И отступает Ламберт, ибо видит – не пробиться ему через подол, не выбраться из Бокера через нижние ворота. Он уводит отряд вверх по склону, обратно к цитадели, и страшно спешит при этом: как бы их и вовсе не отрезали от крепости, как бы не перебили на узких улицах.
– Монфор! – кричит Ламберт хрипло.
Широко разевает рот в безобразной гримасе, чтобы дать голосу больше воли.
– Монфор!..
Это имя будто силы придает. А может, так только чудится.
Солнце заливает Рону ярким светом. Внизу, у подножия скалы, хорошо видны палатки и знамена Раймона Тулузского с золотым крестом на красном поле.
Вот и цитадель – успели! Ламберт снимает шлем, сбрасывает латные рукавицы, проводит ладонями по влажным волосам.
– Всех шлюх – вон из цитадели! – кричит он.
Девицы и сами не прочь: смекнули, что крепость, похоже, скоро заморят голодом, если только огнем не сожгут. Кто спал, тех скоро пробудили.
Для всех неожиданно Алендрок де Пэм был изобличен в том, что держал двух девиц одновременно. В иное время посмеялись бы – известный шутник этот мессир Алендрок! – но тут не до веселья: Ламберт спешил закрыть ворота.
Вместе с девицами выбрался из цитадели и сам рыцарь Алендрок, наспех переодетый в простонародные тряпки, полные вшей и вонючей трухи.
* * *
Пока Симон был на севере, в Тулузе вместо него оставался его брат Гюи. О нем уже знали, что Гюи – это то же самое, что Симон, только еще хуже.
И вот сеньору Гюи докладывают, что некий простолюдин, вида обтрюханного и гнусного, назойливо рвется повидать мессира де Монфора и утверждает при том Бог знает что.
Гюи о ту пору пробовал сарацинский меч. Пояснял старшим племянникам (а Филипп и Робер с Симоном-последышем поблизости терлись), какая хватка в работе таким мечом надобна, какие повороты уместны и так далее. Не бросать же ради какого-то мужлана столь увлекательное и нужное занятие.
Однако вскорости слуга возвратился опять. Смущаясь, сказал, что простолюдин тот хоть и выглядит сущей скотиной, на деле является благородным сеньором Алендроком, которого оба брата Монфоры помнят еще по походам в Святую Землю. И в замке тоже признали.
Тут уж Гюи побросал и сарацинские мечи, и племянников, и поспешил на двор, где действительно сидел Алендрок де Пэм, вонючий и злой.
– Иисусе милосердный! – вскричал Гюи. – Что это с вами такое приключилось, мессир Алендрок?
И с добрым чувством протянул уж к нему руки, чтобы обнять, но в последнее мгновение опамятовался и отдернул – побрезговал.
Алендрок угрюмо молвил:
– Велите сперва приготовить для меня горячую воду.
Гюи отправил девушку Аньес – та поблизости вертелась, от любопытства изнывая: что за мужлан такой. Наказал Лизу отыскать, умаслить и попросить, чтобы пришла мессира Алендрока пользовать.
Эта Лиза была одна старуха, черная от древности. Монфор привез ее с востока и очень берег, ибо Лиза с непревзойденной ловкостью умела выбирать вшей.
Алендрок вздохнул. На Гюи глянул. И сказал просто:
– Мессир, Раймон занял весь Бокер, кроме цитадели. Мы хотели вырваться из города, да только двадцать человек даром потеряли.
– А Ламберт? – спросил Гюи, собственным ушам не веря.
– Заперт в цитадели и просит о помощи.
Гюи скверно выругался по-арабски. Алендрок покраснел – понял.
Тут явилась девушка Аньес и сказала, что самая-самая большая бочка в замке наполнена горячей водой по самое горло, а Лиза, хоть и ворчит, но ждет мессира. И в бочку постелено полотно, чтобы не обзанозиться. И в воду добавлено немного масла для мягкости.
– Уж не знаю, что еще сделать, – заключила девушка.
– Уйти с глаз, – сказал Гюи. Аньес обиделась, убежала.
Алендрок встал.
– Посылайте за вашим братом, – сказал он Монфору. – Чем скорее вернется Симон, тем лучше. Собирайте вассалов, не то Рамонет уморит наших людей в цитадели…
– Рамонет?
– А, я забыл вам сказать. Это не старый Раймон. Это его сопливый сынок, Раймончик.
И бросив Гюи сживаться с услышанным, Алендрок исчез на кухне.
Наутро Гюи приготовил и разослал с полдюжины писем сеньорам, державшим земли от Монфора. Кроме того, направил послание их с Симоном старшему брату Амори, на север, а также альбийскому сеньору де Леви, женатому на сестре Монфоров – Гибурге. Всех сеньоров просил об одном и том же: собрать, сколько возможно, вооруженных воинов и прибыть с ними в город Ним. Оттуда Гюи хотел выступить на Бокер.
Особое письмо он обратил самому Симону, умоляя того скорее возвращаться в Лангедок.
* * *
Рамонетовым людям радость глаза застит: думают, если сумели загнать франков в цитадель и вынудили их запереться, так и выкурить их оттуда будет нетрудно.
Ну-ну. Попробуйте.
Ламберт скалит в недоброй усмешке крупные желтоватые зубы.
Десятка два горожан подобрались под самые стены бокерской крепости. Ров хотят засыпать. Наваливают мешки с песком, вязанки дров, охапки соломы. Особенно усердствуют перед воротами.
И сами же вослед своей ноше валятся! Из крепости арбалетчики, скрываясь за зубцами, посылают в них одну стрелу за другой.
С угрюмым любопытством смотрит за этим Ламберт. А сам прикидывает, сколько воды для питья в бочках осталось и велика ли удача Алендрока – хватит ли, чтобы до Тулузы довести или же где-нибудь под Кастельнодари иссякнет. Но вообще слыл Алендрок за человека везучего.
Между тем у ворот поднимается нехорошая возня. Арбалетчики везде не поспевают.
Хворост перед воротами цитадели с веселым треском занимается, и жадные оранжевые пальчики огня тянутся уже к створам…
И… Ламберт недоглядел! Сверху, со стены, на пламя обрушивается, сверкая, широкая лава воды… Господи, целую бочку опорожнили!
Ламберт подбегает, спотыкаясь. Ламберт страшно, хрипло орет:
– Кто?..
Все молчат.
– Кто такой умный?..
Находит, наконец, не в меру расторопного сержанта и долго бьет его перчатками по морде. Хотел бы повесить, но в крепости сейчас каждый человек на счету. Так и растолковал, когда бить утомился.
Однако штурм цитадели не удался. Настал вечер, под стенами сделалось тихо. Ламберт выставил стражу, назначил смену, сам же повалился во дворе, где еще по недосмотру оставалась мягкая травка, и безмятежно заснул.
Пробудил его дождь.
Во всяком случае, с неба на лицо Ламберта упало что-то влажное. Он засмеялся, еще не до конца проснувшись, потянулся рукой к щеке, где чувствовалась влага. Уже рот открыл, думая крикнуть, чтоб подставляли бочки – пусть хоть сколько воды прибавится.
Но тут Ламберт пробудился окончательно. Отлепил от лица то, что пало откуда-то сверху. Поднес к глазам. Губу прикусил мало не до крови, удерживая брань.
Он держал в руке бесформенный кусок мяса, еще липкий.
Огляделся.
Весь двор был усеян кровавыми комками. Ламберт встал, прошелся среди них, нагнулся, поднял еще один. Этот сохранил форму.
Неожиданно Ламберт всхлипнул – как-то бесслезно, горлом. То, что он поднял с земли, было отрезанным человеческим ухом.
Отбросив находку, Ламберт поднялся на стену. Часовой встретил его хмурым взглядом.
– Где у них катапульта? – спросил Ламберт.
– Вон. – Часовой показал в сторону церкви Святой Пасхи. – Где звонница.
Ламберт поглядел на смутный в сумерках силуэт церкви, мельком позавидовал отменному зрению часового. Потом сказал задумчиво:
– Мы потеряли в городе человек двадцать, да?
– Некоторые были живы, – сказал часовой. И посмотрел Ламберту прямо в глаза.
– Что у тебя во фляге? – спросил Ламберт.
– Что?
– Фляга пустая?
– Нет, еще осталось…
– Дай, – велел Ламберт. И видя, что солдат жадничает, прикрикнул на него. Солдат нехотя отдал ему флягу.
Ламберт влил в себя скудные солдатские запасы вина, бросил пустую флягу под ноги и спустился со стены обратно во двор.
Второй залп из катапульты Рамонет дал к полудню. На цитадель посыпался дождь из отрубленных кистей рук. У некоторых были отрезаны пальцы – видать, снимали кольца.
Ламберт велел собрать все бренные останки, завернуть в эсклавину и похоронить у маленькой часовни.
Сам же снес все запасы съестного, какие были в крепости, в один из казематов, заложил засовом, привесил крепкий замок, а ключ на цепочке сунул себе под рубаху.
У каземата его остановил капеллан, маленький, ворчливый старичок.
Ламберт посмотрел на него устало.
– Что еще случилось, святой отец?
– Ваши люди хотят, чтобы я отслужил мессу, – сказал капеллан. У него был недовольный вид.
Ламберт рявкнул:
– Ну так отслужите! Для чего еще вы тогда здесь нужны?..
– Они хотят, чтобы я отпел эти… руки…
– А что, – спросил Ламберт, – существует какое-нибудь каноническое запрещение?..
Капеллан наградил его пронзительным взором.
– Кое-кто из тех, кому они принадлежали, возможно, еще живы…
Ламберт надвинулся на капеллана, сутулясь больше обычного. Налился красным. И неприятным, скрипучим голосом произнес:
– Они все равно умрут, святой отец. Раймончик не оставит в живых ни одного франка. Он будет резать их на куски. Отслужите мессу, как вас о том просят.
И не оборачиваясь пошел прочь, оставив капеллана думать над услышанным.
Ламберт оказался прав. На следующий день катапульта на звоннице церкви Святой Пасхи разродилась градом отрубленных ног. Одни были тронуты тлением, другие сочились свежей кровью.
Сержант, который собирал обрубки в большой холст, сказал Ламберту:
– Мессир… а если Алендрок де Пэм по дороге погибнет?
– Не погибнет, – сказал Ламберт.
– Мессир, – назойливо повторил сержант.
– Попридержи язык, – сказал Ламберт, – не то вырву.
– Мессир, – сказал сержант, – а их сорок четыре…
– Кого? – не понял Ламберт.
– Ног, – пояснил сержант. – А рук было сорок три…
После мессы Ламберт собрал своих людей – тех оставалось чуть больше семидесяти – и сказал им так:
– Приготовьтесь умереть с честью.
– Значит, Монфор не придет? – спросил один из рыцарей.
Ламберт ответил:
– Монфор придет. Другое дело, мы можем не дожить до этого.
Наступило странное затишье. Рамонет решил не тратить сил впустую и не штурмовать Бокерскую цитадель, а вместо того уморить гарнизон голодом и жаждой.
Со стен и крыши донжона осажденные видели, как внизу проносит прозрачные воды Рона, как подходят по реке корабли с продовольствием. Корабли из Авиньона и даже, кажется, из Нарбонны – если судить по флагам.
Огненное колесо медленно катилось по низкому, мутному от зноя небу. Наступило лето.
* * *
Монфор пришел.
Примчался, прилетел, загоняя лошадей, еле живой от усталости, с воспаленными глазами, с больным желудком. Скулы на его широком лице торчали так, что грозили порвать кожу – толстую, плохо пробиваемую франкскую шкуру.
С ним были полторы сотни рыцарей, вассалов французской короны.
Получив письмо от брата и узнав, что в этом письме написано, Симон явился к своему сюзерену. Тряхнул кулаком, где стискивал братнино послание, а после тем же кулаком о стену грохнул и отправил проклятие вероломным Раймонам.
Его католическое величество Филипп-Август не меньше симонова обеспокоился тем, как развиваются события на Юге. Клятвы были еще свежи, битвы еще кровоточили в памяти, не осыпалась еще с Монфора позолота почестей. И потому повыдергивал король Франции полторы сотни ленников своих из их владений и отправил вместе с Симоном в Лангедок – во исполнение обетов.
Мыслями о пехоте Монфор пока что себя не заботил – этого добра можно набрать и южнее.
Без пеших, без обоза, без женщин – отряд в полторы сотни конников примчался в Ним, где назначил встречу Гюи де Монфор. Словно из воздуха появился в городе граф Симон, так что в Ниме при виде его аж крестами вокруг себя замахали: не чудится ли? В самом деле, разве дано человеку столь быстро переменять одно место на другое? Иные из Иль-де-Франса до Лангедока по полгода добираются; Монфор же в две седмицы набрал людей и эдакое пространство с ними одолел.
Да только своего брата Гюи и его католического воинства в Ниме Симон уже не застал. Не дождавшись, ушли на Бельгард – малый городишко в нескольких верстах от Бокера.
Бельгард вздумал было сдаться Рамонету, но тут же отказался от этой мысли, едва только завидел золотого вздыбленного монфорова льва.
Все эти новости донесли до Симона в Ниме.
Симон сказал:
– Очень хорошо.
И потащил весь свой отряд в местный собор, к мессе.
Лошади заполонили площадь перед кафедралом. Конюхи, удерживая их, охотно вступали в перебранку с горожанами. Те для такого дела повысовывались из окон. Да только одно было плохо: почти не понимали они наречие друг друга.
Симон с его рыцарями, гремя шпорами, звеня кольчугами, источая едкий запах конского пота, загромоздили нимский кафедрал. По распоряжению графа, епископ исповедал и причастил франков, все полторы сотни.
После этого Монфор тотчас же оставил город и скорым шагом двинулся на Бельгард.
И вот подходит Гюи де Монфор под стены Бокера – а Симона еще нет. Симон в это время только-только приближается к Ниму, о чем его брату пока что неведомо.
С Гюи большое войско – все, кто отозвался и пришел, являя верность клятвам, а таких немало.
В Бокере, конечно, сразу увидели. Как не видеть, когда шли берегом, развернув знамена.
– Мессен, – сказали верные друзья Рамонету, – сдается нам, что это симонов лев надвигается на нас своей оскаленной пастью.
И повелевает Рамонет закрыть городские ворота и поднять на стены котлы со смолой и маслом.
А между тем Гюи разворачивается на равнине перед Бокером и начинает бить рукоятью меча в щит и кричать Рамонету обидное – чтобы тот вышел из города и дал, как полагается, бой.
Рамонет пока что слушает да в монфоровом войске знамена считает. Затем снаряжается сам и велит еще сотне рыцарей снарядиться как для битвы и выводит отряд за ворота. Однако на широкую равнину они не выходят, а вместо того выстраиваются вдоль стен. На стенах ждут арбалетчики и под котлами с маслом разведен огонь.
Время разворачивает свой свиток, виток за витком, а на равнине перед Бокером, кроме пустой перебранки, ничего не происходит.
Слегка подав вперед лошадь, кричит Гюи де Монфор сильным, красивым голосом:
– Эй, Раймончик! Что ты делаешь в моем Бокере?
Рамонет напрягается, пытается отвечать достойно.
– Кто тебе сказал, франк, что это твой Бокер?
– Доблесть моего брата!
– К черту твоего брата, франк!
– Многие пытались, Раймончик, да немногие после того живы!
– Это город моей матери! – срывая уже голос, кричит сын Раймона Тулузского.
Да только разве переорешь Гюи де Монфора?
– Которой? Запутался я в женах твоего отца, Раймончик! Сколько их у него было? Шесть? Семь?..
К вечеру рыцари, истекшие потом под доспехами, отходят в Бельгард.
Рамонет, осипший, скрывается в Бокере.
* * *
К вечеру следующего дня в Бельгард врывается Симон. Его конница грохочет и гремит и опустошает все окрест, как саранча Судного Дня.
Гюи выходит к нему навстречу и без улыбки, крепко, обнимает брата.
– Наконец-то! – говорит он.
И берет Симона за руку и ведет в свою палатку, над которой развевается, дыбясь, золотой лев.
– Вы голодны? – спрашивает он.
– У меня живот болит, – ворчит Симон. – Две недели жрал-срал, с седла не слезая.
– Я скажу стряпухе, чтобы принесла молока.
– Скажите мне лучше, что здесь происходит.
Гюи начинает рассказывать. Ему уже известно обо всем: и о том, как к Раймону прибыли посланцы из Авиньона, и о том, как старый Раймон уехал за Пиренеи, оставив войну молодому, и о том, как Ламберт де Лимуа оказался заперт в цитадели.
– Так что теперь, мессир, Раймончик осаждает Ламберта, а мы осаждаем Раймончика.
– Ох, – говорит Симон, потирая поясницу, – и задница у меня тоже болит. У вас тут есть постель?
Не дожидаясь ответа, идет шарить в братниной палатке. Вскоре находит ворох соломы и вытертую оленью шкуру, все это бросает посреди палатки, подняв тучу пыли, и сверху обрушивается сам.
Гюи стоит над ним, долговязый, как цапля. Молчит. Симон говорит – снизу:
– Что же вы замолчали? Продолжайте.
Гюи начинает перечислять имена сеньоров, которые отозвались на его призыв и явились в Ним.
– Выходит, так, – говорит Симон, – что конница у нас с вами, брат, изрядная, но пехоты не привели ни вы, ни я. Без этого мяса наша превосходная конница увязнет…
– Наберем в окрестных деревнях. Долго ли сунуть мужланам по пике и объяснить, как надлежит бежать подле конных…
Слушая и одобрительно кивая, Симон вместе с тем почесывает в штанах и вдруг, перебив брата, произносит задумчиво:
– Кажется, я кое-что еще отбил себе об это проклятое седло.
– Я напишу Алисе, – с серьезным видом говорит Гюи.
– Завтра попробуем выманить Рамонета на равнину, – говорит Симон и неудержимо зевает во весь рот. – Где эта ваша стряпуха с молоком?..
* * *
Однако выманить Рамонета из Бокера не удалось и Симону. Единственное, что сделал сын бывшего графа Тулузского, – вывесил на стенах, обратив к лагерю Монфора, несколько трупов с отрубленными руками и ногами.
Неподвижно сидя на коне, Симон смотрел на почерневшие куски мяса, облепленные мухами. И молчал.
У Симона было странное выражение лица – грустное, почти нежное. Будто перед ним спало невинное дитя.
Потом Симон повернулся к своему брату и молвил:
– Раймон горько заплачет над тем, что делает сейчас.
* * *
В несколько дней Монфор нагнал пехотинцев. Он взял их в окрестностях Нима, оторвав от работ в разгар лета. Уходили под бабий вой, смущенные, но перечить не смели.
По велению Симона, лагерь обнесли рвом и палисадом. Несколько раз в ночное время на лагерь франков пытались нападать из Бокера и откуда-то из леса, но всякий раз безуспешно.
Продовольствие Симон щипал по приронским городам. Те не находили большого ума в том, чтобы открыто ссориться с грозным Монфором, когда тот близко.
По рассохшимся черствым дорогам тянулись к Бокеру телеги, груженные для Монфора хлебом, сыром, большими клетками с живой птицей. Гнали коров и коз. С этими обозами Симон не ленился отправлять хорошую охрану – местные жители то и дело норовили побольнее цапнуть франков и разжиться их поклажей.
Осада началась и потянулась, повлекла один день за другим…