* * *
И сунулся – Гюи, брат Симона, его друг, его цепной кобель. С ним сотня всадников – тяжелая рыцарская конница – и десяток лучников. И еще старший сын Симона – Амори.
От всадника до всадника – большое расстояние. Широко рассеялись по всему полю и потому кажется, будто их очень много. Сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее – разгоняя лошадей, криком грея в себе ярость – конница накатывает на город.
Тулуза ждет, готовая содрогнуться под первым ударом.
Все ближе, ближе…
Ворвались – сразу в нескольких местах. Загремели, заголосили по улицам, не глядя ни вправо, ни влево. На скаку разрубали и кололи все, что шевелится: человека, свинью, собаку – ни перед кем не удерживали руки.
Из окон, с крыш на конников вдруг дождем посыпались камни, обломки черепицы, палки, горшки – что ни попадется. Лошади пугались, шарахались.
Вылетев за поворот, Гюи резко натянул поводья. Первая баррикада едва не насадила его на колья. Обернувшись, Гюи закричал тем, кто шел следом:
– Назад! Бароны, назад!..
С трудом развернулся на узкой улице. Конь упрямился, тряс головой и вдруг заржал, оседая на задние ноги. В его бок, пронзив простую белую попону, вонзилось длинное копье. Гюи успел выдернуть ноги из стремян. Падая, конь придавил его. Гюи страшно закричал. Один из франков, спешенный, уже бежал к нему.
Гюи с трудом высвободил из-под конской туши руку. Солдат выволок симонова брата, и оба они тотчас пали на мостовую, хоронясь от стрел и камней. Не поднимая головы, пятясь, отползли назад и скрылись за углом. Конь, истыканный стрелами, остался громоздиться перед баррикадой.
– Зажгите баррикады! – крикнул Гюи, вскакивая на ноги.
К нему подлетел Амори – светлые волосы, широкое лицо.
– Дядя! У Дорады и дальше, за Капитолием, – там улицы перегорожены.
– Наденьте шлем, – сказал ему Гюи.
Лучники уже срывают с плеча колчаны, вынимают стрелы, загодя обмотанные соломой и тряпками, – все быстро, молча, привычно. Один за другим выскакивают из-за угла, посылают в баррикаду горящие стрелы – и снова скрываются.
Вскоре вся улица затянута дымом. В огне скрываются и туша коня, и мертвые франки, насмешки ради выставленные перед баррикадой, и острые зубы-колья.
Спесивец и его сотоварищи бегут сломя голову прочь и с ними вместе спасаются и жители соседних домов. Пламя, весело треща, растет, поднимается выше, зализывает ставни домов, нависающих справа и слева…
Сопровождаемый пожаром, Гюи отступает на север от Саленских ворот, к собору Сен-Этьен.
– Тулуза! – кричат со всех сторон. Из окон, с крыш. И вместе с этим кличем изливаются на людей Монфора нечистоты, мусор, битые горшки, камни.
– Бокер! Тулуза! Тулуза!
Перед конными бегут, припадая к стенам, лучники. Нависающие над первыми этажами более широкие вторые спасают пеших от града камней, которым горожане осыпают конников.
– Быстрее, бароны! – кричит Гюи де Монфор. – К Сен-Этьену! К Сен-Этьену!
Стремительно повернувшись, Гюи ищет взглядом Амори. Старший сын Симона цел. Вот он наклоняется, подхватывает на коня лучника – у того разбита голова. Слепой от крови, лучник обвисает в седле, тяжко наваливается на Амори.
Сжимая зубы, Амори скалится. Амори очень похож на Симона.
Гюи кричит:
– Племянник! Наденьте шлем!
В следующее мгновение мир для Гюи меркнет. Голова – благодарение Создателю, защищенная шлемом – наполняется гулом, сквозь забрало течет что-то липкое, вонючее. Гюи хватается за шлем, срывает его. Из шлема выливается зловонная желтоватая жидкость. Гюи кашляет, плюется. Повсюду сыплются камни и палки. Ругаясь, Гюи вновь надевает шлем.
Последний поворот.
Вырвавшись из теснины улиц, как из западни, на площадь перед собором Сен-Этьен, Гюи оглядывается. Епископская резиденция спокойна – островок невозмутимости.
За спиной у Гюи, возле Саленских ворот, дымится, готовясь запылать, город.
Следом за Монфором и из соседних улиц на площадь вылетают всадники. С грохотом несутся к собору. Город остается позади. По ущельям-улицам тянется удушливый черный дым, и мятеж тонет в нем. Горожане торопятся спасти свои жилища и свое имущество.
* * *
Издалека завидев этот дым, Симон с малым отрядом спешит на помощь брату.
День уже истощается, сменяясь долгим кровавым вечером.
Не решаясь увязнуть в улицах, Симон обходит город с внешней стороны и готовится ворваться туда через Серданские ворота.
Там уже ждет отряд городского ополчения. И оружие-то у них неплохое, и выучка заметна (надо же!), и командиры из рыцарского сословия.
Пробиваясь друг к другу, братья грызут этот отряд с головы и хвоста, покуда остатки ополченцев не обращаются в бегство и не удирают искать укрытия у святого Сатурнина, в соборе Сен-Сернен.
Отплевываясь кровью и желчью, выбирается из мятежной Тулузы Гюи де Монфор и с ним его отряд – всего сто восемьдесят пять человек.
* * *
От копоти черный, приметно вонючий, Гюи сжимает руки брата. Симон окидывает его с ног до головы быстрым, наметанным взглядом: цел.
– Где Амори? – спрашивает Симон вместо приветствия.
– Я здесь.
Амори – в пятнах чужой крови, но невредимый.
На равнине пылают костры. В городе дымит, тлеет, угасает пожар. Медленно меркнет закат.
* * *
Аньес, сонная, входит, пошатываясь. Подает большой медный таз с водой. Симон склоняется, черпает обеими ладонями, плещет себе в лицо и за шиворот, шумно фыркает.
Аньес зевает во весь рот. И скучно ей, и томно, и спать охота.
Брат же Симона, как назло, затеял долгое умывание. И так себя польет водой, и эдак. Целую лужу надрязгал. Под конец и вовсе головой в таз засунулся, волосы намочил.
Симон уже растянулся на кровати. Глядит лениво. Неожиданно спрашивает у девушки:
– Это тебя, что ли, привечает мой сын Гюи?
Девушка давится зевком. Глаза сразу делаются настороженными.
– Да, мессир.
И приседает.
– Как тебя звать?
– Аньес, мессир.
Симон осматривает ее – внимательно, с усмешкой. Аньес – создание юное, тоненькое, под просторной рубахой никаких округлостей не проглядывается.
Отвернувшись, Симон говорит:
– И охота костями о кости стучать.
Аньес глупо хихикает в кулачок.
Наконец симонов брат завершает свое бессмысленное плюханье и требует полотенце. Аньес обтирает его мокрые, коротко стриженные волосы – темные, с проседью. Ее руки двигаются медленно, неловко, да и вообще она нерадива.
– Все, мессир? – спрашивает Аньес с надеждой.
– Убирайся.
Девушка забирает полотенце, подхватывает таз и неспешно покидает комнату.
Это маленькая, темная комната на третьем этаже башни, возле оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно просторная для трех человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.
Амори уже спит. Амори – воин; если рядом нет опасности, спит в любом шуме.
– Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, – говорит Симон. – Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?
Гюи хохочет.
– Мне на голову вывернули ночной горшок.
– Так я и подумал.
Гюи гасит свечу, подходит к кровати.
– Подвиньтесь.
Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок, посапывает во сне.
Симон говорит задумчиво:
– Вы уже знаете, сколько человек потеряли?
– Двадцать шесть.
– Как она меня ненавидит…
– Кто?
– Тулуза.
Гюи молчит.
Симон приподнимается на локте.
– Завтра повешу заложников.
Молчание.
Симон резко поворачивается к брату.
– Почему вы молчите?
Гюи нехотя отзывается:
– Не делайте этого.
В темноте Симон шипит:
– Вы все время, все время перечите мне.
– Потому что вы начали терять рассудок, мессир.
– Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.
– Особенно сегодня, в Тулузе.
– Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять город с ходу. Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.
– Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.
– Я устал! – говорит Симон. – Если бы вы знали, как я устал.
– Решите дело миром, – повторяет Гюи.
– Добавьте, что я во всем виноват.
– Не только вы.
Симон сжимает свои большие кулаки.
– Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.
– Мессир, это ваш город.
Помолчав, Симон осведомляется – раздраженный:
– Так что же я, по-вашему, должен делать?
– Мессир, я очень хочу спать.
Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.
Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:
– Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?
Гюи сонно бормочет, что не знает.
Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте – неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами – видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.
– Только потому, – сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), – что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.
* * *
Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.
Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.
А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.
Тулуза Фалькона не любила, но – дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.
В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.
Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..
А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть – хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.
Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.
Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.
Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.
А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.
За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.
А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца – Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.
Разговаривают.
Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.
– Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.
– Разумеется, нарочно.
– Надо было догадаться! "Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору"!..
– "Смягчить его сердце"! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?
– У Монфора вообще нет сердца.
– Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ…
– Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку…
Много нелестного о епископе высказали; после утомились.
– Я ведь его еще в Марсалье знал, – сказал Белангье задумчиво. – Я держал там лавку… Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.
– Почтеннейшая личность, – вставил Дежан. Он тоже знавал мессена Альфонсо.
– Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.
– Да, – подхватил Дежан, – случается такое, чтобы у добрых родителей вырастали дурные дети.
Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во всем были согласны друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.
Белангье засмеялся.
– А знаете ли, друг мой, какую историю я слышал о ханжестве Фалькона?
О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.
– В прежние времена, – начал Белангье, – когда Фалькон еще не подался в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки. Но затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.
Дежан слушал, заранее улыбаясь.
– И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову безделку, как он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и пьет только воду.
Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:
– Вот бы заставить его поголодать.
– Это легко устроить, – молвил Белангье. – Всегда сыщутся доброхоты сообщить стишки желающим.
– А мелодия?
Белангье засмеялся.
– Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.
И достал клочок, где поверх плохо затертых цифр – локти ткани, помноженные на солиды, – были накарябаны стихи.
– Откуда у вас? – спросил Дежан.
– Говорю вам, доброхоты сообщили. Весь город знает, что сейчас Фалькон…
Тут служанка поднялась наверх, к господам, и испуганно доложила:
– Там Фалькон.
Дежан развернулся к ней всем корпусом.
– Ты ему не открыла?
– Нет, мессен, – ответила служанка.
Дежан встал и направился к входной двери. Белангье, чуя потеху, пошел за ним следом.
Дверной молоток застучал снова. Дежан подобрался к окошечку в двери и громко спросил:
– Кого там черти принесли?
Грозно спросил, даже брови нахмурил, хотя из-за двери этого видно не было.
– Епископа Фалькона, – необидчиво отозвались с площади.
– Так скажи им, пусть унесут обратно.
Белангье тихонько засмеялся.
– Отворите мне, – попросил Фалькон. – Я хочу поговорить с вами.
– Вот еще! – выкрикнул Белангье. – Отворить вам! Ведь вы только прикидываетесь кроткой овечкой, а на самом деле вы – епископ дьяволов.
И ликующий взгляд на Дежана бросил: как?.. Дежан закивал, давясь безмолвным смехом.
– Это правда, – грустно согласился Фалькон. – Ведь вы дьяволы, мессены, а я – ваш епископ.
Дежан с Белангье переглянулись. Пора! Белангье извлек свой клочок со стихами, оба почтенных торговца сблизили над ним головы и дружно заорали:
– Был слишком нежен с вами я,
Вы отвернулись от меня,
И друга верного гоня…
За дверью было тихо.
– Ушел? – шепотом спросил Дежан.
Белангье пожал плечами. Дежан резко распахнул дверь. Фалькон стоял на пороге. Дежан столкнулся с ним лицом к лицу.
– Благодарю вас, – молвил ему Фалькон.
Дежан растерялся.
– За что?
– Никогда не поздно вспомнить о своих грехах, – пояснил Фалькон.
– Это вы о себе? – хмыкнул Белангье. Пергамент в рукав сунул.
– Да и о вас тоже.
– Ладно, – перебил Дежан. – Говорите, зачем пришли, и уходите. Без вас было куда лучше.
– Я сейчас уйду, – утешил Фалькон. – Я приходил с просьбой.
– Говорите, говорите. А что, монахи все попрошайки?..
– Я прошу вас помириться с графом Тулузским.
Дежан с Белангье сочно захохотали. Потом Дежан произнес:
– С графом Тулузским я в большой дружбе, а вот с захватчиками и чужаками и вправду подчас враждую.
– Я говорил о Симоне де Монфоре, – спокойно сказал Фалькон.
Дежан криво улыбнулся.
– Раз вам удалось истребить полгорода одним только коварством.
– Вы же знаете, что это ложь.
Дежан призадумался.
– Ну и что? – сказал он с вызовом. – А чего вы от нас добиваетесь, мессен епископ?
– Я хочу, чтобы завтра вы пришли в Вильнёв для разговора с сеньором де Монфором.
– Да вы в здравом ли рассудке? – вмешался Белангье. – Вы действительно думаете, что мы придем?
– Да.
– Потому что вы нас попросили?
Фалькон усмехнулся.
– Из любопытства.
И пошел прочь.
– Эй! – крикнул ему в спину Дежан. – А что там такого любопытного будет?
Фалькон не ответил.
Дежан с досады плюнул и захлопнул дверь.