- Старый, дряхлый, выживший из ума гамадрил, - вслух, так, что было слышно и на улице, обругал себя Ченг Хуа, промокнул испарину на лбу и глянул на напольные часы. - Жирная, тупая, собакоголовая обезьяна…
Стрелки показывали время лошади, до часа Вэй оставалось совсем немного.
- Эй, там, живо! - Чудом не испортив гонг, Ченг Хуа вызвал Ду, старшего внука от своего среднего сына Хе, кинул властный взгляд из-под мохнатых бровей. - Беги в поле, мальчик, собери всех. Отца, братьев, девочек, дядю Ли, тетю Тхе, Лао By, Кунга, Шанга, Цуньга, Сунга Лу. Всех. Скажи, я приказал. Ну, живо.
Потом Ченг Хуа позвал свою старшую дочь Ци Си-инь, так похожую на покойную жену Ли Шень Ку, велел ей уводить людей в лес и, чувствуя на сердце большое облегчение, отправился на фанзу к другу Глебу. А там, даже и не подозревая о беде, пили чай под степенный разговор. Собственно, чаевничали в охотку лишь хозяин дома с супругой, внучок их Миша ничего не ел и что-то судорожно карябал на жеваном листке бумаги. Атмосфера была самая благостная, даже и не верилось, что где-то там синий дракон…
- Нет, спасибо-спасибо. - Ченг Хуа взглянул на свое отражение в самоваре, тяжело вздохнул, сделал резкое движение на приглашение присесть за стол. - Нет, нет. Сто, Василий усел?
- Уж часа два, наверное, как. - Глеб Ильич кивнул, откусил пышного, румяного рыбника. - Большое ведро взял, сказал, что хочет сделать тебе приятное. Садись, Саня, не ломайся, пирог - чудо как хорош. С сырком, слаще курятины.
- Нам тосе уходить надо. Как мосно скорее, - сказал Ченг Хуа, мельком посмотрел на стол и вдруг почувствовал, что от рыбника бы не отказался. - Фигура Син-гуа говорит, сто в сяс Вэй нам будет гросить с неба снак Сень, символисирующий Синего дракона. Если мы не уйдем, то, скорее всего, погибнем. Тысяселистник тозе никогда не врет…
- Так, значит, фигура Син-гуа говорит? Вместе с тысячелистником? - Глеб Ильич оскалился, дернул головой и ложечкой размешал в крепком чае тягучий таежный медок. - А ты скажи-ка им, Саня, что после красного НКВД нам эти Синие драконы - так, тьфу, баловство, детские страшилки, и видели мы их в гробу в белых тапках и в бледном виде. С места не сойду, пока не съем все и не допью. Вон Мишке рассказывай о своих драконах, он у нас натура нервная, впечатлительная, опять-таки не жрет ничего. Может, и уйдет от пирогов-то…
И он с улыбкой указал на внука, чиркающего ручкой по мятому листу бумаги. В фигуре того и впрямь угадывались экзальтация, порыв, болезненное напряжение души, однако же лицо выражало восторг.
- Да ты что, дед. Какие, к чертям собачьим, пироги, какие там летучие драконы! - не сразу отозвался тот, прищурился на лист, и в голосе его зазвучало торжество: - Наконец-то удалось определиться с постоянной… Великий Эварист не соврал - это действительно так просто… Теперь, бог даст, добьем вот это уравнение и… что нам Эйлер, Лобачевский и Коши… А уж голубые-то драконы…
- Знак Чень соотносится с Синим драконом, - строго поправил его Ченг Хуа, глянул на стол и вдруг поймал себя на приятной мысли, что драконов совершенно не боится. Ни голубых, ни синих, ни розовых, ни красных. Нечего терять, заканчивается жизнь. Из которой, если ты благородный муж, следует уходить достойно. Трус умирает сто тысяч раз, мужественный человек лишь единожды. Так что пусть прилетают хоть все сразу, старого Ченг Хуа им не испугать. Тело его все еще сильно, дух-разум хунь незамутнен, ци течет в каналах без препон, руки в схватке напоминают клещи, а ноги - боевые молоты. Пусть, пусть прилетают, истинному мастеру у-шу нечего терять, кроме этой жизни…
- Ну сто, сначит, никто не идет? - не то чтобы сказал, констатировал Ченг Хуа, в задумчивости покрутил головой и, улыбнувшись вдруг с какой-то бесшабашностью, направился к столу, поближе к самовару. - Я тосе не пойду. Как это говорят у вас, русских, са компанию и сид удавился. Я весаться не буду, лучше пиросок съем…
И он мощно подкрепил свои слова делом. Никогда еще простой рыбник не казался ему таким вкусным, а обыкновенный чай - напоминающим нектар. Тот самый нектар, который пьют в раю души праведников.
VII
Держать курс на запад было непросто. Болотистая почва мерзко чавкала под ногами, огромное ведро цеплялось за кусты, а главное - донимал свирепый, одуряюще гудящий гнус. День-то был благой, солнечный, не по-осеннему теплый и ясный. Зудело все, жесточайшим образом - руки, лицо, шея, розовый, через левое плечо, шрам. Впрочем, когда он был легок-то, путь на запад?
"Да, похоже, погорячился я с ведром, в таком слона выкупать можно. - Буров осторожно поднял накомарник, густо сплюнул мошкой, почесал скулу. - Как его назад-то переть, с лечебной грязью? Ох, верно говорят, что инициатива наказуема. Ну да ладно, зато дедушка-китаец, верно, будет доволен". Он еще не знал, что больше не увидит ни дедушки-китайца, ни Глеба Ильича, ни Миши-академика. Как раз в это время те услышали гудение моторов, воздух гулко завибрировал от вертолетных лопастей, и сверху, словно в дешевом боевике, посыпались - нет, не синие драконы, а фигуры в камуфляже, подвешенные на канатах. Мгновенно двор наполнился вооруженными людьми, стволы они держали наизготове.
- А ну в подпол, живо! - рявкнул на супругу Глеб Ильич, сдернул со стены двустволку и глянул выразительно на Ченг Хуа: - Ну ты, Саня, и горазд брехать. Вот, накаркал…
И, не разговаривая более, зарядил ружье, кинулся к окну и высадил стекло. С тем чтобы жахнуть "турбинками" из двенадцатого убойного калибра. Причем отменно метко - двое супостатов полегли, остальные же рассредоточились и кинулись к дому в "мертвую зону". Странно, но в ответ огня никто из них не открывал. Впрочем, чего ж тут странного - сказала же отчетливо фигура Син-гуа, что драконам нужен ученый бородатый муж. Видимо, живьем.
- Сукины дети, сволочи. Вот я вас! - Глеб Ильич по новой зарядил ружье, выглянул на улицу, выискивая цель, а на крыльце тем временем возникла суета и тихо заскрипела вскрываемая дверь. Не вышибаемая, не ломаемая - именно вскрываемая. С поразительной легкостью странный, необычной формы нож резал крепкое дерево, словно сметану. Видел бы Буров, здорово бы удивился, сразу бы вспомнил де Гарда со товарищи…
- Ну вот и все… Финита… - Миша-академик словно вынырнул из омута, оторвал глаза от своего исчирканного листа и неожиданно прошептал с каким-то гибельным спокойствием: - Ну уж нет. Ни хрена. - Встал, убито посмотрел на лист и, скомкав, бросил его в печку, в объятия углей. - Да, великий Эварист не врал…
Потом вытащил "беретту" и принялся ждать. Ждать пришлось недолго - дверь скоро капитулировала, и нападающие ворвались в дом, они были словно братья-близнецы, все одного роста, лица их прикрывали шерстяные маски с прорезями для глаз. Крепкие такие молодцы, широкоплечие, двигающиеся быстро и организованно, с замечательной ловкостью. Однако уже в сенях они затормозились, мгновенно потеряли темп и в беспорядке ретировались на улицу. Это на пути им встретились Глеб Ильич с ружьем и Ченг Хуа с вместительной суповой тарелкой. Аккуратнейшим образом расколотой о стол и превращенной в две опасные внушительные бритвы. Сени были узкие, пули - на медведя, старички - настроены решительно и бесповоротно.
- Подыхать, так с музыкой! Саня, за мной! - рявкнул Глеб Ильич, перезарядил ружье и вихрем полетел за неприятелем. - Что, сукины дети? Не нравится? Вот я вас…
Дважды упрашивать Ченг Хуа не пришлось. Чертом он выскочил из дома, перерезал глотку одному, распорол лицо другому и пошел, пошел, пошел, стремительно смещаясь по спирали, отмечая свой путь убийством, кровью, раздробленными членами. Глеб Ильич от него не отставал, знай, спускал курки, щедро раздавал свинец всем встречным-поперечным. Однако продолжалось все это недолго. Быстрота и натиск, они, конечно, залог успеха, да только люди в камуфляже были тоже не лыком шиты - воздух разорвали автоматные очереди, и Глеб Ильич, не выпуская из рук двустволку, упал. Через мгновение к нему присоединился и Ченг Хуа, мощная полуоболочечная пуля попала ему точно в сердце. Тут же раскатились звуки команд, и нападающие опять пошли на приступ. Но теперь уже по-новому, с хитрецой, забросив в дом химические гранаты и нацепив взамен личин резиновые хари противогазов. В ответ двенадцать раз протявкала "беретта", затем настала тишина, и наконец послышался еще один выстрел. Тринадцатый, последний, в упор. Он поставил точку на всем… Вернее, точка была поставлена чуть позже, когда от пилона вертолета отделилась зажигательная бомба. В тайге словно проснулся вулкан, его пламя с жадностью сожрало все и вся…
Нет, ни о чем подобном Буров даже не подозревал. Бодро шел он себе по просторам тайги, внимательно поглядывал по сторонам и, несмотря на гнус, бездонное ведро и хлюпающие мшарники, находился в отличном настроении - рана не болела, плечо практически прошло. Ай да кудесник, эскулап дедушка-китаец, такому не то что пуд сапропеля - тонны не жалко. Словом, ощущая себя сильным, добрым и здоровым, мерил Буров шагами тайгу. На обед он раздобыл матерого рябчика, ужинал - вареным бобром, ночь провел в уютном, из еловых лап балагане, а на следующий день утром вышел точно к озеру. Собственно, сбиться с курса, пройти мимо было очень трудно - направление еще издалека задавалось аудиомаяком. Это ревел на берегу чудовищный стереоцентр "Айва". Покоясь на потрескавшемся, замшелом камне, он изрыгал полифонические перлы Баха. Тут же зеленела шикарная, на три отсека палатка, трещал дымный, разложенный без всякого понятия костер. Зачем, спрашивается, кидать в огонь лапник, если летающей кровососущей нечисти нет и в помине? Да, странное дело, гнуса в окрестностях озера не наблюдалось, а вот людей, по таежным меркам, было предостаточно - сбоку от палатки копошилась женщина, около костра наслаждался дымом мужчина, а на середине озера в надувной посудине баловался спиннингом какой-то рыбак. Впрочем, какое уж тут баловство - размахивал с экспрессией, аки самурай мечом. Будто намеревался рыбу не поймать - порубать.
"Хм… Никак руссо туристо? Здесь? В этой глуши? Да, странно… А этот, в лодке, ну просто шут. Гороховый. Клоун тряпичный. - Буров пожалел в душе, что не взял с собой бинокль, снял "Калашникова" с плеча, передернул затвор. - Ладно, будем посмотреть, что это за отдыхающие…" И под торжественные раскаты музыки он отправился свидетельствовать свое почтение. Однако же, не доходя до берега, вдруг остановился. Нет, это были не руссо. И отнюдь не туристо. У костра расположился давний буровский знакомец - маг, волшебник, алхимик, отец всех нищих, основатель Ложи истинного египетского масонства. Сам божественный Александр Калиостро, граф, ученый, Великий Копт. Его супруга и перцепиент красавица Лоренца ощипывала у палатки крупного гуся. При взгляде на нее сразу вспоминалась Мадонна Рафаэля, при взгляде на пернатого - Паниковский Гердта. Птица была еще теплой, пальцы у Лоренцы - ловкие, перьевой сугроб рос прямо на глазах, навевая мысли о мягонькой подушечке…
"Ну вот, дожил, уже глюки пошли, - мрачно усмехнулся Буров, сделал шаг вперед, прищурился. - Да нет, с головой вроде все в порядке…" Он, он, точно, это Великий Копт. Все такой же низенький, приземистый, с брюшком, в мешковатой, выцветшей штормовке, словно главный персонаж из песни:
Крепись, геолог, держись, геолог,
Ты ветра и солнца брат.
Ну, теперь надо ждать очередного сеанса магии. Практической…
- А, вот и вы, сударь, - подал глас из-за завесы дыма маг, глянул на свои платиновые часы, выбрался на белый свет и без чванства поручкался с Буровым. - Я же говорил, что мы еще встретимся. Лоренца, милая, он пришел. Так что не затягивай с обедом.
- Доброе утро, сударь. - Лоренца оторвалась от гуся, мило улыбнулась Бурову, словно старому доброму знакомому. - Сколько лет, сударь, сколько зим.
Да уж минимум сотни полторы.
- Мое почтение, мадам. Отлично выглядите, - в тон с ней, по-французски, отозвался Буров, быстро сделал полупоклон и повернулся к Калиостро: - Да, граф, как говорится, гора с горой… Ну прямо чудеса… Тесен мир…
Сам он, если честно, в случайности уже давно не верил. Великий Копт, похоже, тоже.
- Сударь, все в этом мире отмерено, детерминировано и предопределено. - На лбу волшебника прорезалась морщина, в голосе, рыкающем и низком, зазвенел металл. - Случайность - это закономерность, закон, который непонятен профанам. А здесь мы все, слава богу, люди посвященные, Hommes de desir, так сказать. - Он снова глянул на свои бесценные часы и сделал приглашающее движение: - Прошу располагаться. У нас не так уж много времени, а разговор наш долог и требует внимания. Самого пристального, на грани медитации…
И дабы подчеркнуть всю значимость момента, он с чувством прочертил рукой в воздухе. Рубины, изумруды, сапфиры и бриллианты вспыхнули на миг драгоценными болидами, ударили по глазам совершенством огранки и разом потухли. Интересно, для чего они кудеснику в тайге?
- Как скажете, граф, пообщаться не вредно. - Буров, отворачивая лицо, подошел к костру и мужественно опустился в предложенный шезлонг - тот находился в самом эпицентре клубящейся стихии. Еще слава богу, что ветер был переменный и имелась возможность хоть как-то дышать.
- Ну вот и ладно. Так что начнем. - Маг опустился в кресло по соседству, взял с шаткого походно-раздвижного столика пульт и сделал тише фугу. - Скажите, сударь, как вам в двадцать первом веке? Нравится? Только откровенно.
В его вопросе слышался ответ.
- Да, честно говоря, не очень. - Буров вспомнил свои скитания в тайге, мгновенно помрачнел. - Похоже, евангельские заповеди никто не соблюдает. Если не сказать больше.
Да, всего-то ничего в двадцать первом веке, а уже кровь, разруха, смерть, мертвые тела. Навалом. И это на периферии, в глухой тайге. Что же делается тогда в крупных городах с их извечными проблемами? Да еще разговоры эти застольные про коктейль в Балтийском море, про остаточную радиацию, про великую ленинградскую стену. М-да…
- Не соблюдают, еще как не соблюдают. Ты совершенно прав, красавчик. - Полог палатки вдруг откинулся, и опять пришло время Бурову изумляться до невозможности - перед ним стояла старая Анита. Та самая Кривая Анита, шарлатанка с Ферронри, с коей он познакомился в Париже в канун Французской буржуазной революции. Господи, как же все это похоже на бред. Однако фигушки, ничего подобного, вот она бабушка-старушка, во плоти и в добром здравии: сморщенное лицо нарумянено, зубы - вызывающе фальшивы, один глаз закрыт экраном из толстой кожи, другой немилосердно слезится и смотрит вприщур, оценивающе, с нескрываемым цинизмом. Та еще бабуля, божий одуванчик, улыбается игриво, скалит зубы да еще при этом и облапать норовит.
- Ну-ка, иди, иди сюда, красавчик, мы так давно с тобой не виделись! - Анита заключила Бурова в объятия, трижды, будто христосуясь, облобызала его и, неожиданно нахмурившись, прошипела: - Так вот, красавчик, люди, может, и не ведают, что творят, но ведут себя отвратно. Возомнили себя вершиной мироздания, зверски насилуют природу, уничтожают себе подобных, нарушают все законы гармонии и целесообразности. Они словно раковая опухоль на теле планеты, величина андрогенного давления на биосферу составляет уже более пятнадцати процентов. Это при пороговом-то значении в одну сотую! Как тебе все это нравится, красавчик? Наводит на мысли?
Да, все же она какая-то странная, эта колдунья-отравительница из Парижа, затрагивающая глобальные проблемы с непринужденностью академического мужа. Интересно все же, в какую сторону она клонит?
- Не нравится, - искренне признался Буров и в душе порадовался, что костер уже не дымит. - Да только так было всегда. По принципу: после нас хоть потоп. Жадность человеческая и самомнение границ не знают.
Точнее, люди знать не хотят, что же будет потом. Главное - урвать свое сейчас.
- Ладно, красавчик, мы еще дойдем до потопа, - зловеще ухмыльнулась Анита, вытерла бархоткой глаз и сделала небрежный жест волшебнику, словно управляющий в конторе, озадачивающий мелкого писца. - Граф, будьте так добры, покажите-ка нам гибель Атлантиды.
Судя по ее интонации, на берегу озера царил полный матриархат.
- Да, мадам, - встрепенулся Калиостро, сделал быстрый полупоклон, затем воздел руки к небу и, вытянувшись струной, принялся шептать что-то, видимо магическое заклинание.
Шептал недолго - в небе откуда-то взялось белогрудое низкое облачко, подгоняемое ветром, оно подплыло поближе и остановилось аккурат над самой серединой озера.
- Духи огня, саламандры! Именем Невыразимого я заклинаю вас! - грозно приказал волшебник, с яростью притопнул ногой, да так, что ярчайший луч, вырвавшийся из его перстня, принялся рисовать на облачке мигом оживающие картины.