- А вот на то мы, доченька, и ведуньи, чтобы не допустить ни того, ни другого. Только сделать надо все правильно… Ну-ну, хватит кукситься, сейчас мы с тобой все хорошо обдумаем, решим, как и что, а потом… Да что б мы и не справились? У умной бабы муж на веревочке ходит как… гм, и сам не замечает. А уж у ведуньи-то… Хорошая ведунья не только людьми, а и событиями должна уметь повелевать! Вот мы сейчас и выдумаем, как нам события в нужную сторону повернуть. А потом и повернем, вот увидишь. И не бойся ничего. Перун, там, или не Перун, к этому мы касательства не имеем и голову себе забивать не станем, а Крестильник, если я все правильно угадала, нам поможет.
- Как поможет?
- А так. Крестильник-то духом ой, как крепок был, и уверенности в себе ему не занимать. Это ж надо - грехи всей сотни на себя взять! И сотнику перечить не боялся, а времена тогда были строгие, не то, что сейчас. Вот эта-то крепость духа Михайлу и поддержит, если в нем память пращура пробудилась.
И в тяжести твоей вины Крестильник Михайлову горячность поумерит - уж он-то в жизни всякого повидал, а к старости помягчал нравом, помягчал… Но и ты себя правильно повести должна, не ошибиться ни в коем случае - ни в слове, ни в жесте, ни во взгляде! Все должно быть так же соразмерно и гладко, как при творении лечебного наговора. И точно так же ты должна последствия любого своего слова или действия предвидеть и понимать. Значит, что?
- Что?
- Эх, Гуня, Гуня, да чему ж я тебя учила-то? Ты, когда заговор целебный творишь, для кого это делаешь, для себя или для больного?
- Для больного.
- А если для больного, то что важнее: как это тебе видится или то, что о тебе больной думает?
- То, что больной…
- А когда резать приходится, мы как себя вести должны, чтобы разговоров не пошло, будто нам живого человека полосовать нравится?
- Так что же, мам, все время оглядываться, как бы кто чего не сказал, как бы чего не подумали?
- Да! Все время, а не только, когда лечишь. Постоянно себя спрашивать: "Как я выгляжу?" и "Что обо мне подумают?".
- Да так только девки, которым замуж пора…
- А нам все время так надо, доченька. Каждый день, каждый час, каждый миг. - Настена улыбнулась в темноте и сдержалась, чтобы не добавить: "Как и всем женщинам, которые настоящими женщинами себя мыслят".
- Да так же с ума сойдешь, мама, все время за собой следить…
- И как же ты до сих пор разум сохранила, среди полутора сотен отроков обретаясь? Или не ты мне хвасталась, что никто из них тебе поперек слова сказать не смеет? Взяла б ты их под свою руку, если бы была такая, как сейчас: с мокрым носом, с писклявым голосом, у меня подмышкой прячущаяся?
- Так то отроки… и Минька приказал.
- Однако ж и ты своим видом и поведением тот приказ подтвердила! И над каждым шагом, над каждым словом не задумывалась - один раз себя поставила, да так дальше и держалась. А, дочка?
- Не знаю, я как-то не задумывалась…
- И очень хорошо, что не задумывалась, так и надо! Запомни: как ты себя понимаешь, так ты и выглядишь. Сама же про Михайлу говорила, что он в Младшей страже властвует так, будто иначе и быть не может, а отроки это чувствуют и подчиняются. Так и ты себя сразу так поставила, что перечить тебе никому и в голову не пришло, а потом ты это ощущение в отроках все время поддерживала - лечением, строгостью, обладанием тайными для них знаниями и… близостью с их старшиной, конечно, тоже.
- Я еще кой-кому и наподдала, как ты показывала… а Минька добавил.
- И это тоже не лишнее, только увлекаться не надо. В меру, все только в меру хорошо.
- Да где она, эта мера-то? Я же Миньку… - вместо окончания фразы последовал горестный вздох.
- А ведь вы с ним похожи, в людских глазах, Гуня.
- Как это?
- Очень просто. Нас, лекарок, опасаются. Нет, уважают, конечно же, некоторые даже искренне любят или благодарны за избавление от хворей. Но живем-то мы не так, как все, знаем что-то такое, что другим недоступно, а все непонятное и необычное у простого человека опасения вызывает. А еще, есть такие, что завидуют нам - власти нашей над людьми, уверенности в себе, особому положению, тебе, доченька, вдобавок, и за то, что Михайла ни на кого, кроме тебя не смотрит. А женихом-то скоро завидным станет!
- Угу, с его-то рожей…
- Ой, ой, ой! Матери-то родной уши не заливай… и не красней, аж в темноте видно!
- Ну, мам!
- Ладно, ладно. Так, вот: завидуют, а некоторые еще и тихо ненавидят. За то, что знаем о них такое, о чем им самим даже и вспоминать неохота. Мне же, бывает, исповедуются почище, чем попу нашему. Сколько в этих стенах слез пролито, сколько тайн открыто, о скольких грехах и тайных пороках поведано… Облегчение-то они получили - иногда ничего и делать не требуется, только выслушать, но помнят, ведь, что кроме них, и я теперь про все это знаю, а как им хотелось бы, что б никто не знал!
Ну, и сплетни, конечно, пересуды, небылицы… Ты, поди, и не догадываешься, что у тебя коса змеей оборачиваться способна? А? У Лушки Силантьевой жены все зубы гнилые из-за того, что я на нее косо посмотрела, а бабка Маланья слепнуть стала, за то, что кричала, будто нам слишком много зерна отдают. Сама потом сына с двумя мешками крупы прислала - извиняться. Правда прозреть не успела - померла в моровое поветрие. И надо ж, все старики от болезни преставились, а бабка Маланья из-за того, что я ее не простила! А еще, после того, как поп наш где-нибудь святой водой покропит, ночью сюда домовые, банники, овинники и прочая мелкая нечисть прибегает - ожоги от святой воды лечить. Еще рассказывать или хватит?
- Хватит. Дураков не сеют, не жнут - сами родятся. - Юлька, несмотря на серьезность затронутой матерью темы, улыбнулась. - У нас там один из сучковских плотников тоже себе по пальцу обухом тяпнул, за то, что меня срамным словом за глаза помянул. Здоровый бугай, старшая дочь уже замужем, а как дите. - Юлька фыркнула и проблеяла козлиным голосом, передразнивая плотника: - Прости меня, девонька, принял кару за язык дурной! Такие искры из глаз летели, чуть пожар не сделался! - Мать и дочь тихонечко похихикали. - А еще, - продолжила Юлька - девки повадились мне новые платья показывать, кто-то им ляпнул, что если я одобрю, то это к жениху хорошему. Приходится хвалить… - Юлька протяжно вздохнула. - А платья, и правда, красивые…
- Будет, будет тебе платье. - Настена ободряюще потрепала дочку ладонью по волосам. - Михайла свою мать уже попросил. Тебе скоро тринадцать исполнится, вот и получишь.
- Правда?
- Правда, правда. Только не проговорись, я молчать обещала. Михайла тебе нежданную радость доставить хотел. А насчет одобрения платьев, это мы с мишкиной матерью придумали - раз уж тебе отроки подчиняются, то и на девок влияние должно быть. Так что, если наказать кого их них решишь… сама понимаешь… Только помни: кару-то она примет, но злобится на тебя втихую будет долго. Особенно же не доверяй, если наказанная тобой вдруг ласковой да улыбчивой к тебе станет. Змеиной эта улыбка будет.
Так, доченька, и получается одно вслед другому: непонимание и непохожесть порождают опасение, опасение - страх, а страх легко может перерасти в ненависть, тогда и до беды недалеко.
- Ну и останутся без лекарок, кто их лечить-то станет?
- Это они, Гуня, понимают, но только каждый по отдельности, а если в толпу соберутся… толпа зверь безумный, у нее только два чувства есть - страх или ярость. Либо бежать, либо нападать… Так-то.
- Ты говорила, что Бурей…
- Да, Бурей защита отменная, но только от одного человека или от нескольких, а от топы… Его же первого и порвут - он, ведь, тоже страшен и непонятен.
- И что же, все время беды ждать, никак не защититься? Мам, это же не жизнь, а… я даже не знаю…
- Ну почему же не защититься? Для этого нам ум, да знания и даны. Только постороннему взгляду наша защита не должна быть видна. Вот, как обычный человек на сплетни да небылицы о себе отзывается? Злится, ругается, обиду таит, в драку полезть может, еще что-то такое же… А мы? Ты когда-нибудь слышала, чтобы я отругивалась или оправдывалась?
- Нет, не слыхала.
- Правильно, доченька, никогда. Больше скажу: я иногда, незаметно, еще и сама им повод для дурацкой трепотни подкидываю - такой, какой мне требуется. Ну, к примеру, как с теми же платьями. Спросишь: для чего? А для того, чтобы в нас непонятности меньше стало. Зачем, ты думаешь, люди про нас всякие байки сочиняют, даже самые глупые? Они так нас познать и понять пытаются. Вот нарисуют у себя в голове наш образ, пусть неверный, пусть дурацкий, и становится им легче - вроде бы, как узнали о нас что-то. И чем полнее этот образ, чем меньше он места для недоумения оставляет, тем понятнее им: как мы в том или ином случае себя поведем, как на то или иное слово или дело отзовемся, проще говоря, как с нами нужно себя вести. А когда знаешь, как в том или ином случае поступать, страх сразу унимается, потому что страшнее всего неизвестность.
Нам же надо уловить, каким наш образ им видится, стараться ему соответствовать, да потихонечку подправлять, в нужную нам сторону. Ты, к примеру, можешь мозоли на языке набить, доказывая, что коса у тебя самая обыкновенная и ни в какую змею оборотиться не может. И все впустую. А можно, как-нибудь ненавязчиво, дать понять, что зимой, когда обычных змей днем с огнем не найдешь, я твою косу в змею обращаю, чтобы яд у нее взять и лекарство от ломоты в костях приготовить. Вроде бы и не оспорила, а смысл совсем другой. Те, кто болями в суставах или в спине маются, еще и одобрят. Вот так, доченька, вот так… я даже сказала бы: только так! Поняла?
- Угу… - Юлька примолкла, осмысливая сказанное матерью, потом припомнила: - Мне Минька несколько раз говорил: "Знание - сила", выходит, и про это тоже.
- Правильно! - подтвердила Настена. - Умные мысли он в книжках вычитывает, молодец.
- Это ж сколько мне еще учиться придется… Роська сказывал: учеба до конца жизни кончаться не должна…
- Роська? - удивилась Настена. - Вот уж от кого не ждала!
- Он не сам, это ему Минька когда-то объяснил. Когда ж я настоящей-то ведуньей стану?
- Женщиной, Гунюшка, женщиной! Нет женщины - нет ведуньи.
- Что, обязательно? - робко поинтересовалась Юлька. - А как-нибудь… ну, без этого, нельзя? То есть, я, конечно…
- Ох, и дуреха ж ты еще! - Настена наклонилась и, что было уж и вовсе редкостью, чмокнула Юльку в макушку. - Да разве ж я о том говорю? Нет, плотскую любовь познать, дело, конечно же, великое. Дитя родить - тем паче, без этого тебя явь полностью никогда не примет, а Макошь и вовсе, как от пустоцвета отвернется. Есть, есть дуры и дураки, которые себя от этой части жизни отрывают - что у христиан, что у нас. Думают, что так они духовно над тварным миром воспаряют… А на самом деле, уподобляются тому, кто ноги себе отрубает, рассчитывая, что от этого быстрее бегать станет. - Лекарка пожала плечами и отрицательно покачала головой. - Понять явь, отвернувшись от какой-то ее части, невозможно, а не поняв, что ты сможешь? Ущербная ведунья! Ты себе такое представить можешь?
- Но светлые боги ущерб иным заменяют - слепой лучше слышит и осязает, у однорукого вторая рука сильней и ловчей делается…
- И охота тебе слепой или однорукой быть? Или ты, и без того, уже сейчас не видишь и не ощущаешь того, что ни одна твоя сверстница не может?
- Так ты ж меня учишь…
- И дальше буду! Так что, внемли, отроковица Юлия… - Настена не выдержала и фыркнула, Юлька хихикнула ей вслед, не очень понимая, в чем дело, но тихо радуясь - больно уж редко строгая и суховатая мать бывала в таком расположении духа, как сегодня. - Познание плотских радостей и тягот, - продолжила мать - только первый шаг. Истинно же женщиной тебя сделает только понимание: ты не пуп земли и явь вовсе не крутится вокруг тебя. Не все дозволено тебе в жизни, не все простительно, за слова и дела приходится отвечать и есть границы, переступать которые нельзя. Те бабы, которых ты дурами величаешь, границ этих либо не видят, либо не желают с их существованием смириться, но тебе этих баб хулить невместно, потому что ты еще дурнее их - не испробовав на себе, судишь других.
- Да когда ж мне было пробовать-то? Я еще…
- Всю жизнь, Михайла верно сказал! По соизволению Макоши пресветлой будет у тебя мужчина, да по сути, он у тебя уже и есть. И он место твое в жизни, права твои, стезю твою, видит иначе, чем ты - по-своему. Через это видение он и пределы дозволенного для тебя очерчивает. Любой твой шаг за эти пределы будет встречен ударом - словесным, телесным или умственным. Да, умственным - иногда удивление насмешка или безразличие в глазах мужа способны ударить страшнее кулака. Не по злобе, таково мужское естество - крушить, проламывать любые препоны. На войне, на охоте, в труде, стоит ему усомниться или проявить слабость - смерть или прозябание.
- Так что ж, все терпеть?!
- Нет! Вторая часть мужского естества - трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! - Настена назидательно вздела указательный палец. - Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме. Не быстро и не явно. Третья часть мужского естества - решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.
Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: "Вода камень точит". Вода, она какая? Мягкая, прозрачная… а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное - все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет - доброй жизни и счастливой семье не бывать!
И это - еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей - еще не семья, хозяева без своего хозяйства - не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку - в уважаемую мать семейства, в женщину! Тут тебе и границы дозволенного как бы сами собой раздвигаются, и муж тому не препятствует, и все остальные на тебя уже иными глазами смотрят - не так, как на девку или на молодуху. Появляется в яви место, где все, действительно, вокруг тебя крутится, где жизнь по тобой заведенному порядку течет. Не весь мир, а только небольшая его часть, и не потому, что тебе так хочется, а потому, что ты сама так сумела устроить своим трудом, терпением и разумением.
Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго - годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается… Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к мишкиной матери, к Любаве - жене десятника Фомы…
- К тетке Алене! - перебила мать Юлька и хихикнула. - Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!
- Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. - Настена, хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. - А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал - ни насмешек, ни алениных ухажеров не страшится.
- Да он же лысый совсем!
- Под шапкой не видно, и… - Настена немного поколебалась, но все же продолжила: - Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.
- Как это "ярый"?
- Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?
- Помню.
- Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту - знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре, как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: "Высунь язык!". Та высунула, а Добродея ей раз и иголку в язык воткнула! Варька - к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали - увидал жену в слезах - так и взвился весь. "Кто посмел?" - кричит, а как узнал, что Добродея… и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился - с тарелку.
Или, вот, еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет - просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит - все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: "Не годен", Корзень и переспрашивать не стал.
Да… сильна старуха была! - Настена немного помолчала, что-то вспоминая. - Свадьбы устраивала… или расстраивала. Бывало родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и… Было, правда один раз: пошли родители Добродее поперек - не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против добродеевых слов идти, все равно что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла… вернее сказать… - Настена прервалась, затрудняясь с формулировкой, потом продолжила: - Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем - эдак. Вот и с теми влюбленными… Ну все против них было! Она - холопка, он - новик, родич десятника. Она - сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту, чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.