от жажды, из чужих рук яств и питья не принимать. Основатель их тайного воинского стана великий князь Александр Невский был отравлен в расцвете сил. Только-только созданная тогда особая сотня пыталась его спасти, провела для этого свою первую тайную операцию, сложнейшую и опаснейшую, стоившую жизни многим бойцам, но буквально считанных часов не хватило особникам, еще молодым и неопытным, чтобы предотвратить злодеяние... Но это совсем другая история.
Разик от голода и жажды вовсе не умирал, поскольку, перед тем как идти в гости к воеводе, поужинал согласно распорядку. Естественно, в дружине Лесного Стана, как и в профессиональных войсках всего мира, свято блюли и всегда будут блюсти незыблемое правило: "Война - войной, а обед - по расписанию". Сейчас он просто сидел и ждал, когда же его начнут убивать или калечить. За Катеньку и Джоану, домогаться которых отправился с пира воевода, разыграв незамысловатую сценку с появлением гонца, принесшего якобы чрезвычайную весть, Разик особо не переживал. Понятно, что сердце его всегда трепетало при мысли о любимой девушке, но холодный и расчетливый рассудок дружинника говорил ему, что боец особой сотни Катерина, имевшая под платьем пару пистолей и абордажный кортик - подарок брата, легко справится с воеводой и компанией. В общем-то Катенька и голыми руками, используя фактор внезапности, способна положить первыми ударами трех-четырех мужиков. Ага! Судя по всему, использовать технику первых внезапных ударов сейчас придется и ему самому.
Наевшиеся и, главное, напившиеся воеводские приспешники стали с прибаутками и матерной руганью подниматься со своих мест и обступать сидевшего дружинника полукольцом.
"Ты нас не уважаешь!" - извечная присказка всех пьяных драк на Руси.
Разик легко вскочил, сделал шаг в сторону, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. Этот жест не таил в себе угрозу, напротив, обозначал беспомощность жертвы, то есть вводил в заблуждение нападавших. Одновременно вытянутые руки ограждали пространство, необходимое для дальнейших действий, ибо, подпустив противников на слишком близкую дистанцию, невозможно защитить себя от внезапного удара.
- Что вы, православные! Что я вам сделал? - растерянно лепетал Разик, разворачиваясь лицом в середину полукруга и, как положено, не глядя в сторону крайнего, заходящего слева противника, то есть того, кому предназначался первый удар.
Пора!
С резким шипящим выдохом, сокращавшим грудную клетку и удлинявшим удар, Разик на подскоке выбросил влево правую руку с вытянутыми, плотно сжатыми пальцами, одновременно скручивая корпус и плечо. Пальцы попали туда, куда был направлен взгляд, в глаз левому крайнему врагу. Для такого удара важна не сила, а длина выпада. С диким криком боли первый противник, согнувшись, схватившись за поврежденный глаз, отлетел назад и выключился из боя на пару минут. Разик мгновенно раскрутил корпус в противоположную сторону и нанес следующему в полукольце врагу мощный удар в голову кулаком левой руки, тут же добавив правой. Получилась классическая "двоечка" из английского бокса с поправкой на скрестный шаг рукопашного боя русских дружинников. Второй был готов, мешком рухнул, где стоял. Третий противник, видя, как один его товарищ получил в глаз, а другой - в нос и челюсть, инстинктивно поднял руки, защищая лицо от готовящегося удара. "Нет, милый! То, что я сейчас делаю, называется "растаскивание". Получи-ка теперь удар туда, куда не ждешь. По нижнему уровню, то есть прямой ногой по коленке!"
На четыре удара ушло две секунды. Теперь - быстрый выход в образовавшуюся тройную брешь. Разик выскочил из окружения, оказался за спинами врагов, отбежал на три-четыре сажени к стене. Нападающие с дикой руганью принялись разворачиваться в его сторону. Дальше никакая техника первого удара, никакой рукопашный бой уже не помогут. Конечно, еще пару-тройку врагов он вырубит наверняка, но тут же будет сам задавлен всей массой тел. Будь на месте Разика Михась, он, пожалуй, еще поиграл бы со смертью, попытался бы снова зайти в тыл нападавших, пробежав по стене или перепрыгнув через головы, попутно врезав кому-нибудь ногой в висок. Но финал все равно один.
Разик расстегнул подсумок, выхватил ручную бомбу с секретным запалом, разработанным в Лесном Стане, за Забором, тщательно спрятанными от всего мира гениальными русскими оружейниками. Он выдернул смотанную на специальную ось бечевку, раскрутив тем самым колесико, высекшее от трения о кремень искру. Вспыхнул, зашипел, потрескивая, запал-замедлитель, из запальной трубки выполз сизый дымок. Дружинник поднял дымящуюся бомбу над головой, выкрикнул оглушительно, перекрывая матерки и угрозы приближающейся к нему толпы врагов:
- Там порох! Всем лечь на пол, взорву к чертовой матери!
Нападающие замешкались, приостановились. Разик, на самом деле не желавший городить гору трупов своих соотечественников, хоть и не вполне соблюдающих Божьи заповеди и занимающихся вместо военной и государственной службы исключительно грабежом и насилием, метнул бомбу за их спины, под дубовый пиршественный стол. Он сам упал на пол, ногами к взрыву, закрыв голову сцепленными ладонями.
Тугая волна взрыва прокатилась по палате, плотно забив уши коротким мощным громом. Тяжеленный стол подпрыгнул, раскололся в нескольких местах. Брызнули фонтаны вин и разносолов, куски снеди с блюд, чарки и ложки разлетелись в разные стороны, разноцветным дождем накрыли все пространство пиршественной палаты.
Оглушенные и контуженные незадачливые воеводские приспешники повалились на пол, как снопы соломы под порывом ветра. А Разик уже вскочил, достал вторую бомбу, высоко поднял ее в вытянутой руке:
- Всем лежать и не шевелиться! Кто дернется из палаты за дверь - разнесу тут же весь терем на куски! Будете лежать смирно - пощажу и отпущу к утру души на покаяние!
Убедившись, что его призыв дошел до тех, кто не был в отключке, Разик выскочил за дверь в уверенности, что час-другой он может рассчитывать на полную свободу действий и отсутствие попыток какого-то бы то ни было сопротивления.
Дружинник взбежал вверх по лестнице в светлицу терема, легко прыгая через три ступеньки. Окинув взглядом несколько дверей, он почти сразу определил нужную. Она была самой массивной, украшенной всевозможными вычурными финтифлюшками. Разик постучал в эту дверь, крикнул по-английски:
- Кэт, Джоана, это я!
Ему открыла Джоана. Войдя в палату, Разик закрыл за собой дверь и на всякий случай задвинул засов, чтобы никто не помешал им, вернее, Катерине выполнять важное дело, а именно допрашивать воеводу.
Аверьян Мартемьяныч сидел на лавке с расширенными от ужаса глазами, застывший взгляд которых был направлен в одну точку. Его нос, расквашенный точным и выверенным ударом бойца особой сотни Катерины, распух, из него текла кровь, обильно смачивающая усы, попадающая прямо в рот. Ощущение вкуса собственной крови на губах способно выбить из колеи даже весьма мужественного человека. Впрочем, воевода мало походил на героя. Он дрожал как осиновый лист и инстинктивно старался отодвинуться от Катьки, которая, поставив одну ногу на лавку, нависала над ним всем телом, одной рукой схватив за бороду. В другой руке у девушки был тот самый абордажный кортик, о котором недавно вспоминал Разик. Катька держала лезвие перед глазами допрашиваемого. Оно было зеркально гладким, сверкало и переливалось в огнях многочисленных свечей, освещавших малую столовую палату. Но самый кончик кортика был покрыт кровью, Катька специально провела им по воеводским усам, чтобы запачкать лезвие. Кровь эта собиралась тяжелой каплей на острие. Капля, постепенно набухая и увеличиваясь, вот-вот должна была сорваться. На это самое острие, на эту каплю крови и был направлен полный ужаса взгляд воеводы, еще пять минут назад ощущавшего себя всесильным повелителем в своих владениях. Его верный подручный, Хальник, считавшийся в городке здоровым мужиком и лихим кулачным бойцом, лежал неподвижно посреди горницы на полу, на дорогущем персидском ковре, и не подавал признаков жизни. Страшная гостья завалила его голыми руками, одним-единственным молниеносным движением.
Катька лишь мельком взглянула на Разика, коротко кивнула ему и продолжила только что начатый допрос:
- Ну что, козлище позорное, ошкурить тебя, как бревно? Нос, уши и прочие члены как сучки пообрезать или все же вспомнишь добром, куда дружинника нашего раненого дел?
Воевода, обретя наконец дар речи, залепетал жалобно и невнятно:
- Прости меня, боярыня, бес попутал! Ничегошеньки я про дружинника вашего знать не знаю, ведать не ведаю! Соврал я вам давеча, чтобы в свой терем привлечь! А сам-то я в глаза никого и видеть не видывал и слыхом не слыхивал! Берите, что хотите, злато-серебро, меха и каменья драгоценные, только пощадите, живота не лишайте!
- Как ты думаешь, Кэт, он врал тогда или сейчас? - по-прежнему по-английски спросил Разик. - Он действительно не видел Майка или же боится признаться, что... - Разик запнулся на последнем слове, бросил взгляд на Джоану, побледневшую как полотно, и закончил фразу чуть по-другому, чем первоначально намеревался: - ...что заключил его в темницу или выдал опричникам?
- Выяснением именно этого вопроса я сейчас и занимаюсь, брат полусотник, - отвечала Катька на том же языке. - Так что ты уж меня пока не отвлекай, а лучше осмотрись, план нашего прорыва еще раз обдумай.
Тряхнув воеводу так, что он слегка треснулся затылком о стену, Катька приблизила к нему лицо, уставилась в упор леденящим душу взглядом, которому позавидовала бы любая подколодная змея.
- Лучше честно во всем признайся, соколик, а не то...
Кортик переместился вниз, его острие чувствительно кольнуло воеводу между ног, в самое сокровенное место.
- Все, все расскажу, истинную правду! - захлебывающийся вопль Аверьяна Мартемьяныча, исторгнутый из самой глубины души, свидетельствовал о том, что клиент созрел и сейчас выложит бойцу особой сотни всю самую что ни на есть достоверную информацию по интересующему ее вопросу.
Облава, устроенная подручными Никифора, хватившимися своего господина через пару часов и обнаружившими его бездыханное тело на околице, нагрянула на Анютин двор уже на рассвете. Хотя вокруг тела вначале толкалось множество народу и следы были изрядно затоптаны, среди приведенных затем собак нашлась парочка особо умных, с тонким чутьем, которые, сделав несколько широких кругов, взяли след и потащили облаву прямиком к Анюте. Эти умные и чуткие собаки добросовестно прошли по следу Михася и, вбежав во двор, радостно гавкая, изо всех сил натягивая поводки, буквально вырываясь из ошейников, притащили погоню к будке Анютиного кобеля, под которой в заранее подготовленном укрытии сидел дружинник. Естественно, кобель не стал отмалчиваться, и оглушительный собачий лай долгое время не могли перекрыть даже матерные крики доморощенных деревенских детективов, безуспешно пытавшихся унять своих псов, взявших, по их мнению, ложный след.
- Ты, девка, кобеля-то своего, небось, погулять давеча отпускала? - обратились преследователи к Анюте, которая вышла на шум и стояла на пороге своей избенки босиком, простоволосая, кутаясь в старенький тулупчик.
- Да, снимала веревку с шеи, бегал где-то, пока про миску с похлебкой не вспомнил, - как можно равнодушнее ответила Анюта. - А в чем беда-то?
- Смертоубийство произошло тут неподалеку, вот мы розыск-то и ведем, - не вдаваясь в подробности, ответили ей незадачливые сыщики. - А собаки наши, сукины дети, сдуру за твоим кобелем и кинулись... Но ты все ж дозволь-ка нам, на всякий случай, избенку твою да сараи осмотреть. Вдруг там неизвестный душегуб и затаился?
- Свят-свят! - Анюта испуганно перекрестилась. - Смотрите, конечно, люди добрые, а то я от страха-то и на двор выходить перестану!
- Да уж, хорошо бы тебе, девка, поостеречься! Душегуб тот, видать по всему, силы нечеловеческой! Самому Никифору - здоровущему мужику, как куренку, шею свернул!
Вскоре погоня, уводя за собой обиженно скулящих псов, незаслуженно отхлестанных кнутами и побитых палками за усердное исполнение своих обязанностей, покинула несолоно хлебавши Анютин двор и устремилась за околицу, в лес, где мог затаиться пресловутый душегуб, об опасности которого предупреждал еще в конце лета воевода, приехавший с опричниками.
Когда непосредственная опасность миновала, Михась выбрался из своего укрытия и перешел в дом, чтобы немного согреться возле печи. Он еще раз предупредил Анюту, собиравшуюся на работу на теткино подворье, чтобы была начеку, поскольку рано или поздно к ней неизбежно вновь придут с допросом наиболее сообразительные личности из числа дружков Никифора, желающих во что бы то ни стало отомстить за смерть своего благодетеля. И сам дружинник весь день находился в состоянии напряженного ожидания, внимательно наблюдал за подходами к Анютиному двору, был готов при малейшей опасности вновь юркнуть в спасительный схрон под собачьей будкой. Но покуда все обошлось, и вечером, когда Анюта вернулась с работы, они решили, что после ужина Михась вполне может остаться ночевать в избе, положившись на их верного сторожа - кобеля, который все еще находился в состоянии повышенной боевой готовности, возбужденный утренним небывалым вторжением чужих собак и людей на его территорию.
Стемнело. Они задули лучину и легли. Михась как всегда - на печи, а Анюта - на лавке. Всю предыдущую неделю их мысли были заняты подготовкой к предстоящей схватке, и ни о чем другом всерьез думать было невозможно. Сейчас, когда беда миновала и напряжение последних дней схлынуло, исчезло, они внезапно ощутили, что находятся вдвоем в уютной теплой избе, в звенящей тишине на околице спящей деревни, то есть фактически одни-одинешеньки, окруженные непроглядным сумраком ночи.
- Михась! - голос Анюты был незнакомым, чуть хриплым.
Сердце Михася почему-то забилось учащенно, им овладело странное чувство, в котором была смешана тоска, тревога и одновременно какое-то сладостное томление.
- Михась, иди ко мне! - Анюта выдохнула эти слова из самой глубины груди, в них ощущалось трепетное биение ее сердца.
- Анютушка, - голос дружинника сорвался, дрогнул, каждое произносимое слово давалось ему с трудом. - Анютушка, у меня есть невеста...
И запинаясь, перескакивая с одного на другое, Михась скороговоркой рассказал Анюте о леди Джоане.
Анюта не произнесла ни звука, отвернулась к стене, прижалась лбом к холодному шершавому бревну. Горькая тоска и отчаяние овладели всем ее существом. Такого горя она не испытывала ни разу в жизни. Даже угрозы и издевательства Никифора оказались ничтожной мелочью по сравнению со словами, произнесенными сейчас Михасем. Ей хотелось кричать, плакать, биться головой о стену, вопрошать небеса: почему? За что? Неужели она не достойна любви? Разве это справедливо, что прекрасные и отважные предназначены только боярыням и принцессам, а она, Анюта, выходит, достойна лишь, не разгибаясь, ковыряться всю жизнь в земле и навозе? Значит, весь этот огромный и чудесный мир, заморские страны, захватывающие дух приключения, ослепительный блеск нарядов и доспехов, остроумные беседы о возвышенном - это не для нее? Но почему?! Все наставления отца Серафима о сущности христианства, вековая мудрость ее сородичей - русских крестьян-землепашцев - словно выпали из ее сознания, растворились, сгинули в этом немом оглушительном крике: почему?! За что?! Почему Михась любит не меня, а какую-то заморскую госпожу, богатую и знатную?! Чем я хуже?! В чем и перед кем я провинилась?!
Анюта словно застыла, окаменела телом и душой. Михась, будто почувствовав на расстоянии состояние девушки, тоже лежал без звука, боясь пошевелиться, нарушить эту гнетущую пронзительную тишину. Они так и не заснули этой ночью.
Утром с первыми лучами солнца Анюта поднялась со скамьи, оделась, собрала на стол нехитрый завтрак.
- Как встанешь - поешь. А я пошла, - произнесла она совершенно обычным тоном.
У Михася при звуках ее голоса, такого же, как и всегда, словно камень упал с души.
- Счастливо, Анютушка! Жду тебя к вечеру, - преувеличенно весело и ласково ответил дружинник.
- Жди.
Анюта улыбнулась одними губами и вышла из избы. Ну что ж. Книги, которые научил ее читать отец Серафим, разбудили в ней рассудок, любовь к дружиннику оживила чувства. А еще Михась научил ее сражаться, и она уже ощутила вкус одержанной победы, уверенность в собственных силах. Как там частенько приговаривает Михась? Прорвемся? Вот-вот. Конечно, ей еще предстоит многому научиться, многого достичь. Анюта подняла глаза, взглянула в серое сумрачное небо, словно бросая ему вызов, и резко, с шипящим выдохом, ударила коленом воображаемого противника, рванув обеими руками чью-то голову к своему правому плечу.
Вечером, ужиная вместе с Анютой, Михась по-прежнему испытывал в ее присутствии смущение, боялся взглянуть девушке в глаза, словно он в чем-то сильно провинился перед ней, обманул ее. Но Анюта ни словом, ни интонацией, ни жестом не показала, что что-то изменилось в их отношениях за прошедшую ночь.
Когда они завершили свою не слишком обильную трапезу и Анюта убрала со стола, Михасю стало совсем не по себе. Он впервые за их довольно долгое знакомство и длительное совместное проживание не знал, о чем ему дальше говорить с девушкой, боялся ее вопросов и упреков. Но Анюта не стала садиться, как он ожидал и как это она всегда делала ранее во время их ежевечерних бесед, за убранный стол напротив дружинника, а, поставив в печь горшок с оставленной на утро кашей, подошла к дверям, взглянула на Михася и произнесла решительно:
- Что сидишь? Пойдем!
- Куда? - растерянно захлопал глазами вконец выбитый из колеи Михась.
- Как это куда? В сарай, вестимо. Упражняться.
- Но зачем? Ведь мы... ведь ты уничтожила врага!
- Да мало ли их еще кругом, врагов-то. Пойдем, будешь учить меня дальше! Или ты считаешь, что я и в этом недостойна твоего внимания?
- Что ты, что ты, Анютушка! Как ты могла такое подумать! Да ты - достойней всех! - выпалил дружинник скороговоркой и, с готовностью вскочив с лавки, отправился вслед за девушкой в сарай, испытывая огромное душевное облегчение оттого, что их отношения, по его мнению, наладились, вернулись в прежнее русло.
"К тому же, - рассуждал про себя Михась, -я уже выздоравливаю, скоро приступлю к нормальным тренировкам, а уж тут-то партнер мне ох как пригодится! Я же не малыш-первогодок, чтобы на чурбанах да на чучелах боевые навыки отрабатывать!"