Там их уже поджидали: гетман Разумовский, Алексей и Федор Орловы, генерал Суворов - Василий Иванович, отец Александра Васильевича, гвардии ротмистр Николай Иванович Рославлев да Петр Богданович Пассек, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа и княгиня Дашкова в гвардейском мундире. Такой костюм очень взбадривал присутствующих мужчин - и все высказывались бодрей и агрессивней, чем были настроены на деле.
- А бомбардировать-то нам их и нечем, - сказал Разумовский. - Зарядов для орудий совершенно недостаточно.
Вильбоа прочуял шпильку, но только поморщился и промолчал.
- Надо штурмовать, - решительно сказал Суворов-старший. - Для осады нет ни припасов, ни настроения у солдат.
- Я готова повести одну из штурмовых колонн, - предложила Дашкова и, несмотря на возражения остальных, настояла на своем.
Две другие колонны достались братьям Орловым.
Огневой подготовки не было совсем - идея Пассека. Мол, одно дело - отвечать огнем своим же, русским. Другое дело - начать первыми! Глядишь, канониры и замнутся. Не слишком надежные армейские полки поставили впереди - кроме астраханцев, которых, от греха, отвели в резерв. Не доверяли им по вполне понятным причинам: астраханцами командовал Мельгунов, сумевший привить солдатам если не любовь, то хотя бы уважение к императору. Кроме того, гренадерская рота этого полка стояла сейчас в Нарве, а прочие, оставшиеся в Петербурге без начальства, хоть и примкнули к перевороту, да невольно, из боязни за свои жизни и от нежелания лить русскую кровь. Сыграл свою роль и ловко пущенный слух о смерти императора.
Ингерманландцев поставили в голове штурмовой колонны - под картечь. Всякий вид они потеряли, уже заслышав первые шальные пули. Однако - шли, надеясь в конце пути вцепиться в глотки голштинским немцам. Они, может быть, и предпочли бы ретироваться, но позади них шла не просто гвардия - шел Измайловский полк, зачинщик всей безрассудной революции, самая виноватая часть. Им-то терять было уже нечего. Вот и шли, щекоча ударному полку спины штыками заряженных ружей, несли наспех сколоченные лестницы. Офицеры по преимуществу шли пешком, демонстрируя братство с рядовыми.
На стене генерал фон Левен спокойно беседовал с полковниками Сиверсом и Сипягиным. К ним подошел Фермойлен, показал подзорной трубой на ряды измайловцев:
- Видите - великаны? Орловы. Но только двое. Интересно, которые именно из братьев почтили нас своим присутствием?
- Возьмут, - сказал Сиверс.
- Никоим образом! - возмутился Сипягин. - Только не Нарву. Я сам проектировал бастионы.
- Русские драться не хотят, а голштинцев мало, - заметил Сиверс. - И им тоже не хватает решимости умереть за императора. Я зову людей к подвигу, а они говорят: "Вы приказываете нам стоять насмерть. Так покажите же нам, как это делается!" Я им про то, что у мятежников должна говорить совесть, ослаблять их, а мне в ответ, что у гвардейцев совести никогда не было и теперь нет. И даже смеются.
- Нужен пример, - сказал тяжело Сипягин, слова падали камнями. - Уводите всех людей. Как только ОНИ войдут, я взорву пороховой погреб.
- Это ужасно, - сказал Сиверс, - лучше дать обычный, регулярный бой.
- Это лучший способ, - настаивал Сипягин, - я был с Минихом при Хотине. Тогда мы подвели армию к самим стенам, но не вплотную, а на выстрел. И начали бомбардирование города зажигательными снарядами. Турки не могли тушить пожаров - тогда один бросок, и мы были бы внутри. И скоро грохнули все пороховые склады. Была та еще картина. И не потребовалось никакого штурма!
- Это действительно так эффективно? - удивился фон Левен. - Тогда примем ваш план. Но в погреб пойду я. Крепости нужен русский комендант. И вот еще - сразу после взрыва, Сиверс, проведите контратаку.
- Слушаюсь, - сказал Сиверс, - но это безумие.
- В России только так и можно, - ответил фон Левен и достал часы. - Десять минут вам на все. Прощайте, - и решительно пошел вниз с валганга.
Взрыв произошел именно тогда, когда ободренные отсутствием обстрела измайловцы приставили лестницы к стенам. Ингерманландцы лезли внутрь через бойницы подошвенного боя, с радостными воплями обнаруживая пустоту вместо защитников. Алексей Орлов уже встал на стене во весь свой громадный рост, размахивая знаменем полка, когда над Иван-городом вырос столб черного огня, вспухший багровым шаром. Древние стены, помнившие еще Ивана Грозного, вывернулись наружу, как лепестки раскрывающегося навстречу солнцу цветка. Многие обломки решили полетать, но оказались слишком тяжелы и осели на землю тяжелым картечным дождем. Хуже всего пришлось тем, кто успел лечь, - осколки падали сверху, подражая камням небесным.
А по мосту через Нарову - и как только уцелел - уже летели голштинские гусары. Их вел Сиверс, со слезами на глазах. Он всегда считал фон Левена пустым пузырем в треуголке и часто в шутку именовал "великим героем". И вдруг узнал, что был совершенно прав!
Остатки штурмующих, чудом выжившие при взрыве, ослепленные, оглохшие и обожженные, были перебиты и втоптаны в землю. Пытались ли они сопротивляться, гусары не заметили. Просто вбили копытами в рыхлый раскисший грунт, размесили в кровавую грязь.
Семеновский полк успел организоваться - в нестройную кучу, которая, однако, ощерилась штыками и оказала сопротивление. Гусары набросились на них ангелами мщения. Развевающиеся ментики, кони подобраны в масть - каждый гусар мысленно был сбоку от себя и любовался собственной грозной статью. Наконец им подвернулся ощутимый враг, а не труха, удар по которой проходит насквозь и не приносит удовлетворения!
Начальство мятежников растерялось. Казалось, Семеновский полк обречен. Но тут в бой пошли конногвардейцы. Сами, без приказа. Гусары немедленно оставили пехоту - Сиверс увел за собой на конногвардейцев оба эскадрона, - и иные солдаты, в раже, пытались бежать вслед за всадниками, тыкая штыком, и некоторых гусар доставали в спины, а отстав, садились на землю и бессильно матерились.
Красно-синяя лава конногвардейцев сначала казалась Сиверсу единым существом, невыразимо кричащим, потом - стеной, затем стена распалась на злых усатых всадников, и изо всех невероятно разросся один вахмистр, вздымающий в своей деснице игрушечную для такой ручищи саблю. Полковник понял, что будет сейчас этим вахмистром зарублен, и ждал этого мгновения с ужасом и восторгом. И - вспомнил, дернул из седельной кобуры забытый в горячке сабельного боя пистолет, успел выстрелить в гневное лицо и, оттолкнув с пути воющую кровавую рожу - забавно, живую, ринулся в гущу схватки, суя руку за другим пистолем. Он еще успел очень удивиться, когда истоптанная земля вдруг бросилась ему навстречу.
Пришел в себя от настойчивых похлопываний по лицу и чесночного духа, выдыхаемого прямо в ноздри.
- Вашбродь, а вашбродь, - доносился басовитый голос, - не спешите помирать.
- Was? - Полковник открыл глаза и обнаружил прямо перед собою обыкновенного русского солдата, потертого и небритого. Обмундирование было заляпано грязью до полной неразличимости.
- Вы, вашбродь, мне по-немецки не лопочите, - важно сказал солдат, - а отвечайте прямо: вы за Петра али за Катерину?
Красная площадь была заполнена людьми, и губернатор Салтыков - небольшой человечек на громадном помосте, трибуна вышла вроде эшафота - начал читать манифест, выкрикивая слова по одному. Выкрикивал он их радостно: недолгим оказалось его гонение. Он уже ощущал новую монаршую ласку, предвкушал новый поход на недобитого Фридриха. Люди слушали. Тишина была - гулкая, стариковский голос будто отражался от небесных сфер и пронизывал горожан, словно призраков. Наконец фельдмаршал закончил с выкриком: "Виват, Екатерина!" Голос его остался одиноким. Народ угрюмо молчал, но сквозь это молчание поднимался тихий еще ропот.
Фельдмаршал почти растерялся - он ждал народного восторга. Решив преодолеть стеснение москвичей, выхватил шпагу, взмахнул над головой. Еще раз - по-петушиному - крикнул: "Виват!" Горожане уже не молчали - толпа издавала недружелюбное ворчание, правда, опасливое и негромкое.
Салтыков не стал вдаваться в причины народного неудовольствия. Куда больше его заботила милость Екатерины. А провозглашение по правилам срывалось. Еще чуть - и ему не зачтется. И не будет главной, ратной, награды, не будет настоящей власти - ни над городом, ни над напряженно следящей за его маршами Европой!
Поманив адъютанта, спросил зло:
- Неужели трудно организовать глас народа?
- Так ведь это… - пытался оправдаться тот отсутствием команды, но - напоролся на свирепый взгляд, осекся и метнулся к рядам мушкетер гарнизона.
Салтыков едва не сплюнул вслед от досады на себя. Ведь мог подумать заранее! Но время не воротишь. Он снова махнул клинком, крича здравицу:
- Ви…
Но голос его пропал, растворившись в другом - молодом, басистом, уверенном:
- Пакет губернатору и коменданту от императорского величества!
К помосту пробивался всадник - лошадь замылена, белый колет и лосины испятнаны потом, шлем - набекрень. Толпа, уминаемая, недовольно шипела, но раздавалась.
Принял протянутую офицером комендатуры руку. Грохнув сапогами о пустоту под досками помоста, встал во фрунт. Глаза навыкат, усы штопором. На обшлагах - вахмистерские лычки.
- Давай, - протянул руку Салтыков.
Тот медлил.
- Давай, я - губернатор. Давай пакет от ея величества.
- Не дам, - упрямо ответил кирасир и вдруг заорал: - Потому как пакет - от его величества Петра. А потому не про тебя, изменщик!
И отбросил старика прочь, выхватывая палаш.
- Арестовать!
От могучего удара у фельдмаршала шла горлом кровь. Лопнули хрупкие от старости кости, проткнув легкое.
Солдаты недоуменно смотрели на схватку между начальством и гонцом. Тут к строю решительно подошел купечески одетый детина, взял за грудки салтыковского адъютанта, спросил веско:
- Что, поторопился твой генерал малость? Не все гвардейским выкормышам престолом вертеть! - После чего нанес поддышный удар полупудовым кулаком и взял от бесчувственного тела шпагу.
Это послужило сигналом. Гарнизон был вмиг разоружен и избит, затем горожане ворвались на помост, где еще отмахивался от нескольких противников рисковый вахмистр. И тут он остался на помосте один.
Люди стояли внизу - без оцепления, вплотную. Поодаль кого-то еще били, лязгало и плюхало.
- Говори! - требовали от вахмистра.
- А что говорить-то? - ершился тот. - Я просто вез приказ. Приказ губернатору вашему. Приказ длинный, как французский роман, и что внутри - я не заглядывал. А смысл все одно понять недолго: "Соблюсти присягу перед Богом, а честь перед людьми". Да не успел прискакать - он и то, и другое порушил. Кому же пакет теперь вручать? А, москвичи?
- Нам читай, - крикнул купчик-драчун, - всем. Мы-то, чай, "Виват, Екатерина!" не кричали.
- Добро, - согласился кирасир, - за бесчестием губернатора пакет вручаю народному собранию. Принимай приказ, народ московский…
Он сорвал с пакета важные сургучные печати и начал ровным низким голосом, зазвеневшим над площадью, как громадный набатный колокол, читать заключенные в нем бумаги.
Три дня спустя, опустошив арсенал, московское ополчение двинулось на Санкт-Петербург.
Эскадра была готова к выходу в Кронштадт - но стоял штиль. Император поочередно бросался грызть локти и миловаться с фавориткой. Делать ему было решительно нечего - всю работу взвалил на себя Румянцев. Князь Тембенчинский, снова напяливший маску, шастал по городу и упражнялся в разговорном немецком - да еще выполнял мелкие поручения генерал-аншефа. Гудович состоял при Румянцеве для связи и поминутно бегал от него к Петру и обратно.
От нечего делать Мельгунов шатался по городу, не брезгуя самыми темными и грязными кварталами. Искал на буйную голову приключений. Или экспонатов в Кунсткамеру. Подобно породистому коту, которого, имеющего теплый дом, полную миску молока и добрых хозяев, тянет покопаться в мусорном ведре, Мельгунова тянуло на разнообразные похождения. Обычно все заканчивалось оригинальным подарком императору на именины или украденным кошельком. Как ни осмотрителен был Алексей Петрович, иногда случалось и такое. Но он никак не терял надежды откопать среди городских трущоб что-нибудь необычайно ценное и полезное.
Надев сюртук победнее и повязав шейный платок попроще, а главное - напялив длинные, по щиколотку, не приличествующие благородному сословию штаны, особенного ажиотажа среди немецкого простонародья он не вызвал. А парики с косицами в Кёнигсберге носили даже нищие.
Зазывала предлагал всем взглянуть на иноземную тварюшку, не птицу и не зверушку. Мельгунов бросил ему монетку, зашел в дом. Пахнуло сыростью и убожеством. В полутемном помещении, на середине, стояла деревянная клетка. В ней лежало нечто, напоминающее выпотрошенную подушку. Стоял запах трупной сладости.
Хозяин, к удивлению Мельгунова, одетый бедно, но достойно и чисто, поспешно стукнул по куче перьев длинной палкой. Куча с жалким всхлипом пошевелилась, стало ясно, что это - живое существо, только очень грязное и замученное. Хозяин что-то лопотал по-немецки - на такой скорости Мельгунов не разбирал. Похоже, пытался объяснить нетоварный вид экспоната. Мол, кусается, когтями дерется. Жрет много.
Возможно, когда-то это было и так. Под градом ударов существо приподнялось, пошатываясь, на лапы, голые, кожаные, с манжетами из слипшихся серых перьев. Укоризненно мяукнуло, подняло голову. Мельгунов увидел удивительно ясные для такого замордованного создания глаза, полные боли, укоризны - и вызова. Из мягких пальцев выскочили когти. Цепляясь ими за прутья решетки, существо встало на задние лапы и попыталось выпрямиться в полный рост. Но ему мешал низкий потолок.
Оно шаталось, но продолжало стоять в неудобной скрюченной позе.
Хозяин что-то объяснял. Снова пырнул палкой между прутьев - существо зашаталось и - забило крыльями. Крыльям не хватало места, перья ломались, пачкались, путались с грязью подстилки.
Мельгунов достал из кошелька серебряный рубль. Показал на существо. Хозяин осклабился, стал бойко возражать. Махал руками, делано возмущался. Мельгунов достал второй. Хозяин затараторил бойче. Мельгунов попытался подойти к клетке - тот загородил дорогу.
- Черт с тобой, - сказал Мельгунов по-русски и пошел к выходу.
Хозяин побежал следом, едва не хватая за полы сюртука.
Алексей Петрович развернулся, бросил три рубля на пол. Шагнул к клетке, сломал засов. Зверушка вывалилась ему на руки, оказавшись удивительно легкой - всего около пуда.
- Выживешь - подарю Тембенчинскому, - сказал он ей. - Похожа ты на него, как на меня - бабуин. Но как я с тобой по улицам пойду? Вдруг съешь кого-нибудь с голодухи?
Она даже не шелохнулась. Только дышала - еле-еле.
Взвалил на плечо и пошел. Кому какое дело, если добротно одетый бедняк пронесет по городу старую перину?
Совсем другое дело, если этот бедняк начнет ломаться в дом к великому ученому. К Эйлеру. Впрочем, шпага и громкие заявления, что ты - генерал инкогнито, могут помочь. И то, что сам Эйлер видел тебя в свите русского императора.
- Лейтенант, - сообразно чину, который математик имел в русском флоте, обратился к нему Мельгунов, - взгляните на это существо и скажите мне, что вы о нем думаете.
Эйлер удивился:
- Но я же не биолог. Это вам к Линнею надо.
- Из всех ученых я признаю лишь Ломоносова и вас. К тому же мне не надо его классифицировать. А просто посмотреть, что можно сделать, чтобы не сдохло. До Стокгольма же далеко.
Эйлер был польщен. Как любой немец, он очень ценил военные звания, и ему понравилось, что генерал из окружения царя его сперва поименовал как флотского лейтенанта, а затем и как великого ученого заодно с Ломоносовым, которого Эйлер очень уважал. Да и просто - гениальный математик не умел толком отказывать.
- Ладно. Посмотрим на вашу добычу.
Очень скоро его единственный живой глаз загорелся искренним интересом. Бессознательную звере-птицу он разложил поудобнее, ощупал.
- Совершенно новое семейство. Млекопитающее, но наружный покров как у птиц, шесть конечностей. Заметьте, как любопытно расположены внутренние органы - в крыльях. Зубы - явно не крупного хищника. Видимо, ловят рыбу. Но кто ее так измордовал? - математик искренне возмутился.
И стал очень похож на Вольтера - Мельгунов видел его портрет. Оказалось, внешне их различала только улыбка - у Вольтера змеиная, у Эйлера - добрая. Да еще длинный нос у математика заканчивался картофелиной, а у философа - хищным крючком.
Мельгунов рассказал об "аттракционе", который посетил.
Эйлер набрал в грудь побольше воздуха и высказал свое мнение о бывшем хозяине зверушки.
Алексей Петрович восхищенно покачал головой.
- Вот уж не знал, что вам известно столько русских ругательств, некоторые я даже услышал в первый раз.
- Я все-таки моряк, - скромно напомнил Эйлер. - А теперь давайте займемся делом. У бедняги все кости под перьями просто выпирают. Увы, это почти скелет. И все-таки сначала надо это существо вымыть. У него под перьями почти сплошные струпья. Кожа воспалилась от грязи. Эх, был бы здесь мой сын Карл. Он в медицине пока не светило, но я-то знаком с этой наукой шапочно и слишком многое позабыл. Надеюсь, мы действуем верно.
Немецкий обычай мыться в ванне оказался как нельзя кстати. Чугунное изделие наполнили водой - не слишком холодной, не очень горячей. Прислуга испуганно поглядывала на страшное клыкастое чудовище.
- Оно слишком слабо, чтобы кого-нибудь укусить, - успокаивал Мельгунов.
Но все равно на монстру косились.
Мельгунов легко оттащил свою добычу к купели, окунул. Мыло Эйлер отверг, побоявшись, что перья склеятся и будет еще хуже.
- Я только распутаю худшие комки, уберу острые обломки. Прочее - что-то отойдет с теплой водой, что-то нет. Рисковать не будем.
Вымытая и осторожно просушенная полотенцами, зверо-птица приобрела неопределенный переливчатый цвет, светлый на голове и темный книзу. Эйлер отвел ей постель в гостевой комнате, куда ее Мельгунов и отнес, завернув в одеяло.
- Почему вы говорите о ней в женском роде? - спросил он.
- По результатам осмотра, - хмыкнул Эйлер. - И все-таки: какая любопытная организация. Крыльями служат не конечности, а удлиненные подвижные ребра. Легкие распластаны вдоль крыльев и в полете увеличивают объем в несколько раз. Сердце тоже рассредоточено цепочкой. При взмахе крыльев происходит дополнительное дыхание и перекачка крови. Полный размах крыльев - восемнадцать локтей! Но складываются в несколько раз, и мы получаем вполне компактное существо. Вы говорите, она сидела в клетке? А им, наверное, надо регулярно летать…