Он ободряюще улыбнулся мне.
И я достоял службу до конца. Другой священник, совсем старик, гордо держал перед собой чашу.
– Шире, шире ротик разевай… – ласково сказал он мне. Как ребенку.
Старый поп ловко подцепил ложечкой хлебный мякиш, едва смоченный красным вином – каким неизъяснимым Господним соизволением удалось им тут, в отощавшем Орле, разжиться капелькой кагора? – и отправил его мне на язык, а дьякон протер губы платком.
– Молоде-е-ец…
Я вышел на паперть. Солнышко мне улыбалось, трава сама просилась под ноги, птички пели, по мостовой шоколадно процокала коняга… Хорошо-то как! А? Лучше не придумаешь.
Давешний священник университетской наружности вышел вслед за мной и протянул записку.
– Благодарю.
– Не стоит благодарности. Простите, я хотел бы вам сказать кое-что не в роли церковнослужителя, а как частное лицо.
– Конечно, батюшка.
– Те люди, жизнь которых вы прервали, восстали против Христа и всех его заповедей. Вы бьетесь не просто с армией соотечественников, не просто с людьми, вставшими под какие-то кровавые знамена… нет. Против вас и ваших друзей выступает антихристианская рать, я знаю это точно. А посему вы не могли…
– Да я ведь не… – мне страстно захотелось рассказать ему, кто я такой и какими играми занимаюсь в его времени.
– Извольте не перебивать! – священник осерчал не на шутку. – Вы не могли и не должны были поступить иначе. Понимаете вы это?
Я ошарашенно молчал. Кабы на моем месте стоял настоящий белый доброволец, Алферьев, скажем, или Карголомский, или даже Епифаньев, то лучшего напутствия им и в мечтах бы не представилось. Но на их месте стоял я. Самозванец.
– Батюшка…
– Сергей Сергеевич.
– Да. Сергей Сергеевич… Так ведь есть же старинное правило, еще византийское, кажется: если солдат пришел с войны домой, несколько лет нельзя допускать его до причастия, поскольку он причастен к кровопролитию…
– Вы пришли не к правилу, а ко мне. А я имею власть отпустить вам грехи, и если окажусь неправ, с меня взыщет Господь, не с вас. Подойдите под благословение.
Я повиновался.
Он благословил меня и ушел, кажется, в сердитом настроении.
Тогда у меня шевельнулась мысль: а что ж тут поддельного? Исповедь моя честна, а военная работа, хоть и не красива, но никакой фальши подавно не содержит. Какое самозванство в обыкновенном солдате с трехлинейкой? Смертушка невестится к нему самая настоящая, и сам он меряет судьбу запыленными сапогами, да расходом патронов. Малевича можно скопировать, неудачный эскиз – переписать, а затвор передергивают всегда набело, всегда по-настоящему…
Следующая неделя, Орел и его окрестности
За Орел корниловцы бились с красными страшно. Взвод потерял полдюжины бойцов. За неделю я побывал в пяти штыковых атаках. Несмотря на это, наш дух был необыкновенно силен в те дни. Мы смертно уставали, но мы были веселы, большинство пребывало в отличном настроении.
Москва была совсем недалеко, рукой подать! Кажется, дыхание древних ее стен наполняло нас силой и надеждой. До поры корниловцам везло в боях. Мы нападали на более сильного противника и отбрасывали его.
Но… добровольческие полки двигались вперед все медленнее и медленнее. Больше отбивали атаки красных. И тут я начал припоминать то, чему меня учили в Невидимом Университете. Что они говорили? "У всякого процесса есть точка бифуркации, иными словами, точка, в которой ход дел может внезапно измениться, может остаться прежним, а может раздвоиться, растроиться и потечь разными руслами. В отношении истории правильнее говорить о точке неустойчивого равновесия. И она, эта самая точка равновесия, для гражданской войны всего одна. Это Орел. Были варианты – два наступления Колчака на восточном фронте, бросок Юденича к Петрограду, но нигде такой точки нет. Поверьте, мы подняли тысячи томов источников, разобрали на колесики три главных года гражданской, проиграли все возможные сценарии на компьютере и убедились в том, что правы участники войны, интуитивно чувствовавшие этот пик: Орел, осень девятьсот девятнадцатого. Один из них писал: "Воля нашего командования в это время была кем-то парализована…" Ваше дело – подтолкнуть процесс в правильном направлении. Растормозить волю начальственных людей белой армии. Вас почти три десятка, не считая тех, кто отправился на другую сторону… Возможно, хоть один достигнет поставленной цели, и этого будет достаточно".
А будет ли достаточно трех лишних корниловских штыков?
"Все наши попытки изменить ход истории в 1905-м, 1914-м, и 1917-м не привели к успеху. Предыдущая команда хроноинвазии работала по названным трем точкам. Добрались до министерского уровня. Что на выходе? Ерунда. Почти полное поглощение их усилий нормативной реальностью. Вывод: невозможно своротить общество с магистрального пути, пока оно само не привело себя в неустойчивое состояние…"
Рано утром, до подъема, я поднялся и вышел в город. Бродил по притихшим улицам, слушал тишину времени. И заразился от города чувством неясной тревоги: да, где-то здесь точка неустойчивого равновесия. Наверное. Говорят, генерал Май-Маевский недавно приезжал в войска и, выступая перед строем, говорил: "Мы поймали ворону за хвост! До встречи в Туле!"
В Туле… удержать бы Орел.
Трефолев схлопотал пулю в плечо, но остался в строю.
13 октября 1919 года, Тула
Мы вошли в Тулу с боем. С боем продвинулись до середины города. Под ногами хлюпала ледяная каша, мороз пробирал до костей. Наши силы были на исходе.
Красная латышская дивизия встала намертво. Роль центра ее позиции играл тульский кремль. С высоких стен по нам били пулеметы. С колоколен, возносящихся в тяжкую небесную стынь на площади перед кремлем, по нам били пулеметы. Из мещанских домов крепкого купеческого вида по нам били, били, били пулеметы.
Наша цепь откатывалась дважды. Ванька Блохин остался на площади, пуля попала ему прямо в лоб.
Наконец, на фланге зарокотала наша батарея. Кремлевские стены отозвались всплесками битого кирпича. А я смотрел на этот разор и не верил своим глазам: неужели кто-то из наших добрался до Деникина? Или, может быть, до Романовского? Или до кого-то еще из высших чинов штаба?! Кое-кого учили не как нас, олухов, два месяца, а всерьез, основательно, целый год учили, да и легендировали тщательно. И что они там сдвинули с мертвой точки: остановили разложение корпуса Мамонтова и бросили казаков на фронт? провели тотальную мобилизацию, вычистили тылы, сформировали лишнюю дивизию? или второй отряд, работающий у красных, добрался до глотки Троцкого? Егорова? Нет, наши не палачи. Хотя…
В "нормативной" реальности Добровольческая армия так и не дошла до Тулы.
Орудия смолкли. Алферьев подал команду.
– Корниловцы, вперед!
До чего страшно было бежать через площадь, усыпанную мертвецами! Казалось, все пулеметные команды мира сейчас выцеливают меня. Мы ворвались в кремль через пролом, и через час латышской дивизии не существовало.
* * *
Ту ночь мы провели на квартирах в центре Тулы, по самым богатым улицам. Опять мне являлся во сне печальный ангел. Он брел рядом со мною в строю походной колонны, пылившей по дороге на север, к Москве. Ангел все время поворачивал ко мне лицо, и я видел некрасивое пятно от ожога у него на лбу. Как видно, ему хотелось что-то сказать, о чем-то предупредить, но то ли печать была возложена свыше на его уста, то ли сказанное должно было огорчить меня… Словом, он не решился заговорить. И лишь улыбался, подбадривая. Мол, случиться может всякое, а ты, друг мой, не унывай.
И я заулыбался в ответ.
* * *
…После того, как нас выбили из города, и стало ясно, что наступлению конец, что не откроет переда нами ворота Белокаменная, Яшка Трефолев отыскал меня и заговорил, от горячности глотая слова и путая падежи:
– …ты слышишь?! Я все равно останусь с ними! Я хочу остаться с этими люди… я такими людьми нельзя не остаться, слышишь ты, Миша! Я тут… я останусь тут с ними до конца. До самого конца! И пусть убьют, если надо, пусть убьют! Я верю, мы все равно одолеем этих… этих…
Я положил ему руку на плечо и ответил:
– Я, наверное, тоже останусь, Яша.
Хотя уверенности в победе у меня не было. Ни малейшей.
16 октября 1919 года. Северная окраина Орла
Отступая из-под Тулы, мы оторвались от красных, и потому, войдя в Орел, первую ночь провели спокойно. Нас расквартировали на Северо-Восточной окраине, там, где сходят на нет купеческие добротные хоромины, столбы, усаженные крючками с беленькими электроизоляторами, трамвайные пути и старая прочная мостовая из крупного булыжника, – словом, город растворяется в садах, огородах, кривовато всаженных в землю срубах и прочих сельских прелестях.
Глубокую темень едва подсвечивали далекие огоньки.
Мы с Евсеичевым, Вайскопфом и Карголомским устроились на сеновале, после того как нелюдимая хозяйка выдала нам по паре горячих картофелин и по ломтику хлеба размером с ладошку младенца. Нам достался нищий дом, тут нечего роптать. Евсеичев сунул женщине кусок сахара и получил в ответ диковатый взгляд: то ли она ожидала, что солдатик примется насиловать ее, то ли просто, поселившись на отшибе, отвыкла разговаривать с людьми…
Через дырявую крышу видны были крошки звездной фольги, щедро рассыпанные по стоячей воде неба. Евсеичев, юная душа, глядя на них, принялся рассказывать что-то астрономическое, ужасно красивое. А я лежал на спине, смотрел на крупяную россыпь альтаиров, сириусов, альдебаранов и думал: я там, где и должен быть, кругом война, звезды, дороги, надо бы ответить Андрюше какой-нибудь романтической присказкой… Да только солдат, созревший во мне, как созревает ядрышко лесного ореха под скорлупой, думал иначе. "Немедленно спать!" – приказал он, и я уснул, кажется, не успев закрыть глаза.
Перед рассветом мне приснился странный сон: утро, повсюду густой туман – хоть ложку втыкай, – я иду по улице один-одинешенек, а кругом тишина. Вдруг из тумана вылетает угольно-черный конь, принимается гонять меня, и, как на грех, нет ни плетня, ни заборчика, словом, негде мне спрятаться. Заскакиваю во двор, оборачиваюсь и вижу: конь растет в размерах, превращаясь в фантастическое чудовище, а вместо всадника – сама смерть в дырявом балахоне и с косой в руке. Вскидываю винтовку, нажимаю на курок, но выстрела не происходит. Моя родная трехлинейка превращается в белого голубя. От неожиданности я выпускаю его, и птица взмывает высоко над домами… Я немею от ужаса: ведь это душа моя отлетает от тела, и ничего поделать нельзя! Крик застревает у меня в глотке, связки превращаются в кисель…
– …отвыкай шашкой махать во сне! Прямо по уху мне съездил.
– А? А? – оказывается, дар речи еще не покинул меня окончательно.
– Вот тебе и "а"! Велено строиться. Поспешай, стрелок!
Евсеичев отходит от меня. И только тут я понимаю, что меня разбудили, что не было никакой лошади, а смерти рано забирать мою грешную душу.
"Товарищи" добрались до Орла.
Нашим батальоном перегородили улицу Московскую. Позади нас возвышалась триумфальная арка с цифрами "1786" и фигурой двуглавого орла на невысоком постаменте. Рядом с орлом устроился артиллерист-корректировщик. Прямо перед аркой, в глубокой канаве, тек микроскопический ручей. Над ним расположился пулеметный расчет с максимом. За каменной громадой спрятались две горных пушки, начавшие работать задолго до того, как мы заняли позицию. По всей видимости, корректировщик отлично видел неприятеля, пока еще скрытого от наших глаз.
Со стороны железнодорожного вокзала слышалась скороговорка добровольческой батареи. "Трехдюймовки старого образца", – на слух определил Вайскопф, закончивший два года назад Михайловское артиллерийское училище. В ответ бухнуло так, что земля дрогнула под ногами. "Шесть дюймов… Откуда бы там взяться такой тяжести? – флегматично рассуждал Вайскопф, – По всей вероятности, товарищ командюж подтянул тяжелый бронепоезд". Опять скороговорка батареи и – бух-х-х…
Минут через десять никто из нас уже не замечал шумную беседу артиллеристов. Мы наскоро сложили преграду из бревен, перевернутых телег, поваленных столбов и корзин с землей. Укреплением ее не назвал бы даже самый нетребовательный офицер. Но за ней мы почувствовали себя гораздо комфортнее, чем на голой мостовой.
Лучшим стрелкам приказали расположиться у окон в паре двухэтажных домов, стоявших чуть поодаль.
– Идут, – негромко сказал Карголомский.
– Айне колонне марширт, – передразнил русский немец Вайскопф австрийского немца из "Войны и мира".
Теперь я и сам видел красных.
Р-р-р-раг! Р-р-р-раг! – взревели орудия, и сейчас же два дымных веера поднялись в цепях наступающих красноармейцев.
Те-клинц-клаг! – ответил артиллеристам затвор моей винтовки…
* * *
…за сегодняшний день эта контратака была второй. Перед нами мелькали спины "товарищей", и мы всаживали в беззащитные мишени пулю за пулей. В первых боях, преследуя врага, новички пытались выскочить вперед, чтобы дотянуться до кого-нибудь штыком, но люди поопытнее советовали так не делать: атакующие должны идти кучей, рядышком, держаться вместе, и выбегать вперед не стоит. Пехота, двинувшаяся в штыковую, очень уязвима. Любая засада может оказаться гибельной для ее жиденького строя. Поэтому рота контратаковала, не сбиваясь на бег, без спешки. Мы устали. Мы с раннего утра ничего не ели. У нас осталось негусто боеприпасов. И рота делала привычную работу, – основательно, на совесть, хотя и без огонька. Это только называлось контратакой. А на самом деле являлось нерезвым процессом убиения поотставших.
Красноармейцы падали, падали один за другим… Некоторые бросали оружие, но никто не сдавался. "Отчего они не сдаются? Отчего они так упорствуют? – думал я, – пыл у них наступательный никак не утихомиривается?" Впрочем, не то чтобы думал, а, скорее, пропускал через себя обрывки мыслей. Любая, даже самая неспешная атака не располагает к размышлениям. Я держал дыхание, выбирал мишени, целился, стрелял, считал, сколько осталось патронов до того момента, когда придется опустошать новую обойму, да сколько осталось обойм, вертел головой направо и налево, стараясь не отстать от общей массы. Я тоже работал. Как часть большого человеческого механизма. Спокойно и монотонно.
И тут мы нарвались на засаду. Те, кто все-таки выскочил вперед, погибли в первые же несколько секунд.
– Не дрейфь, корниловцы! Огонь! – донесся до меня крик Алферьева.
Прямо на нас неслись огромные темные всадники. Сколько их было, я не помню. Да я и как мне было разобрать тогда, сотня их, полсотни или всего пара дюжин? В сумеречной мгле засверкали сабли. Я не мог стрелять. Я не мог двигаться. Я не мог совладать с ужасом: собьют, затопчут! Все выходило точь-в-точь как в моем сне.
Кавалеристы неслись на нас галопом. Прошло всего несколько секунд с той секунды, как я их заметил, а двое или трое ударников уже валялись с разрубленными головами.
– Стояа-ать! Вести огонь! – орал Алферьев.
Я стоял, но моих душевных сил не хватало на то, чтобы вскинуть винтовку и нажать на спусковой крючок. А ведь это были очень большие цели, промахнуться невозможно! Кажется, многие тогда остолбенели. В нас еще ни разу не врезалась конная лава! Мы непривычны к этому. Многие от страха попадали на землю, закрыв головы руками, кого-то сшибли, изувечили…
И только справа от меня частой дробью сыпались револьверные выстрелы. Взводный, как видно, набивал барабан и сейчас же опорожнял его…
Вдруг прямо передо мной рявкнул взрыв. Что это было? Граната? Случайный недолет наших батарейцев? Невозможно, слишком близко от их орудий. Или красные подтянули свою артиллерию и первый же снаряд положили в самую гущу боя? Какая, хрен, разница! Меня впечатало ударной волной в столб электропередачи и с ног до головы окатило ледяной грязью. На несколько мгновений я ослеп и оглох, выронил винтовку. Жидкая черная пакость запечатала мне глаза. Я выл, стонал, то принимался продирать очи, то шарил по земле в поисках трехлинейки… Наконец, освободил правый глаз, нашел винтовку и тут же наткнулся на труп Туровльского. Прапорщику осколком разорвало горло, кровь толчками выхлестывала из раны, от лужи поднимался легкий парок.
Я одеревенело глядел на него и даже, кажется, пытался встряхнуть, взяв за плечо. Мертвое тело оказалось неподатливым…
Тут в полутора метрах от меня из дыма, поднятого взрывом, появился вороной конь. Всадника я не видел, его загораживала чудовищная, тяжкая лошадиная грудь. Конь встал на дыбы, заставив меня отшатнуться. Я попятился, сделал несколько шагов в сторону, однако ошалевший вороной странным боковым скоком вновь приблизился ко мне. Увидев его глаз, налитый темной мутью, я потерял здравое разумение и завыл от ужаса. Все выходило очень похоже на мой дурной сон!
Я отскочил, ударился о коновязь… а скотина опять за мной. У меня даже не было времени клацнуть затвором и вскинуть винтовку.