* * *
Ночью, ближе к рассвету, в самые холодные часы, по лагерю франков ударили одновременно с двух сторон: из предместья и с берега. На обоих мостах были сметены симоновы кордоны и перебита стража.
Пока на берегу шел бой, в лагерь ворвались жители Сен-Сиприена. Они сломали заставу между двух складов и рассыпались среди палаток.
Поначалу им, кажется, всё удавалось. Вооруженные дубинами и кольями, горожане схватились с франками, пока те были полуодеты, пеши и почти безоружны.
Но вот один за другим начали выходить на них закованные в броню рыцари. Мало кто из нападавших остался после этого цел, а большинство полегли.
Пока франки были заняты сумятицей в своем лагере, по мостам на левый берег переправилось немало воинов, и впереди арагонских и наваррских рыцарей – братья Петрониллы, Рожьер де Коминж и молодой Фуа.
Рожьер сосредоточен и хмур; в руке меч, за спиной арбалет. Ворвался на коне в башню, охранявшую подступы к мосту на левом берегу, но не увидел там никого живых. Прошел ее насквозь, как ворота, и ступил на берег, а там погнал коня вверх, к монфорову лагерю.
Горели уже шатры франков, и метались по высоким стенам госпиталя черные тени, будто темные великаны. Чтобы лучше было видно, молодой Фуа велел запалить склады. Пламя ревело кругом, озаряя поле битвы.
Из самого, казалось, пекла вылетели арагонцы и впереди всех, с гербом Фуа на щите, молодой граф, такой же рыжий и яростный, как его отец.
Сошлись, позабыв о пеших, конные с конными, со всех сторон окруженные огнем.
Пешие спасали свою жизнь, ища укрытия.
Рожьер снял с плеча арбалет. Как и все, он хорошо различал Симона. Гордец Симон не поленился надеть свой плащ, и золотой лев метался по его груди и спине: я здесь!
Рожьер пустил стрелу, но в суматохе промахнулся. Симон приметил арбалетчика и двинулся к нему, задерживаясь для кратких поединков по дороге. Но Рожьер, как и в прошлый раз, не принял боя с Монфором и отошел прежде, чем Симон успел приблизиться.
Постепенно светало. Когда солнце приподнялось над горизонтом, стало ясно, что франкам придется отступать. Они постепенно начали отходить по левому берегу в сторону Базакля, где был брод. Арагонцы теснили их и гнали. Теперь, когда настало утро, Симон, наконец, увидел, что франков вдвое меньше, чем их врагов.
Вот уже слышен шум воды на перекате и на противоположном берегу Гаронны хорошо видны мельницы. У мельниц ждет, не скрываясь, большой отряд копейщиков. Да кто же вам, мессен де Монфор, позволит здесь переправиться!
За спиной у Симона кричали:
– Наварра! Наварра!
Франки отходили к Мюрэ.
Баржи по-прежнему покачивались у левого берега.
Наваррцы достигли причала почти одновременно с франками. У самого уреза воды снова закипел бой.
В сумятице, теряя одного человека за другим, франки спешно грузились на баржи. Они торопились отплыть.
Симон с небольшим отрядом повернулся к наваррцам лицом и с того мгновения ничего больше не видел и не слышал.
Не видел он, как легкая конница бросается вплавь через реку и как многие тонут, не добравшись до середины потока.
Как стрелы находят одну цель за другой.
Как по сходням и прямо из воды лезут на баржи спешенные франки.
Как затаскивают раненых, орущих от боли.
Как бесятся и ржут испуганные кони, норовя цапнуть зазевавшегося.
Роняя в воду сходни, рывком отходит от берега первая баржа. Франки берегут щитами корабельщика с багром и шестом, чтобы того не поразила стрела.
За первой баржей, неловко кренясь, отходит вторая.
Симон продолжает биться, не подпуская к переправе наваррскую конницу. Справа и слева от Симона погибают франки, но он и этого почти не замечает. Он сражается, будто погрузившись в смертельно опасный, одному ему внятный сон.
А баржи одна за другой выплывают на стремнину, и река относит их вниз по течению, к знакомой корабельщикам отмели, от которой начинается удобный путь на правый берег.
И вот остается последняя баржа. Сходни уже втянули. Франки из симонова отряда, бросив бой, скачут к воде.
Симон остается один, последний. И последним отворачивает от врагов своего тяжелого, закованного в броню коня и гонит его прочь.
Багры уже впились в берег, медленно отводя неповоротливую посудину на глубокую воду. Не останавливаясь, Симон бьет коня шпорами. Конь взвивается и прыгает – огромный, как слон, с тяжелым всадником на спине.
Царапнув низкий борт и разбив доску обшивки, передние копыта срываются. С оглушительным плеском, подняв огромный водопад сверкающих брызг, Симон уходит под воду.
Вся Гаронна, казалось, взорвалась в тот миг криком.
Орали арагонцы – несколько лет назад они потеряли под Мюрэ своего короля и рвались отомстить за это Симону.
Вопили наваррцы.
Ликовали тулузцы.
Смеялись братья Петрониллы – оба потные, окровавленные, в пыли и копоти.
А на баржах молчали, онемев от ужаса.
На несколько мгновений мир остался без Симона де Монфора, и вдруг стало ясно, как много места занимал этот человек.
Затем почти все на последней барже разом кинулись к тому борту, где сгинул Симон. Баржа опасно накренилась. С проклятиями корабельщики принялись отгонять рыцарей, чтобы те не опрокинули судно. Наконец у борта остались всего несколько человек и среди них – тот злющий копейщик, который у Базьежа не побоялся обвинить Симона в трусости.
Сейчас он свесился за борт, высматривая что-то в воде. Ему показалось…
Корабельщики налегли на шесты.
Солдат поднял голову и заорал на провансальском наречии:
– Мать вашу, стойте!..
– Нас тут перестреляют! – крикнули ему в ответ. – Утопят вместе с твоим Монфором!
И снова оттолкнулись шестами. Баржа шевельнулась и пошла.
Солдат вскочил, сбив корабельщика с ног, и выхватил у него багор. Замахнулся на лежащего, чтоб не помешал, и опять навис над бортом.
Что-то темное медленно копошилось в глубине. Солдат подцепил багром и…
Темное пошло наверх удивительно легко. Всплеск – и показалось запрокинутое лицо с раскрытыми глазами, по которым текла вода.
Солдат бросил багор под ноги и подхватил Симона за подмышки. Полуобернувшись, крикнул:
– Да помогите же!..
Едва Симон поднялся из воды, как тотчас же стал очень тяжелым. Его с трудом втащили на баржу и брякнули.
Симону удалось высвободиться из стремян. Конь пошел ко дну, увлекаемый доспехом.
Несколько стрел вонзились в борт баржи.
– Берегите корабельщиков! – закричал кто-то из франков. – Отходите же! Отходите!..
Баржа вышла на стремнину.
Солдат ловко разрезал ножом ремни на симоновом доспехе, содрал и отбросил кирасу, перевернул графа вниз лицом и выдавил из него воду.
Симон ожил: начал кашлять и плеваться. Солдат засмеялся, упираясь локтями в широкую графскую спину. Симон выругался и велел отпустить.
Солдат снял локти, помог Симону сесть. Симон обтер лицо ладонями и тут только увидел, кто вытащил его из воды.
– Чума на тебя, дерзец, – сказал граф Монфор. – Как тебя зовут?
– Альом из Фанжу.
Симон глядел на этого Альома, усмехаясь, и лязгал зубами от холода. Потом сказал:
– Что стоишь? Сними с меня кольчугу.
Баржа ткнулась в берег. К ней уже бежал симонов брат Гюи. Симон трясся, не в силах унять дрожь, в одной рубахе, насквозь мокрой.
– А, брат, – молвил он, завидев Гюи, – скучали вы без меня?
И потянул рубаху через голову, представ перед воинством совершенно голым.
У кого-то, как это обыкновенно водится, сыскалась фляга с вином. Вынырнув из рубахи, Симон выпил, обтер губы и после этого позволил брату закутать себя в теплый плащ.
Альом из Фанжу поглядывал на него издалека. Но Симон еще не успел его забыть – подозвал, кивнув через плечо.
– Останься со мной, – велел он. И добавил с непонятной ухмылкой: – А то мне без тебя страшно.
* * *
И снова Симон в Нарбоннском замке и с ним его бароны и его родичи, все злые. Симон, после падения в октябрьскую Гаронну осипший, кашляет через слово, он грозит и обещает.
Новости неутешительны.
– Граф Фуа стал таким храбрым, потому что получил большое подкрепление.
– От кого? – хрипит Симон.
– Пришел Рыжий Кочет и с ним бешеные наваррцы. Без них ни Рожьер, ни молодой Фуа не посмели бы напасть на Сен-Сиприен.
– Клятвопреступники, – с отвращением говорит Симон визгливым шепотом.
– Бог покарает их, – спокойно и уверенно отзывается епископ Фалькон. – Кардинал Бертран разослал свои письма и готовит церковное отлучение Тулузы. Никому не под силу бороться с Господом, хотя, по человечьим меркам, возмездие может запоздать.
У Симона жар, он с трудом сидит на неудобном кресле без спинки. Но – сидит. И так же прямо, как всегда.
Он смотрит в окно, на дерзкую Тулузу, словно умытую ясным осенним ветром, и клянется сиплым голосом, то и дело срываясь на рычащий хрип:
– Через пять дней я встану на ноги, и мы попробуем еще раз.
Он заходится кашлем и запивает свою слабость вином. И добавляет, почти совсем неслышно:
– Не может быть, чтобы счастье оставило меня навсегда.
* * *
Не теряя времени, Тулуза продолжала наращивать стены, укреплять земляные валы деревянной обшивкой и палисадом. Рвы перед валами становились все глубже. Кое-где натыкали заостренных кольев. Работали под прикрытием катапульт, смеясь над бессилием франков помешать.
Перед воротами Монтолье за то короткое время, что Симон был болен, воздвигли дополнительный земляной вал и назвали его, как и в Бокере, Редорт. То ли по лености сочинять новое имя, то ли в намек и напоминание. Под защитой этого Редорта заделывали бреши у самих ворот.
В те же дни выкатили большую катапульту к другим воротам – Саленским. Начали обстреливать Нарбоннский замок.
Поначалу, казалось, ничего страшного, мушиные укусы. Но вот со стороны римской башни, где были самые старые стены, вдруг осыпалось несколько камней.
* * *
Холодным рассветом – октябрь уже заканчивался – Симон неожиданно напал на Саленские ворота. С ним был небольшой отряд. Франки успели поджечь катапульту и перебить прислугу.
В Саленских воротах начался бой.
Горожане, хорошо обученные Рожьером, встретили конницу длинными кольями. С деревянной башни, выстроенной слева от ворот, полетели стрелы. Рядом с Симоном охнул и упал Альом из Фанжу – недолго прослужил своему графу. Симон едва заметил это, прорубаясь в город.
Настоящий удар по Тулузе был нацелен в другом месте – у ворот Монтолье. Эту атаку возглавлял брат Симона и с ним Амори де Монфор.
Пока тулузцы отражали старого льва, молодой смял Редорт и погнал горожан к стенам. Убегая, те падали в глубокие рвы, напарывались на колья, стерегущие франков, тонули в холодной воде.
Амори первым ворвался в Тулузу. Младший отцов брат остался прикрывать ему спину.
Захватить Тулузу, Господи!.. Сказать: вот вам Тулуза, отец!..
С криком Амори гнал горожан по улицам. Симон дал ему две сотни конников, и сейчас они, будто косари в страду, снимали в городе обильную жатву.
И кричала дама Тулуза, обезумев от ужаса:
– Святая Мария, спаси!..
А с левого берега, со стороны предместья Сен-Сиприен, молча смотрел на Тулузу обугленный госпиталь святой Марии, и выли каменные псы, и дразнились каменные уроды.
– Наварра! Наварра!
От квартала Сен-Сернен, лавиной, несется наваррская конница.
Сошлись недалеко от монастыря святого Романа, на площади – вот где есть место развернуться!
Амори бьется, забыв себя. Амори хочет взять для своего отца Тулузу.
И бок о бок с Амори его дядя Гюи, молчаливый, надежный. Когда рядом Гюи де Монфор – будто каменная стена прикрывает спину.
И вдруг рушится эта стена, и сквозняк идет у Амори между лопаток.
Откинувшись на спину лошади, Гюи лежит неподвижно. Он чуть сполз влево, но высокое седло и стремена не дают ему упасть.
Амори не может сейчас прийти ему на помощь, на Амори наседают сразу двое. Но отец недаром потратил столько времени на старшего сына и дал ему такой же меч, какой носил сам. Амори отобьется от двоих.
И потом, отбившись, уходя все дальше и дальше в глубины улиц, он уведет второго коня, и Гюи де Монфор все больше и больше будет клониться вбок, так что в конце концов Амори вынужден будет остановиться и подхватить его. И тут он увидит, что в горле Гюи сидит короткая арбалетная стрела…
По всей Тулузе франки снова сражаются за свою жизнь. И снова они отступают. Кажется, никогда не иссякнет Фуа, осиное гнездо под стрехой неба. И выдавил Рыжий Кочет Монфора из узких улиц Тулузы.
Со стен Нарбоннского замка бросает камни катапульта. Едва только отступающие франки миновали поле перед воротами Монтолье, как сенешаль Жервэ велел начать обстрел. Он не позволит преследователям выйти из города и продолжить погоню.
Едва добравшись под стены Нарбоннского замка, слепой от слез, Амори снимает своего дядю с коня. Тот тяжелый, будто куль с песком. Еще теплый.
Гюи обвисает на руках племянника. Амори опускает его на землю, рвет застежку под горлом, касается ямки, где должна биться жизнь. Но Гюи неудержимо стынет под руками, и жилка не шевелится.
Вокруг франки, их много, но Амори никому не позволяет подходить близко, Амори рычит и плачет. Кто-то подает ему кинжал с широким клинком. Амори подносит кинжал к губам симонова брата, но лезвие остается незамутненным.
– Какой меткий выстрел, – восхищенно говорит один из франкских рыцарей.
– Господи, – стонет Амори, пав убитому на грудь, – как я скажу об этом моему отцу?..
* * *
Симон вырвался из Тулузы одним из последних. Злой, покрытый ратным потом, на ходу сорвал шлем, швырнул его на руки младшему сыну, забыв, что тот сделался бигоррским графом и с тех пор перестал быть его оруженосцем.
В замке уже ждут.
Расступаются, дают дорогу.
Молчат.
Сразу заподозрив неладное, Симон глядит вправо, влево. Амори здесь. Бледный, уставший, но здесь.
И, наконец, Симон видит.
С птичьим криком падает на землю возле брата. Хватает за руку, ощупывает лицо, горло привычным, почти лекарским движением.
Склонившись низко, говорит мертвому на ухо неслышное. Поднимает его на руки – легко, будто ребенка.
На пути у Симона вдруг оказывается епископ Фалькон, бесшумный, светлый, как сова.
Симон рычит в тихое лицо епископа:
– Что?..
Фалькон показывает на часовню.
– Сюда.
И Симон уносит брата в часовню. Стрела в горле Гюи высовывается у Симона из-за плеча.
* * *
Одетый в то самое нарядное платье, в каком входил в донжон Нарбоннского замка с радостной вестью из Рима, лежит Гюи де Монфор в часовне. Здесь не вздохнуть от множества горящих свечей. Весь пол залит воском. Из маленького круглого оконца под крышей и через открытую дверь проникает немного света.
Симон на коленях в изножье смертного ложа. Никто не смеет к нему приблизиться.
У Симона сухие глаза. Симон – калека. Будто ему отсекли половину тела. Душа трещит, сейчас разлетится кровавыми клочьями.
Кто-то неслышно входит в часовню и осторожно, чтобы не потревожить, опускается на колени за спиной у Симона.
Не оборачиваясь, с ненавистью, спрашивает Симон:
– Кто здесь?
– Я, – тихо отзывается молодой голос, – Гюи.
Вот тут-то Симон и вздрагивает – всем телом.
Поворачивается. Протягивает руки. Крепко ухватывает за плечи младшего сына. Рывком притягивает к себе.
У Гюи печальное, немного виноватое лицо.
Несколько мгновений Симон жадно вглядывается в его черты и вдруг сильно прижимает к себе.
И младший сын слышит, как отец плачет – захлебываясь, навзрыд.
16. Великая осада
ноябрь 1217 – май 1218 года
Вместе с первым снегом прибыл в Тарб молодой граф Бигоррский. С Петрониллой встретился холоднее, чем расставался. Будто прогневала его чем-то, покуда не виделись, а чем – неведомо.
Потчевать свою светлость велел. Угощался долго и обильно. Все, кто были за столом, уж притомились жевать и откусывать, а сын Монфора ел себе да ел. Только не в коня корм: Гюи всегда много ел, но всё оставался таким же тощим.
Молчаливым он и прежде был, а вот лицо у него сделалось какое-то иное, почти незнакомое. Таким не помнит его Петронилла – суровым, мрачноватым. Будто пламенем его опалило.
Поглядывала Петронилла на юного своего супруга, гадая: что такого могло с ним случиться за время их разлуки?
А ничего особенного с ее мужем не случилось. Просто Рожьер, брат графини, убил Гюи де Монфора. И сразу сделалась монфорову сыну противна эта рыжая Петронилла с бледными веснушками на вечно мокром носу.
Глядит на него чуть ли не жалобно. И снова будет плакать в постели.
Молодой граф в Бигорру с малым отрядом приехал, а уехать хотел с большим. Собирался склонить гасконских баронов поддержать его отца, Симона, и дать ему людей, лошадей, оружие и припасы, какие сыщутся.
Об этом и были все мысли монфорова младшего сына, а о родичах жены старался он и вовсе не думать.
Но несмотря на это, ночью пришел к Петронилле и исправно выполнил супружеский долг. Жена прильнула к нему под бок костлявенькой мышкой – с холодненькими пальчиками, с хлюпающим носиком. Всхлипнула тихонечко. Гюи машинально высморкал ей нос, как частенько делал с маленькими братьями.
– Ух, лягушка, – сказал он. И почти мгновенно заснул, вольготно раскинувшись на просторной кровати.
Петронилла безмолвно проплакала всю ночь и наутро встала с распухшим лицом.
Гюи заметил это, когда она помогала ему одеваться.
– Что это вас так разнесло, жена? – спросил он с подозрением. – Вы больны, а?
Она покачала головой, боясь разрыдаться и тем вызвать его гнев. Гюи затянул пояс и сказал догадливо:
– Что, опять ревели?
И когда она кивнула, спросил:
– На этот раз из-за чего? Обидел я вас?
Петронилла довольно долго молчала и вдруг, подняв глаза, проговорила:
– Муж, вы меня совсем не любите.
Гюи искренне удивился. Так удивился, что на кровать обратно шлепнулся и рот разинул, будто деревенщина на ярмарке.
Полюбопытствовал:
– А почему я должен вас любить?
– Но ведь я выдана за вас замуж…
Петронилла залилась багровой краской и замолчала. Гюи глядел на нее исподлобья. Под его взглядом она краснела все больше и больше.
– А если я… – прошептала Петронилла. – Если я вам… ребенка… то…
Гюи честно ответил:
– Скажите спасибо, жена, что я вас не придушил без лишних затей. Ваши братья – клятвопреступники. А Рожьер де Коминж убил моего дядю…