Попробовал кто-то затянуть дрожащим голосом песню, чтоб ободрить самого себя перед битвой, но непривычно хмурый и серьезный Пелей так зыркнул своими глазищами, что певец вмиг осекся. И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь нескончаемой мерной барабанной дробью.
Глядь, а перед каждой полусотней старшие забегали. Глядь, и Пелей перед своими тут как тут. Слово свое обсказал, как дальше им быть, что делать, да как чужая рать примется себя вести. Даже барабаны, пока их полусотник говорил, и то, казалось, стали гораздо тише стучать. Договорил Пелей и, обнажив свой меч, сызнова в строй нырнул, встав вместе с прочими в самом первом ряду.
А чужая рать и впрямь повела себя точь-в-точь как предсказывал Пелей. Даже чудно - вроде не похож на волхва их полусотник, однако ж выходит, что слово у него вправду вещее - все так и приключилось. В точности.
Тут и барабаны свой голос усилили, а им в такт мечи зазвучали. Ох и славно они звенят, когда металл о металл бьется. Это сотники и полусотники свою мерную музыку завели - у них щиты с умбонами, по которым они мечом и стучат. Умбон же из металла, потому и грохот такой.
Всего пять ударов нанесли сотники по умбонам. Шестой получился куда громче - присоединились десятники, у которых тоже щиты с умбонами. Еще пять ударов. Все. Теперь подключились и остальные, которые до того только считали. Звук, конечно, более глухой, потому как умбонов у них нет, а железные полосы, что наложены крест-накрест на каждый щит, да и металлическая оковка вдоль края не столь отзывчивы, зато в целом получалось куда громче - чай, весь строй наяривает. И снова надо отсчитать пять ударов, а на шестой сделать шаг вперед, причем непременно левой ногой.
Все, двинулись. Теперь так и надлежит наступать на врага - удар и шаг, удар и шаг.
Любим в первом ряду идет. Копья у него нет - только щит да обнаженный меч наготове. Зато на плечах у него сразу пяток положен - три на левом и два на правом. Однако тяжести он не испытывал. Во время учебы - там да, трудновато, поскольку товарищи позади отпускали - привыкай, ратник. Бывало, к вечеру рубаху скинешь, а на каждом плече здоровенный синячище. Но то учеба, а ныне, перед боем, иное - стараются помочь, придерживать, особенно те, у кого копья на правом плече Любима - ему мечом махать, так что нечего надсаживать попусту.
И так повсюду. Торчат копья из строя, как частые иглы из ежа. Не подлезть, не проломить, не прорвать. Сам Пелей сказывал, что в древние времена таким строем, как у них ныне, полмира завоевали. Фалангами они прозывались. Давно то было, ан до сих пор против такого строя противоядия никто не сыскал.
Любиму полмира не надо. Ему и в Березовке хорошо. Главное, чтобы их никто не трогал. А вот если попробуют, тут уж держись. Хорошо их учили, славные были учителя. Низкий поклон тебе, хмурый Позвизд! Здрав буди, веселый Пелей! Теперь пришло время показать все, что освоено, и не посрамят березовцы и прочие парни и мужики своих сотников и полусотников.
Правда, далее все было совсем не так, как во время учебы. Там полагалось убыстрять звон мечей о щиты и соответственно ускорять свой ход, потому как в чужую рать лучше врезаться с разбегу. Здесь же Пелеем и другими полусотниками по-иному было указано. Мол, надлежит дойти только до ошкуренных жердей, кои в землю вбиты, а они вон торчат, уже совсем рядом. Хорошо их видать, желтое на черном, не промахнешься.
Вот только непонятно это Любиму. Да и прочим тоже невдомек - к чему такая остановка? Однако коль команда последовала, стало быть, надобно ее выполнять, а своевольничать да перечить не след - не время. Это потом, ежели интерес не пропадет, можешь спросить у полусотника, а он тебе ответит, разъяснит все как есть, ибо всяк ратник должон понимать свой маневр. Так Пелей говорил, а ему воевода Вячеслав. Маневр - слово мудреное, нерусское, но что оно означает, им тоже хорошо разъяснили, а потому Любим позже непременно спросит полусотника: "А зачем такой чудно́й маневр понадобился?"
Но это потом, все потом. Сейчас же надо остановиться близ этих жердей. Остановиться и стоять. Так и сделали все дружно. Одновременно стих и звон мечей. Нет шага - нет звона. А вот уже и барабаны бить перестали. Тишина теперь над полем, мертвая тишина. Хотя нет, пока живая, ибо нет еще пока на нем мертвецов. Не появились они, а там как знать - вдруг и вовсе не появятся. Почему-то Любиму вдруг очень-очень захотелось, чтобы не было никакой битвы и не лежали потом на поле трупы на радость волкам и воронам.
Нет-нет, он не струсил. Чего бояться этих мужиков, сбившихся в перепуганную кучу. Сходство лишь в одном - у них тоже копья и такие же мечи, да и то не у всех, зато во всем остальном… Не гонял их до седьмого пота Позвизд, не учил их всяким тонким премудростям хитроумный Пелей. А ежели кто-то и пытался дать уму-разуму, то все равно не так хорошо, как Любиму. Не повезло им. Ох как не повезло. Да они это и сами чуют. Да что чуют - воочию видят.
Но только и о другом забывать не след. Сами-то они ни в чем не повинны. Даже отсюда, издали, и то видно, что они совсем такие же, как и березовские. И пусть совсем иначе прозывается их деревенька - хотя как знать, может, такая же Березовка, - и тиуна в ней тоже кличут иначе, да и у князя ихнего другое имечко - а все ж таки люди. Велели им, вот они и пришли.
Ежели отдадут приказ, тогда деваться некуда - придется идти и рубить. Сами виноваты. Не надо было супротив нашего князя меч поднимать, пусть и подневольно. И станет Любим протыкать их мечом и наступать на павших, не глядя и не сбавляя мерного шага. Но неужто нельзя обойтись без этого? Ведь остановился же строй, и смолкли боевые барабаны, да и копья вверх подняты.
Может, и впрямь обойдется, а?
А спустя час барабаны вновь забили, но уже иначе. И Любим обрадовался, хотя именно эту команду выполнять тяжелее всего, да еще на кочковатом, неровном поле, потому как надлежало пятиться. Ну ничего, сзади друзья поддержат, ежели что. Зато сечи не будет. Отложили ее пока, а там как знать…
Двое суток длилось ожидание. Слухи ходили, что князь Константин, не желая проливать руду простецов и дружинников, равно жалея как своих, так и чужих, вызвал на переговоры своего двухродного сыновца Ингваря, и, ежели тот согласится на те условия, которые выскажет рязанский князь, ратиться не придется вовсе.
Однако перемирие перемирием, а ночную сторожу выставляли регулярно, как и полагается, и не напрасно - время от времени отлавливали беглых. Нет-нет, из их рати не удрал ни один человек. В стане победителей, пусть даже только будущих, дезертиров не бывает, а вот из мрачной темноты, знобко шевелившейся от холода, изредка выныривал кто-либо из продрогших насквозь мужиков и просил милости, умоляя отпустить его подобру-поздорову. Таких отводили в особое место и бдительно сторожили, но поначалу кормили похлебкой и кашей. Похлебка, конечно, остыла, да им и такая в радость. Только и слышалось: "Спаси Христос".
А спустя двое суток опять забили барабаны. И снова Любим не мешкая занял свое место в строю. И вновь Пелей, выскочив вперед, стал давать своей полусотне разъяснения, ибо такой команды на учениях березовцы никогда не выполняли.
Но вот наконец встал их строй с сомкнутыми щитами по обе стороны от дороги. Одни на правой стороне, другие - на левой. Проход меж ними - сажени две, не больше. Одним словом, маленький проход, совсем узкий. К тому же каждый из ратников навстречу друг дружке свое копье склонил, и получилось будто два ската у диковинной крыши. Пройти под ними в полный рост можно еле-еле, да и то если невысок. Сам Любим непременно бы нагнулся, иначе никак. Да и добрая половина из его десятка тоже.
В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла толпа мужиков, которую расторопные дружинники тут же принялись торопливо сортировать - лет до тридцати в одну сторону, а прочих, постарше, в другую. Вот этих-то, что постарше, и пропустили через строй под копья. Поначалу шли они по узкому проходу медленно, боязливо втянув голову в плечи, то и дело робко поглядывая на стоящих по сторонам вооруженных ратников. Однако видя, что никто их не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли все.
Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но значительно меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья перед строем, загораживающие проезд, размыкались, и воин двигался дальше.
Иные плакали, проезжая. Такого обычая - прокатиться под копьями - на Руси отродясь не бывало, но тем не менее сердце дружинникам сразу подсказало: унижение. Сделать же ничего не могли. Вот и текли по щекам злые слезы. Не от обиды - от бессилия.
Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Больше половины остались у шатров рязанского князя, а почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.
Лишь вечером на привале узнал Любим, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Оказывается, наплели злые советчики худого молодому Ингварю Ингваревичу, вот он и разъярился на князя Константина Владимировича, ополчась войной на своего двухродного стрыя. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно как бы все обернулось.
Впрочем, известно как. Возможно, война и возобновилась бы, скройся князь Ингварь за большим и густым лесом в своем Переяславле, но Константин Владимирович вместе с воеводой Вячеславом все смекнул заранее. Потому и разделились они надвое, взяв в клещи хилую дружину и еще более хилую рать князя Ингваря, после чего тем оставалось либо принять бой, ибо отступать некуда, либо сдаться.
- А тут мы почто? - встрял в разговор Хима, которому в учебе доводилось тяжелее всех по причине его изрядной толщины и неуклюжести, и он сильнее всех остальных березовцев мечтал оказаться дома, в родной избе.
- Поживем чуток, пока жители Переяславля с мыслью не свыкнутся, что град сей ныне ко князю Константину перешел и никуда теперь до скончания веку из-под его длани не вырвется, - ответил Пелей.
- А почему нас для того выбрали? Иные вон, как я слыхал, сразу домой подались, - не унимался Хима.
- Потому как каждый сотник лучшую четверть выделил. Позвизд нашу полусотню назвал, а с лучших и спрос наособицу, - улыбнулся Пелей.
- Чем же лучше? - разочарованно протянул Хима. - Вона как резво остальные обратно двинулись. Не иначе как отпустят их вскорости по домам. А мы теперь незнамо когда в Березовку свою попадем.
- Тебя, дурня, - пояснил полусотник, - град сей будет поить и кормить всю зиму до самой весны. Вот и сочти, сколь пшена да ржи, не говоря уж о репе, моркови, огурцах и прочей снеди, сбережет твоя мать, пока тебя не будет. И еще одно: остальные-то пошли, да недалече, ибо по домам никого из них все одно не пустят и всем им сызнова учеба предстоит. Вы же в граде - хучь по ночам в холе да в тепле будете.
- А днем како?
- Днем кажному ратнику дадут по десятку из мужиков, что в селах окрест града живут, и вы их станете обучать. Видали, поди, что не всех по домам распустили - придержали тех, кто помоложе. Так вот, к весне мне воевода наказал полтысячи воев в строй поставить и взыскует по всей строгости, коли я того не смогу. Ну а допрежь я вас заставлю семь потов пролить, дабы наказ Вячеслава сполнить.
- А мы кого? - хихикнул Гуней.
- Вы? - строго посмотрел на него Пелей. - Знамо кого - парней, кои под вашим началом будут. И не семь, а семижды семь. Зато вам, по весне, когда пора уходить настанет, каждому по гривне серебром дадут, потому как все вы не просто учились, а хорошо учились, и ныне уже будете нести ратную службу, иных обучая.
- Это князь наш так поведал? - спросил Любим.
- Нет, то наш воевода так сказывал, князь Вячеслав Михайлович, а его слово такое же твердое, - отчеканил Пелей.
- А Ратьша? - вспомнил кто-то. - Он-то верховный воевода, стало быть, его словцо поглавнее. Вдруг да переменит?
- То так, - согласился Пелей. - Может. Токмо я не слыхал, чтобы он хоть раз повеление князя Вячеслава отменил.
После чего полусотник пояснил, что Ратьша, чувствуя свои хвори, становящиеся с каждым годом все сильнее, уже давно готовил князя на свое место, а нынешний поход был вроде как проверкой. Мол, ежели ни разу нареканий не последует, то все, сдал ее молодой князь, а потому место верховного, после того как сам Ратьша уйдет на покой, по праву за Вячеславом. Теперь получается, что раз нареканий не было…
Потом он внимательно обвел взглядом всех своих ратников, обступивших его, и счел нужным ободрить:
- Как ни крути, а нам пуще чем всем прочим свезло. Мы-то в Переяславль к завтрешнему вечеру спокойным шагом дойдем, к тому ж и дорогу к нему еще Ингваревы ратники притоптали. А прочим ажно до Ростиславля добираться али до Зарайска.
Любиму на секунду стало жалко, что встреча со стариками откладывается до самой весны, но, с другой стороны, им теперь зимних припасов точно хватит, коли тратить на него не придется. Опять же подарки сможет всем купить, что тоже приятно.
Черед сторожить и поддерживать костер был не его, Любиму отчего-то не спалось. Вроде бы все в порядке, но что-то мешало, тоненько жужжа в ушах эдаким назойливым комаром, и он тронул за плечо Мокшу, таращившего осоловелые глаза в темноту.
- Ты поспи малость, а то мне все едино сон нейдет.
Мокша благодарно кивнул, признательно улыбнулся и почти тут же облегченно заснул, а Любим продолжал мечтать о том, какие именно подарки он сможет купить на княжескую гривну.
"Смарагде колты справлю баские али кокошник прикуплю. Опять же Маркуха слыхал, что здесь, в Переяславле, славные мастера по серьгам есть. Пусть самые простенькие, да куплю, порадую сестричку, а ежели недорого запросят, то, глядишь, и на две пары хватит - одну Смарагде, а другую… Берестянице. В самом деле, почему бы и не порадовать хорошего человека…"
Он покраснел и воровато огляделся по сторонам - никто не услышал, как он тут рассуждает о подарках? - но сразу же попрекнул себя: чай, нет у человека таких ушей, чтобы мысли чужие можно было слушать.
"Нет, есть", - отчетливо прозвучало у него в голове.
Любим вздрогнул и принялся испуганно озираться, прикидывая, кто же мог сотворить с ним такую шутку, но большая часть воев уже спали, а остальные потихоньку клевали носом.
"Померещилось с устатку", - облегченно вздохнул Любим и чуть не подскочил от все того же голоса, прозвучавшего ясно и отчетливо: "Нет, не померещилось"…
Глава 7
Чудесный дар
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес - моя колыбель, и могила - лес,
Оттого что я на земле стою - лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою - как никто другой.Рюрик Ивнев
"Ты кто?" - выдохнул Любим еле слышно - горло перехватило от волнения, но невидимый собеседник услышал.
"А ты в лесок зайди, сам и узришь".
Ратник с опаской покосился на темнеющий в сотне саженей от него лес. Вообще-то бояться было нечего, эвон сколь тут воев. К тому ж хоть и ночь, а возле каждого костра один не спит - бдит за огнем, пламя поддерживает, так что если неведомый тать… Но тут он сразу осекся - какой может быть тать с эдаким звонким девчоночьим голосом?! Тогда выходило, что…
"Ну чего гадаешь? - Голос вновь хихикнул. - Сказываю ведь, приходи и сам все поймешь. Али боишься?"
- Я?! - возмутился Любим. - Боюсь?! Да ты ведаешь ли, что я - ратник князя Константина, коему бояться…
"Вот и приходи", - бесцеремонно перебил голос.
- Вот и приду, - пробурчал Любим, решительно поднялся со своего места и двинулся к опушке. Дойдя до нее, он горделиво подбоченился и с легким вызовом в голосе поинтересовался: - Ну и где ты там схоронилась?
"А ты смелый, - одобрил голос и посоветовал: - Токмо тебе чуть подале зайти надобно".
- Подале так подале, - фыркнул ратник, давая понять, что ему все нипочем, и отважно шагнул вперед.
Лес, в который зашел Любим, был не просто старым, а очень старым. На каждом шагу, рядом с молодой жизнью свежих порослей, стояли деревья, приговоренные к смерти. Те, которые попросту валялись, будучи окончательно сгнившими, за последние дни почти исчезли - ратникам на ночные костры потребовалось их изрядно. Но тут и там еще высились черные лесные великаны - погибшие, но продолжавшие последним предсмертным усилием воли удерживаться от падения. Подножие каждого титана густо облепил поседевший от морозца мох, напоминая огромный венок из грустных ландышей, положенный у диковинного надгробья.
Но далеко в глубь леса Любим не заходил. Все тот же звонкий голос, звучащий громче и громче, довел его лишь до печально склонившейся своими длинными тонкими ветвями почти до самой земли небольшой березки. Почему именно до нее, ратник не понимал, так никого и не видя перед собой, но раз все время подсказывают: "Сюда, сюда", значит…
- Ну и где ты? - озадаченно спросил он, стоя подле деревца.
"А ты еще чуток вперед пройди", - посоветовал голос.
- К ней, что ли? - кивнул Любим на березку.
"Ну да, к ней", - весело подтвердил голос.
Любиму даже не понадобилось раздвигать тонкие ветви, чтобы добраться до ствола. Они сами пропустили ратника под уютный покров и вновь сомкнулись за ним, отгораживая березовского парня от окружающего мира. И - странное дело - не было уже на ветвях ни единого листочка, но все, что осталось по ту сторону этого природного шатра, как-то поблекло и резко отодвинулось далеко-далеко.
"А ты молодец, что не испужался", - поощрил его неведомый голос, явно идущий со стороны… ствола.
Он осторожно коснулся рукой белой коры и ошеломленно спросил:
- А ты кто?
Вообще-то бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала о множестве всяческих уловок расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какой-то одной нечисти, а Любим так толком и не разобрался - кто же сейчас стоит перед ним?