- Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.
Монах прервал свою внешне спокойную и размеренную речь, которая давалась ему совсем не легко, подошел к кадке с водой, зачерпнул берестяным ковшиком. Пил он долго, и даже в полумраке было видно, как чуть подрагивает его рука. Опустив выпитый до дна ковш, отец Серафим постоял еще немного, отдышался, вновь сел напротив молчаливого и неподвижного Михася и продолжил:
- В общем, не приняла нас Европа в сообщество христианских стран, ополчилась дружно, забыв свои внутренние раздоры. А государь европейского признания, причем не Руси даже, а своего, личного, сейчас возжелал как никогда! И начал он снимать войска с Берега, то есть с рубежа по реке Оке, который исконно прикрывает Русь от набегов с Дикого Поля. По всему видать, надоели царю дела азиатские. Его образованный ум устремлен целиком в цивилизованную западную политику. Ханские набеги, после взятия Казани да Астрахани уже изрядно ослабшие, ему представляются обычными и неизбывными, как те же пожары, от коих людей и добра на Руси поболее гибнет. Ну так что, мол, теперь уж и огня в печах не разводить? Авось как-нибудь разбойников-крымцев отразим и одолеем, причем не огромным войском, а острожками да малыми станицами. Да тут еще в Турции новый султан, Селим, на престол взошел. Так вот, царь наш хитроумный, считая султана молодым, горячим да неопытным, решил его обольстить пустым мечтанием, чтобы получить с того сугубую выгоду. Отправил он послов в Константинополь с предложениями. Дескать, давай мы с тобой, брат мой султан Селим, поделим мир пополам. Я буду воевать европейские страны, а тебя не трогать, а ты будешь владеть миром азиатским. Иначе будут вечно грозить тебе, брат мой султан, западные крестовые походы, к которым и Русь христианская примкнет, и тогда уж тебе точно не поздоровится. Так что лучше давай жить с тобой в любви, мире и согласии. Что ответил на обольстительные речи султан, мне не ведомо, зато знаю наверняка, что самого себя царь уж точно обманул своей же хитростью. То есть поверил он, что султан согласится на его заманчивые предложения, а это значит, что наши южные рубежи отныне в безопасности. Все войска теперь можно перебросить на запад и воевать Европу подобно Карлу Великому, создавая христианскую империю с ним, царем, во главе. Во всяком случае, на польскую и литовскую короны царь наш всерьез рассчитывает. А те, кто твердит о ханской угрозе, вмиг попадают в лучшем случае в число недальновидных глупцов, а в худшем именуются злодеями, желающими царя с султаном поссорить в угоду польским да шведским интересам. Вот такие дела на Руси происходят нынче. И усугубляются они день ото дня помутнением царского разума, все больше затуманиваемого дикой злобой и подозрительностью. А ведь тот, кто скор на расправу с беззащитными и охоч до невинной крови, обычно бывает робок да труслив перед истинной опасностью. Однако хочу тебя предостеречь от поспешных и опасных суждений. Рассуждения, верные в отношении простых смертных, не применимы в полной мере к венценосным особам. Ибо в царе мы должны видеть не человека, а помазанника Божьего. Государь есть символ великой Руси. И если его человеческие качества державе не идут на пользу, то мы можем лишь скорбеть и молиться, но не роптать и злоумышлять!
- Согласен я полностью, отче, с твоими оценками и высказываниями. Правильно говоришь и о священной особе государя как такового, и о личности самого Ивана Васильевича. Доводилось и мне царя повидать. Таков он в точности, как ты обрисовал.
- Где же ты государя нашего видеть сподобился, сыне?
- На пиру царском, в его новом московском дворце, что на речке Неглинке.
Монах чуть было не присвистнул от удивления, но вовремя опомнился, перекрестился:
- Так ты был у царя на пиру?
- Был, - кивнул Михась.
- За что ж простому дружиннику, каким ты себя представляешь, была оказана такая честь, каковой и не все бояре за последние годы удостаиваются? Зачем тебя позвали?
- Для забавы я ими был приглашен, - Михась говорил спокойно, будто речь шла о ком-то постороннем.
- Для забавы? - переспросил монах и, покачав головой, сурово вымолвил: - То есть для расправы лютой?!
Михась молча кивнул.
- И что же?.. - в голосе отца Серафима, прежде бесстрастном и ровном, вновь почувствовалось волнение.
- Прорвался.
Михась плохо помнил все детали той схватки. В его памяти запечатлелись лишь отдельные короткие эпизоды. По-видимому, в момент тяжелейшего боя его мозг был настолько сосредоточен на непосредственно происходящих событиях, собственных мгновенных действиях, предвидении действий многочисленных противников и контригре, что память просто отключилась, чтобы не перегружать сознание и не замедлять реакцию.
- Один ли ты на расправу шел или был с товарищами?
- Один.
- Сколько же их было, окаянных, против тебя одного?
- С полсотни, наверное. Я не считал.
- Как же они оружие-то тебе оставили?
- Не было у меня оружия.
- Просто так вырвался или удалось покарать кого-либо из злодеев?
- Пятерых точно в самом начале положил, а дальше не знаю. Возможно, покалечил нескольких. Но на особу царскую даже помыслить не смел.
Отец Серафим некоторое время долгим пристальным взглядом всматривался в лицо дружинника, едва освещаемое теплым светом лампадки, как будто увидел его впервые, затем произнес задумчиво и вместе с тем торжественно:
- Есть люди на Руси. Были и будут.
Михась, которому по разным причинам не хотелось вдаваться в подробности тех событий, поспешил сменить тему разговора, вернуться к более насущным, по его мнению, на данный момент обстоятельствам:
- Так, значит, сейчас идет переброска войск с южных рубежей в Ливонию?
- Да. Царь ни о чем, кроме Ливонии, сейчас и слышать не желает. Даже казни производит поспешно и мимоходом, без прежней увлеченности и смакования. Но успехов воинских там так и нет. Напрасно только ратников кладут в поспешных атаках да бессмысленных маневрах.
Михась вздохнул:
- Наверняка наша поморская дружина там изо всех сил пытается улучшить положение русских войск, предотвратить неоправданные потери. А я вот здесь, в твоей келье, прохлаждаюсь.
- Не казни себя без вины, сыне. На все воля Божья. Вернешься и ты в строй, послужишь еще Руси-матушке. Так что отдыхай, набирайся сил. А посему выкинь из головы горькие думы, не отравляй душу напрасными терзаниями. Считай, что как старший по возрасту и... - монах запнулся, сделал паузу, но потом все-таки продолжил с легкой усмешкой: - И чуть было не сказал, что старший по званию, да сан мой нынешний не позволяет такие речи вести... Так вот, считай, что я тебе ставлю боевую задачу: лечиться усердно, есть сытно, спать долго, чтобы окрепнуть в самый короткий срок.
Теперь и Михась в свою очередь некоторое время пристально вглядывался в лицо отца Серафима, а затем ответил ему полушутя-полусерьезно:
- Слушаюсь, воевода! Разреши выполнять!
- Разрешаю. А сейчас - отбой войскам! А то засиделись мы с тобой за полночь.
Михась, который действительно почувствовал нешуточную усталость, перебрался со скамьи на лежанку и практически мгновенно заснул спокойным глубоким сном. А отец Серафим еще долго молился перед иконами, клал земные поклоны и лишь под утро, поставив у изголовья Михася кружку с целебным отваром, поправив укрывавший дружинника старый тулуп, улегся на свое отшельническое ложе.
Днем было тепло, даже жарко. Ветер почти стих, что редко бывает в бескрайней степи, а солнце припекало не по-осеннему щедро. Но сейчас, когда оно уже закатилось за горизонт, промозглый холод вырвался языками негустого тумана из урочищ и оврагов, в которых он, видимо, прятался днем, и принялся пробирать до костей. Ванятка зябко ежился, кутался в овчинный полушубок, невольно старался поближе придвинуться к костру, хотя и понимал, что если он этот полушубок подпалит, то новый взять будет неоткуда, и когда наступит настоящий холод, то будет ему, сторожу степной станицы, неизбежный карачун. Никита и Ермолай, опытные станичники и зрелые мужи, конечно, не преминули бы прикрикнуть на своего молодого товарища. Но они выбрались из ложбинки, в которой был разведен неприметный со стороны костерок, вползли на вершину бугорка и напряженно всматривались в степь, тихонько переговариваясь между собой, пытаясь разглядеть на фоне последних лучей заката что-то далекое, но показавшееся им подозрительным. Впрочем, тревога оказалась ложной, и дозорные вскоре вернулись в ложбинку греться и устраиваться на ночлег.
- Что там, дяденьки? - спросил на всякий случай Ванятка, хотя и так уже было понятно, что степь на охраняемом ими участке пустынна и спокойна.
- Все спокойно. - Никита, старший в их дозоре, через голову снял портупею с кривой татарской саблей, бережно положил ее возле себя, чтобы была под рукой. - А ты, малец, от огня-то отодвинься. Спалишь одежу. А съехать с дозора в острожек, на засечную линию, сам понимаешь, не скоро доведется. Боярский приговор о станичной и сторожевой службе, который нам по весне каждый день по пяти раз зачитывали, небось помнишь? То-то.
Этот самый приговор, устав сторожевой и пограничной службы, составленный большим воеводой князем Михайлой Воротынским, Ванятка местами заучил слово в слово. "Должна каждая станица разъезжать с весны шесть недель, а с осени по месяцу, доколе большие снеги не укинут. А станов им не делать и огни класть не в одном месте. А которые сторожа, не дождавшись себе смены, со сторожи съедут, а в те поры государевым украинам учинится война, и тем сторожам быть казненными смертию".
Ермолай молча принялся наливать воду из баклаги - плоского походного сосуда - в котелок, подвешивать его над костром на небольшой треноге.
Ванятка сглотнул слюну, заерзал нетерпеливо. Есть ему хотелось почти постоянно, а уж при виде начавшихся приготовлений к ужину голод атаковал молодого стражника стремительно и беспощадно, как конная лава степняков.
Ермолай же с нарочитой, как показалось парню, медлительностью достал из лежавших рядом чересседельных вьюков берестяную торбу с пшеном, вынул мерку и, что-то беззвучно бормоча про себя, наверное, подсчитывая оставшийся запас продуктов, не спеша отсыпал три мерки в деревянную плошку, затем уселся неподвижно, уставившись в огонь, дожидаясь, пока вода в котелке начнет закипать. Ванятка, отвернувшись от огня, безотрывно смотрел на эту горку пшена, такую заманчивую, но удручающе маленькую. Он даже почти перестал ощущать холод, так сильно хотелось есть.
Внезапно заржали стреноженные кони, пасшиеся невдалеке, в тылу их временного пристанища. И пусть Ванятка был дозорным еще молодым и зеленым, но все-таки ездил на сторожи государевой украины с самой весны и отличался умом и сообразительностью, быстро постигал навыки и премудрости нелегкой пограничной службы. Враз забыв про пшено и котелок, он вскочил на ноги почти одновременно со старшими товарищами, взял в руки оружие.
С тылу, с нашей стороны, оттуда, где в пятидесяти верстах пролегала Засечная черта, вскоре раздался приглушенный стук копыт и тут же послышался условный свист. К ним скакал кто-то из своих. Никита засвистел в ответ. Вскоре всадник приблизился, и его силуэт стал различим на фоне еще не совсем черного неба. По характерной шапке блином и рукояти сабли, торчащей за правым плечом, а не висевшей, как у всех, на поясе, в нем легко можно было опознать поморского дружинника из отряда, стоявшего в остроге.
Всадник осадил коня, быстро и бесшумно одним легким движением соскочил наземь. Степь вообще шума не любит, особенно ночью, когда дозорные вынуждены полагаться более на слух, чем на зрение. Копыта коня ночного гостя были обмотаны тряпками, потому стук их звучал приглушенно и не был слышен издалека. Впрочем, шума не любил и лес, высившийся естественной преградой для степной конницы за той самой Засечной чертой. В этом-то лесу и находились остроги, сторожевые вышки, оборону на которых занимали дружинники, готовые сражаться с численно превосходящим неприятелем до подхода основных сил.
- Здорово, станичники! - вновь прибывший пожал всем руки, как старым знакомым. - Славно вы запрятались! Почитай с утра вас разыскивал, еле нашел!
Он говорил привычно приглушенным голосом, почти шепотом.
- Здорово, Лось, - так же тихо ответил за всех Никита. - Почто ты один-то ночью по степи рыскаешь?
- Так говорю же, с утра искал... Ты, Никита, лучше напои-накорми, а потом расспрашивай.
- Да ладно, садись! - Никита гостеприимным жестом пригласил дружинника к костру.
- Сейчас. - Дружинник повернулся к своему коню, вынул что-то из седельной сумки. - Я ведь к вам не с пустыми руками. Держи, Ванятка! Ты тут небось больше всех проголодался.
Он передал дозорному заднюю ногу то ли козы, то ли косули.
- Свежая, только вчера подстрелили. Зажарим на угольях, и к каше вашей будет в самый раз.
Некоторое время они были заняты приготовлением ужина, изредка перебрасываясь короткими малозначительными фразами. Затем, разложив нарезанное жаркое на угольях, поставив на костер еще один котелок с водой для травяного взвару, сидели молча и степенно, вдыхая дразнящий аромат жарящегося мяса, и привычно вслушивались в звенящую тишину ночной степи. Ванятка, отчасти снедаемый любопытством, отчасти с целью заглушить чувство голода, предельно обострившееся от запахов готовящейся пищи, не выдержал томительного молчания старших и все же задал приезжему вопрос, хотя и не главный, не о цели приезда. Об этом, как он догадывался, будут говорить после ужина, обстоятельно и не спеша.
- Скажи, Лось, а почему у всех ваших дружинников шапки зеленые, а у тебя - черная?
- Не может быть! - изумился Лось. Особник снял берет и принялся пристально его разглядывать в свете костра, как будто увидел впервые.
- И вправду черный, - с неподдельным удивлением в голосе произнес он и, изобразив затем глубокое раздумье, изрек: - Наверное, зеленых на всех не хватило.
До Ванятки не сразу, но дошло, что дружинник не собирается отвечать на его вопрос, а просто шутит, изображая недотепу. Впрочем, практически все поморские дружинники, лихие в бою, ловкие и умелые, почему-то при разговорах с посторонними всегда выглядели недоумками и у них толком ничего нельзя было узнать, кроме того, что они считали нужным рассказать сами. И еще они, в отличие от других воинов, никогда не хвастались своими подвигами, нисколько не выдуманными, а вполне реальными. Все эти загадки пробуждали в Ванятке острейшее любопытство, так и не находившее удовлетворения.
- Ты, малец, чем языком-то впустую молоть, лучше бы кашу помешал, - слегка укорил товарища более опытный и понимающий Никита. - Да попробуй, не готова ли, а то пригорит. Я мясо переверну, а ты, Ермолай, травяной сбор закладывай, видишь, вон котелок уже булькает.
Ужинали они также в полном молчании. Да Ванятке было и не до разговоров. Он всей душой отдался восхитительному процессу приема пищи и даже не заметил, что старшие товарищи подкладывали ему гораздо большие порции, чем себе. И лишь когда трапеза была окончена и каждый, насытившись, разлегся поудобнее на седлах, попонах и тулупах, Никита, налив очередную порцию ароматного взвара, сделал уже ленивый глоток, отставил дымящуюся паром кружку и вновь спросил ночного гостя:
- Так почто ты по степи-то рыскал, Лось?
- Попрощаться хотел с вами и с другими станичниками, что в сторожевых разъездах находятся. Да и просьба у меня одна есть.
- Попрощаться? - Никита от удивления сел, уставился пристально на дружинника. - Так до глубоких снегов еще почитай месяца три!
- Перебрасывают нас, да и другие войска, в Ливонию, под Ревель. Там как раз болота замерзнут вскоре, самые бои-то и начнутся.
- А здесь, на степной Украине, кто же будет Засечную черту оборонять? Ведь сколько раз за лето наши дальние дозоры сакму видывали!