Любиму же как-то раз, было это на Купальский праздник, стало ее уж больно жалко. Видно было - тоскует девка, хоть и старается этого не показать. Все в хороводе веселом, а она вдали у березок одна-одинешенька стоит, потому как идти-то некуда. Девки-то все на четыре-пять годков помоложе ее, так что старовата она для них. Если б кто нашелся да в хоровод привел - одно, а самой в него на третьем десятке соваться - стыдоба. Туда же, где замужние бабы сарафанами крутят, ей и вовсе нельзя, не по чину.
Тряхнул Любим вихрами, да и пошел прямо к ней. Негоже это, когда все веселятся, а у кого-то одного печаль на сердце застыла. Поначалу девка отнекивалась, но больше ради приличия, потому как согласилась быстро, после чего весело кружилась в хороводе, от души смеялась да то и дело с благодарностью посматривала на Любима.
А уж когда Гуней неуклюже над ней подшутил, сказав, что, видать, ведали родичи, какой стройной будет их дочка, коли прозвали Берестяницей, и Любим, заступившись за нее, ловко срезал долговязого острым словцом, девка и вовсе расцвела.
С той поры миновало меньше трех месяцев, но кое-кто уже заприметил, как часто Берестяница оказывалась близехонько от Любимовой избы. То бабке Забаве из леса лукошко грибов принесет, то ягод, а то просто забежит пошептаться. Бабка у Любима знатной ворожеей слыла, от многих болезней наговоры знала, да все с молитвой святой, не иначе. Часто к ней люди шли, а Берестяница чаще всех.
И как-то так выходило, что почти всегда в избе о ту пору был и Любим. Впрочем, Берестяница особо с ним не заговаривала, даже не оборачивалась. Так лишь, стрельнет украдкой глазами в его сторону, вздохнет чуток, да и то чтоб никто не приметил, и снова к бабке Любимовой с расспросами. Однако старой ворожее вполне хватило и той малости. Мудрая Забава уж давно поняла, кто на самом деле нужен девке, но благоразумно помалкивала, ничего не говоря самому Любиму. Пусть, мол, сами разбираются.
Ныне же Берестяница нарядилась во все лучшее, будто собралась к кому на свадьбу. Любим поначалу опешил, хотел было даже спросить, кто там нынче идет под венец, но хватило ума вовремя прикусить язык.
- Ну слей, - согласился он, украдкой покосившись по сторонам - ежели парни узрят, как тут подле него Берестяница увивается, чего доброго, на смех поднимут.
Однако вокруг никого не увидел и успокоился. С наслаждением сполоснувшись ледяной водой, взял из ее рук красиво вышитый рушник с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул обратно, не преминув при этом похвалить:
- Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.
- Правда по нраву пришелся? - смущенно улыбнулась Берестяница, не торопясь принимать рушник. Вместо того она, покраснев, предложила: - А ты себе его возьми. Утереться там, али еду завернуть. А ежели, не дай бог, случится чего, ты им и перевязаться сможешь.
- Да ну, - стал было отнекиваться Любим.
- Бери-бери, не забижай. То от чистого сердца тебе. А на узор глянешь - хороводы купальские вспомянешь, ну и… - Она густо зарделась и, не договорив, резко повернулась и заторопилась прочь к своей избе.
Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что имени дарящей на рушнике не написано и кто там будет знать-ведать, чья рука его вышивала.
Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Зихно же, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук пошел не в деда - всего с одним и уходит.
А вот Гунейка рушник признал сразу. Так уж не свезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка заканчивала его вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить.
К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, чтоб не больно-то задирал нос, таская в деревянных ножнах свой славный меч, равного которому не было, пожалуй, даже у прибывших дружинников. А тут оказалось, что и повода искать не надо, - вот она, работа Берестяницы.
Впрочем, долго ему шутить не пришлось, да и огрызнуться Любим успел лишь разок, так как вскоре к ним подошел Бажен и, кивая на торчащую из грубых ножен рукоять, хмуро потребовал:
- Покажь.
Любим, чуточку стесняясь, извлек меч, досадуя, что вчера так и не смог вычистить клинок, чтоб тот равномерно блестел, но дружинник поначалу не сказал про это ни слова, лишь спросил: "Откуда?" Пока Любим пояснял, что взят он с бою еще его дедом Зихно на каком-то боярине, случилось же это лет с полста тому назад, завистливый Гуней мигом углядел разводы и, торжествующе ткнув в них пальцем, заметил что-то колкое про то, что он был бы еще краше, коли достался более заботливому хозяину.
Однако уличить в нерадивости не вышло. Бажен, глянув на покрасневшего от стыда Любима, а затем на Гунея, иронично усмехнулся, после чего пояснил, что полосы - это узор железа, который виден как раз когда меч начищен на совесть. Он даже кратко рассказал, какие именно они бывают. По его словам выходило, что качество металла у меча Любима одно из лучших, поскольку такие сплошные изогнутые линии, время от времени сплетающиеся в пряди, знатоки называют сетчатым узором, лучше которого может быть только коленчатый булат, где эти узоры в виде прядей тянутся не вдоль клинка, а поперек. Да и сам меч достаточно светлого цвета, что тоже свидетельствует о прекрасном качестве.
Затем дружинник закинул меч себе за голову, прижав к затылку серединой клинка и ухватив второй рукой за самый край, и никто даже ахнуть не успел, как он, слегка побагровев от натуги, поднапрягшись, согнул его так, что даже сумел прижать к ушам. Любиму оставалось только вытаращить глаза от удивления. Сердце у парня екнуло - сейчас сломает! - но Бажен неторопливо ослабил нажим, и клинок выпрямился. Дружинник внимательно посмотрел вдоль лезвия, после чего удовлетворенно пробормотал:
- Все яко и сказывал - добрый меч, ибо сызнова прямой аки стрела.
А тут и обеденный привал закончился, и вновь в путь-дорогу. Вот только теперь по ней вышагивало не три с половиной десятка, а чуть больше половины - на развилке один из дружинников повел мужиков постарше куда-то влево.
Ожск показался уже к вечеру, но к нему Бажен березовцев не повел. Очередной поворот, и они двинулись к стоящим неподалеку от Оки нескольким приземистым и на удивление длинным избам. К тому времени усталым парням было не до шуток, и даже язвительный Гуней про Берестяницу ни разу не вспомнил. Не до того - повечерять бы да завалиться спать.
В иное время они еще непременно бы поворочались на не совсем удобных, хотя и широких полатях да успели бы вполголоса обсудить меж собой диковинные порядки, а тут от усталости уснули быстро, почти сразу. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них спало еще больше сотни мужиков, ворвался тот самый Бажен и заорал что есть мочи:
- Сотня, вставай!
Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:
- Выходи строиться!
- Это чего делать-то надо? - поинтересовался у Любима спавший слева от него толстый увалень Хима.
- Сказано же, выходи, - буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу.
У самой двери его притормозил Бажен. Отведя в сторонку, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:
- Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Ступай пока что.
Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Он недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно́ выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам.
- Ты, - ткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший на крыльцо Бажен, - станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги. - Последнее слово он выговорил с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: - Живо становись, коли я повелел!
Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали как требовалось и строй угомонился, откуда ни возьмись появился еще один дружинник, которому Бажен бодро изложил, сколько их стоит в наличии и что-то там еще. Был незнакомец одет так же просто, вот только по сравнению с Баженом выглядел еще более суровым и мрачным.
Назвался он Позвиздом и начал с того, что изложил, кем все стоящие перед ним вои являются ныне. Слушать это было не очень-то приятно - вроде и правда, но уж больно неприкрытая. Зато потом, когда он принялся описывать, кем все они непременно станут к концу учебы, совсем иное дело - это слушать оказалось куда приятнее.
Любим было усомнился, сумет ли он превратиться в эдакого богатыря, но Позвизд в самом конце заверил, что станут таковыми все без исключения, независимо от желания самих обучаемых.
- Как наш воевода сказывает: не могешь - обучим, а не хошь, так все равно обучим, - подытожил он.
После этого краткого выступления он разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля отправления нужды, как их всех вновь загнали строиться. На этот раз и новички не сплоховали, встав в строй хоть и чуток медленнее, чем прочие, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду "Нале-во!" и неожиданно резво сорвался с места, бросив на ходу: "За мной бегом! И из строя не выходить".
Все ринулись следом за ним, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, тоже устремились за всеми, но строем их гурьбу назвать было никак нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:
- Строем бежать! Строй держать!
Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто, кроме них, никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, разделив на два десятка и назначив в каждом из них старшего. В один вошли совсем молодые, вроде Любима, а в другой те, что несколько постарше - лет эдак от двадцати двух - двадцати трех и заканчивая теми, кому близилось к тридцати.
Старшим любимовского десятка - очевидно за свой здоровенный рост - был назначен Прокуда. Вместе с Любимом туда же угодили увалень Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно покашливающий Охлуп, веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый из всех Глуздырь, а также нелюдимый Мокша и Гуней.
Уже в первый день еще до полудня были наказаны почти все. За то, что болтал в строю, - Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, - Вяхирь; за отставание от всех во время бега - Хима; за опоздание в этот растреклятый строй - Любим и Глуздырь; за смачное сморкание во время очередной речи сотника - Гуней.
Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, имелись и еще учителя-дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с еще четырьмя десятками молодых парней сразу после полудня принял где-то отсутствовавший утром веселый и совсем молодой - не более двадцати пяти лет - Пелей. Остальные березовцы попали к четырем десяткам молодых мужиков в возрасте до тридцати лет. Эту полусотню возглавил Тропарь.
Что до Пелея, то он Любиму понравился уже тем, что в отличие от Позвизда почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло - душевный.
Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело - тоже наука, и далеко не из самых легких. Чтобы освоить ее в должной мере, надлежит пролить не одно ведро соленого пота и заработать не один синяк от деревянного меча или копья. Однако от них такой дотошности никто не требует, ибо здесь их обучат лишь самым азам - слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут.
Не стал и скрывать, что придется всем тяжко и жалеть их никто не собирается, потому как времена нынче лихие и если их не обучать на совесть, то во время настоящей битвы каждая капля непролитого ныне пота обернется каплей, а то и чаркой пролитой ими же руды. Но закончил бодро, хоть и не совсем понятно:
- Как сказывает наш воевода Вячеслав, тяжело в учении, легко в бою.
Правда, тут же пояснил изреченное, указав, что тот, кто хорошо обучится всем премудростям, не только уцелеет в битве, ибо даже самая первая, коли хорошо выучился, в какой-то мере покажется привычной. Вдобавок к тому у наиболее отличившихся открывается радужная возможность попасть в дружину к рязанскому князю Константину. Набирает он в нее лучших из лучших, и попасть туда крайне трудно, но зато если выпадет удача, то такому будет повсюду почет и уважение народа, ибо именно дружинники берегут от всяческих ворогов рязанскую землю, собственной грудью заслоняя ее от всех бед и напастей.
Впрочем, не стоит огорчаться и тем, кто в нее не попадет, а таковых будет абсолютное большинство. Дело в том, что дружинники постоянно находятся на защите Рязанского княжества, но количество их невелико, так что когда грянет большая беда, то драться им предстоит всем вместе - как пешцам, так и конным, а потому и гордиться своей победой смогут все.
Однако мечты, которые во множестве вспыхнули в голове у Любима, тут же бесследно испарились, когда Пелей потребовал встать всем тем, кто был наказан Позвиздом. С травки поднялось почти три десятка, и получилось, что их, любимовский, пострадал больше всех.
Пелей только удивленно качнул головой и пояснил, что те десятники, у коих половина воев или больше наказаны, тоже должны отбывать казнь вместе с ними. Пришлось Прокуде и еще двоим, назначенным старшими, становиться рядышком.
Затем полусотник еще более скучным голосом добавил, что коли более половины полусотни наказаны, значит, и он, Пелей, должен быть вместе с ними. На вспыхнувшие было веселые смешки он тем же скучным голосом ответствовал, что когда полусотник ночью не спит из-за нерадивых подчиненных, а не по какой иной причине, то наутро бывает весьма зол и на будущее советует всем нарушителям особо запомнить завтрашний день.
После того как почти вся ночь у штрафников ушла на то, чтобы нарубить кашеварам дров, спать ратникам и впрямь почти не пришлось, так что наступивший денек тому же Любиму действительно запомнился надолго уже одним тем, что растянулся до бесконечности. Крепкие деревенские парни старательно терпели, но к вечеру каждый из проштрафившихся еле передвигал ноги. А ведь впереди для кое-кого угрожающе замаячила вторая бессонная ночь, потому что за те или иные упущения палка Пелея, точно такая же, как у Позвизда, не раз указывала то на одного, то на другого березовского мужика. Остановилась она разок и на Любиме, который тут же с ужасом представил, что с ним будет наутро.
Когда Пелей после ужина отозвал всех наказанных в сторонку, Любим начал потихоньку настраиваться на тяжелый труд дровосека, но тут с радостью услышал слова полусотника о том, что он по доброте душевной всех их не то чтобы прощает, но переносит начало нынешней ночной работы на следующий вечер. Спали березовские парни на жестких досках, покрытых толстым куском войлока, как на мягкой пуховой перине - сладко и крепко.
А наутро сызнова разбудила их команда "Подъем!", и вереницей потянулись тяжелые, загруженные до отказа дни. Следуя один за другим, они незаметно сливались в седмицу, затем в другую, а там уже глядь - позади оказался месяц.
Учеба же день ото дня становилась все интереснее и интереснее. Не прошло и двух седмиц, как им стали учинять свод, то есть устраивать занятия сразу для всей сотни и обучать, как правильно держать оборону против вражьей конницы, как прорывать для нее тайные препятствия, причем все время разные, зависящие от того, сколько времени имеется в запасе. Иногда это были волчьи ямы, другой раз их заменяли длинные глубокие канавки, а когда следовало поторопиться, то рыли дырки, как их назвал Пелей. Те были совсем маленькие - четыре вершка вширь и столько же вдоль, но достаточно глубокие - не меньше дюжины вершков, чтоб лошади ворогов, угодив в них копытом, непременно споткнулись и упали.
Кроме того, их учили, как не робеть, как перестраиваться, если враг зажмет в кольцо, как разом всем строем, выполняя команду "Бронь!", стать неуязвимыми для нападающих, наглухо прикрывшись своими щитами от вражьих стрел, причем как спереди, так и сбоку, и даже сверху, как наступать самим, чтоб не рушить строй…
А еще учили, что, может, у иных князей на первом месте и стоит дружина, а пешцы так, вроде некоего приложения к ней, но князь Константин меж ними различия не делает, ратный труд и тех, и других ценит очень высоко, потому и задачи для них в грядущих боях будут самые что ни на есть ответственные, а это в свою очередь налагает на каждого обязанность быть достойным его доверия. Например, стойко держаться не только против пешего строя, но и против атаки вражеской конницы. Разумеется, тут уж о своем собственном наступлении думать не приходится, но и об отступлении тоже, которое непременно обернется для подавляющего большинства неминуемой гибелью.
Учили их и различным приемам обращения с мечом, и каждый из сотников и полусотников показывал какой-то свой, единственный и излюбленный, после чего раз за разом заставлял его повторять. Такой тупой повтор одного и того же Любиму не очень-то нравился, но Пелей сразу пояснил, что делается это для того, дабы порядок действий запомнила не голова обучаемого, ибо в бою о таком вспоминать некогда, но само тело. Оттого и самих приемов не столь много - с дюжину простейших, да еще с десяток тех самых излюбленных.
Что до коней, то тут их особо не дергали, хотя азам научили. И как стремена, если надо, удлинить али укоротить, чтоб ногам поудобнее было, и как копье держать, и как из конного строя не вылезать. На войне ведь может случиться что угодно, а потому пеший ратник должен уметь все помаленьку.