Тут и Буров понял, отчего это бородач двигается так знакомо. Вот это да - перед ним стоял Иван Зырянов, водитель молоковоза, прибивший как-то насмерть докучливого гаишника. Вместе тянули срок, семейниками были, по-братски делили пайку, отмазывали друг друга… Это ведь он, Иван Зырянов, сделал Бурову заточку, когда тот намылился в бега, портянки байковые отдал, морально поддержал, не выдал. Проверенный, крученый кент, надежный, как скала. Не будь его…
- Ну, здорово, Ваня, - Буров одноруко обнял его, похлопал по спине, - гора с горой не сходятся, а мы вот…
Он еще полностью не осознал всей глубины своего везения, того, что, видимо, и впрямь в счастливой рубахе родился.
- Рысь… брат… ты… - Зырянов, улыбаясь, тоже обнял Бурова, счастливо шмыгнул носом, блаженно прошептал: - Братуха… - Заглянул в глаза, неспешно отстранился, погасил улыбку, разом помрачнел. - Ты что ж это, брат, ранен?
Чувствовалось, что он не помнит имени Бурова, только зоновскую, прилипшую еще со времен СИЗО кликуху. Да и неудивительно, лет, наверное, семь уже прошло…
- Медведь подрал, вчера. - Буров тяжело вздохнул, мысленно, в который уже раз, обозвал себя кулемой, однако тему развивать не стал, дружески улыбнулся: - Давай-ка, Вань, потом. Спирт ты пить не разучился?
Спросил так, чисто риторически, положительный ответ знал заранее.
Ладно, разожгли костер, вытащили немудреный харч, с чувством, с влажными глазами подняли извечный тост за встречу. И зажурчал, согревая души, спирт, и потекла неспешная дружеская беседа…
- Ты когда ушел, зона не работала три дня. - Щурясь, Зырянов подложил в костер лапника для дыма, усмехнулся зло. - Каратаев, сука, всех на уши поставил. А потом собрал отрядных завхозов и объявил, что взяли тебя живьем и лежишь ты, Рысь, порванный собаками, на лагерной больничке в Мерзлихино. От нас, мол, не убежишь. А Шаман, как узнал о том, только головой мотнул да рассмеялся с оскалом: "Брешет, пидор красноперый, на понт берет. Жив Рысь, ушел. Встретитесь еще. А я - все… Сдохну скоро. Дух-хранитель сказал. Сегодня ночью во сне приходил. Каркал шибко, к себе звал". - Зырянов замолчал, насупился, уставился на огонь. - И вишь ты, всю правду сказал. Мы с тобой сейчас здесь, а он давно уже там. С духом этим своим. И с двусторонним туберкулезом…
- М-да. - Буров мысленно помянул добром Шамана, сдерживаясь, негромко вздохнул и, чтобы покончить с печальной темой, заговорил о другом: - Слышь, Вань, а чего тебя в тайгу-то занесло? Или рулить надоело?
И вдруг понял, что куда лучше было бы промолчать - Зырянов помрачнел, как ночь, серое оскалившееся лицо его сделалось страшно.
- Жить мне, Рысь, надоело. Я ведь в рейсе был, когда шандарахнуло-то. А жена с ребенком дома. На третьем этаже. Когда вернулся, еще и раскапывать не начинали. - Он внезапно замолчал, мрачно шмыгнул носом и испытующе, с недоверием, уставился на Бурова: - Ты что, Рысь, с луны свалился? Не врубаешься, о чем речь? Или забыл, как Япония накрылась?
- Япония накрылась? - изумился Буров, честно посмотрел Зырянову в глаза и с твердостью, чтобы никаких обид, соврал: - Да я, Ваня, в коме, контуженый лежал. Ни хрена не помню, напрочь все отшибло. Так ты говоришь, Япония?
- И Япония, и Курилы, и Сахалин. По мелочи еще что-то там, - кивнул Зырянов, оторвал тяжелый взгляд, и голос его сделался бесцветен. - Вначале вдарило землетрясение, потом нахлынуло цунами. Владивосток, говорят, словно языком слизало, Хабаровск за мгновение превратился в руины. Да что там Хабаровск! Тряхнуло так, что по земле пошли волны, словно по морю. Девятиэтажник, где я жил, сложился карточным домиком. Жену опознавал потом по родинкам на ноге, а дочку вообще… - Зырянов замолчал, поперхал горлом и снова, чтобы хоть что-то сделать, подкинул лапника в костер. - Вот так, вернулся из рейса - ни дома, ни семьи, ни желания жить дальше. Ну а потом пошло-поехало. Лес сплавлял, золото мыл, баржи разгружал, в экспедициях ходил. Теперь вот сам по себе, тайгой кормлюсь. И охотник, и корневщик, и добытчик, и вообще… Ну а тебя, Вася, каким ветром занесло сюда? Что, надоело среди людей?
Ишь ты, вспомнил все же имя-то. А то все Рысь да Рысь.
- Знаешь, Вань, давай не будем о грустном. После расскажу. - Буров коротко улыбнулся, мгновение помолчал и плавно перевел общение в практическое русло: - Лучше посмотри-ка, что там у меня с плечом? Болит, зараза, мочи нет…
Крякнул горестно и, к восторгу гнуса, начал раздеваться.
- Ну-ка. - Зырянов бережно снял повязку, оценивающе глянул, цокнул языком. - Ну, так твою растак. Царапина паршивая, сама не заживет. Не медом ее надо мазать, а лечить. - Наложил повязку, сердито сплюнул, с укоризной, в упор посмотрел на Бурова: - Слышь, Василий, лечить, а не таскаться по тайге.
По всему чувствовалось, что увиденное ему не понравилось.
- Ты мне здесь, Иван, не открыл Америку. - Буров усмехнулся, побаюкал плечо и вплотную, чтобы не так беспредельничал гнус, придвинулся к дымокуру. - Чем разговоры-то разговаривать, может, лучше бы зашил? Нитку дам, иголку тоже. Спиртик вроде бы пока есть…
- А вот ума у тебя, Василий, точно нет. Вернее, ты лопатку свою не видел. Одевайся, такую мать. - Зырянов помрачнел, глянул зверем, на лбу его, между бровей, обозначилась морщинка. - Иголкой с ниткой здесь не обойтись. Врач нужен, специалист. Так что давай, Василий, собирайся. - Зырянов махнул рукою на запад. - Вот там этот спец и живет, верстах где-то в тридцати отсюда. Хоть и "косач", а человек. Года три тому назад руку мне спас. Пошли.
И не поленился, закатал рукав, показал чудовищный, во все предплечье, шрам, розовый, выпуклый, похожий на замысловатую татуировку. Ну, что тут скажешь? Пошли. Узкой, едва заметной тропкой, петляющей между лесистыми сопками.
Дорога давалась нелегко - было много замшелого валежника, зарослей шипастых кустов, и по-прежнему безжалостного гнуса. Деревья высились стеной, природа была девственна и великолепна, да, похоже, нога человека не ступала здесь уже давно… Пока шли, Зырянов не молчал, помогал процессу языком - все рассказывал в подробностях и деталях о китайском эскулапе-виртуозе. Обретался тот, оказывается, на заимке некоего профессора, который сам обосновался там давным-давно, еще во времена Стаханова, ГУЛАГа и Папанина на льдине. Собственно, раньше, говорят, это была какая-то ботаническая станция, да только нынче, ввиду отсутствия финансов, превратилась она в обыкновенную заимку. Вот там-то и жили эскулап с учениками да ученый профессор с женой. Неплохо жили, дружно, все у них было как у людей…
Как именно обстоят дела на кордоне у профессора, Буров увидел лишь на следующий день, когда они с Зыряновым вышли к широкой, обрамленной по краям лесистыми горами долине. Картина открылась прямо-таки умилительная, трогающая за живое: раскидистые дубы, ветвистые липы, узловатые осокори, а между ними творения рук человеческих - главный двухэтажный корпус, охотничьи клети, амбары, кладовые, сараи, навесы, китайские глинобитные фанзы. А вокруг - зеленеющие поля, огороды, бахчи. Чего тут только не было: пшеница, кукуруза, чумиза, овес, разнообразнейшие овощи, дыни, цветы. Сразу чувствовалось, что ученики эскулапа промышляют не браконьерством - общаются с землей. Впрочем, это было ясно с первого же взгляда - в полях кое-где виднелись люди в столь уважаемой китайцами синей дабе. Пахали они с огоньком, аки лошади.
- Да, колхоз - дело добровольное. - Зырянов глянул из-под руки, оценивающе сплюнул, высморкался в два пальца. - Трудолюбивый народ китайцы, дружный, с идеей. За что ни возьмутся - все у них путем. А берутся, гады, за все. Тайга-то уже вся насквозь китайская. Чую, Василий, придется нам скоро всем учить иероглифы.
- Да, сообразительный народ. Порох выдумали, компас, макароны опять-таки. И бабы у них, говорят, самые красивые. Хотя и не факт. - Вспомнил Лауру Буров и замолчал - разговоры разговаривать ему что-то расхотелось, да и раненое плечо горело, словно в огне.
Наконец пришли. Миновали изгородь с воротами, протопали с полдюжины шагов по дорожке и разом остановились, попятились назад - откуда-то из-под крыльца, натягивая цепи, возникли дуэтом два крупных волкодава с вполне конкретными недобрыми намерениями - спустить даже не штаны - шкуру до костей. Не брехали попусту, не заливались лаем, нет, готовились к активным кровопускательным действиям. Хорошо еще, что цепи были крепкие да короткие…
- Странно, раньше что-то этих бобиков здесь не наблюдалось, - хмыкнул Зырянов, сплюнул с презрением бывшего зэка. - У, друзья человека, такую вашу мать.
Буров на лютых зверей смотреть не стал, кинул быстрый взгляд по сторонам, восхитился мысленно - эх, живут же люди. И впрямь, жуть как славно было во дворе - чистота и гармония, порядок и целесообразность. Выложенные камешками дорожки, аккуратно подстриженные кусты, вьющиеся над маками, пионами и ирисами деловитые бархатистые шмели. Рай, парадиз, эдем, сказка наяву. Если бы еще не волкодавы. Однако скоро преисполнились гармонии и они.
- А ну, звери, тихо, отбой. - Вышел на крыльцо страшенный разбойный человечище, жутко рявкнул на псов, зыркнул из-под бровей и вразвалочку, даже с какой-то ленцой двинулся навстречу.
С виду кержак кержаком, чалдон чалдоном: заросший аж по самые глаза, в грубом, домашней вязки свитере и кожаных штанах, туго перехваченных сыромятным ремешком с охотничьим ножом, похожим на мачете. Однако первое-то впечатление обманчиво, и форма не всегда соответствует содержанию. Милейший оказался человек, воспитанный, отзывчивый, хлебосольный.
- А, это вы, юноша, - дружески поздоровался он с Зыряновым. Даже не спросив, кто такой, откуда, крепко поручкался с Буровым, радостно раздвинув губы в улыбке, сделал приглашающий жест: - Ну-с, давайте-ка в дом. Время, знаете ли, обеденное.
Вот-вот, сколько же ему самому лет в обед, если для него Зырянов юноша. Вот уж точно, что форма не всегда соответствует содержанию.
- Глеб Ильич, это кореш мой старинный, Василий, вместе мотали срок, - отрекомендовал Бурова Зырянов. Дернул кадыком и с ходу взял быка за рога: - Его медведь подрал, от души. Так что, может быть, нам вначале к дедушке Вэю?
Так и сказал: к дедушке. Тихим, проникновенным голосом любящего внучка…
- Вэй здесь, собираемся обедать. - Глеб Ильич нахмурился, глянул на руку Бурова и кивнул в направлении фасада. - На ловца и зверь бежит. Так что давайте, ребята, в дом. Давайте. За столом и поговорим.
Фасад был обшит лиственничным тесом, наверное, уже вечность не крашен и отмечен ржавым железным прямоугольником. На нем еще можно было различить колосья, серп, молот и ностальгическую надпись: "Академия наук… СССР…" Еще какую ностальгическую - Бурову сразу вспомнился дурацкий стих времен застоя:
А хочешь жни, а хочешь куй,
А все равно получишь хуй…
Странно все же устроена память, напоминает старьевщика, трясущегося над хламом. Нет бы выбросить его куда подальше, не устраивать помойку. Ну да, как же, как же…
В доме царила совершенная гармония - мебель из березы, занавесочки на окнах, стерильные, вымытые с мылом и выскобленные до белизны пол, стены, массивный, на полозьях, стол. На нем же все как полагается - семга, лососина, оленина, бобрятина, соленые грибы, сквашенная особым образом икра, благоухающая лесом глухарятина. И брусничный - спиртиком не пахнет, а сам валит с ног - первач. Ну, красота. Да и компания вокруг стола подобралась колоритная до жути - статная, фигуристая красавица матрона, чинный дедушка - китаец с бородой да какой-то дерганый старик в больших очках, сразу чувствуется, интеллигент. Чем-то донельзя, едва ли не до смерти напуганный. Еще возле стола, правда на полу, сидел кот, рыжий, огромный, вальяжный. По морде видно - наевшийся от пуза и разделяющий людское общество не из соображений меркантильных - ради приятного общения. Братья по разуму как-никак, старшие.
- Эй, мать, принимай гостей, - сказал с порога Глеб Ильич и пропустил Бурова с Зыряновым внутрь горницы. - Давайте-ка, ребята, к столу.
- Добрый день, - сказали те, мол, здоровья всем и приятного пищеварения.
- Садитесь, садитесь, вот сюда, - захлопотала матрона, излучая радушие, поднялась из-за стола и, хлебосольно улыбаясь, принялась возиться с посудой. - У нас как раз сегодня рыбники, пироги с брусничкой.
Было совершенно непонятно, сколько же ей лет - взгляд мудрый, осанка статная, движения грациозные, по-девичьи изящные. М-да.
- Ну сто, как с рукой? Отлисно? - глянул на Зырянова дедушка-китаец, сунул в рот брусничину, быстро разжевал и ласково посмотрел на Бурова. - А у тебя некарасо. Совсем некарасо. Нисего сесяс не ее, потом лесить тебя буду.
Дружески кивнул, улыбнулся и с аппетитом занялся лосиными котлетами. Сам из себя весь такой благостный, умиротворенный, ликом весьма похожий на Конфуция, каким его изображают обычно в книгах по истории. Этакий видящий все насквозь китайский чудо-лекарь, с явно выраженными садистскими наклонностями. Не есть этого дивного, вызывающего слюнотечение лухаря? Эх…
Дерганый старик в очках на появление гостей отреагировал вяло - приподнялся, что-то пробормотал и снова уткнулся в свою тарелку. Не столько ел, сколько вздыхал, пристально уставившись в одну точку, без толку двигал руками, морщил лоб, мыслями, видно, пребывая где-то далеко-далеко. Смотреть на него было больно и гадко, словно на кошку, побывавшую под колесами. А Глеб Ильич и не стал, кашлянул сурово, засопел и не постеснялся гостей:
- Хватит, Мишка, киснуть, будь мужиком. Сопли и слюни при себе оставь, дай пожрать людям. Возьми себя в руки. - Крякнул грозно, раскусил хрящ и, поймав недоуменный взгляд Зырянова, пояснил: - Внучок это мой, Миша, академик во плоти. Вишь, какой красавец из Москвы, на институтку похож. Чуть что - и в истерику. На месте глаз мокрое место.
- Верно, дед, нервы ни к черту. - Миша-академик вскочил, бросил вилку на стол. - Я ведь женьшень не хрумкаю, как морковку. Бабуля, мерси, - глянул благодарно на матрону, взмахнул рукой и вихрем, по дуге, выскочил из комнаты. С грохотом налетел на что-то, яростно помянул дьявола и хлопнул, словно из мортиры выстрелил, входной дверью. На улице забренчали цепи, залаяли, заскулили волкодавы - обрадовались, встретили своего.
- Вот ведь, совсем расклеился парень. - Глеб Ильич с извиняющимся видом посмотрел на Бурова. - Вот такие нынче пироги с котятами. А впрочем, понять его можно - жену с сыном потерял, сам только чудом жив остался. Плюнул и на академию, и на институт, кормит теперь вот мошку в тайге. Как припекло-то по-настоящему, сразу вспомнил деда. У нас небось здесь не Москва, персональных "мерседесов" не взрывают. Да и не Питер с его помойкой.
В голосе его звучала боль, скорбь, обида, чувствовалось, что на душе у него тяжело.
- Питер с его помойкой? - вслух удивился Буров, негодующе хмыкнул. - А я-то, дурак, думал, что он красивейший город в мире, Северная Пальмира, Новая Венеция…
Эх, как ни крутила его жизнь, как ни вертела, он как был, так и остался патриотом. Может, и вправду дурак?
- Э, да ты никак, мил человек, родом-то оттуда? - обрадовался Глеб Ильич, просветлел лицом, но только на мгновение. - Я ведь сам с невских берегов, с Охты. Оттого-то и тяжело вдвойне… Это же представить невозможно - ипритовый компот в Балтийском море, история дичайшая с ЛАЭС, периметр этот безобразный, с ужасной стеной. Не Китайской, не Кремлевской, даже не Берлинской. Ленинградской. Эх…
Он горестно вздохнул, нахмурил брови и вилкой загарпунил ломтик рыбы. Разговоры, оно, конечно, разговорами, а вот аппетит, и аппетит хороший, - аппетитом. Одно другому не мешает.
"История с ЛАЭС?" - насторожился Буров, хотел было продолжить тему, но тут матрона подала обещанные рыбники, и над столом повисла тишина, нарушить которую мог бы только злостный враг рода человеческого. Пышные пироги, судя по виду и по запаху, были восхитительны. Увы, только по виду и по запаху… Однако все же есть на небе Бог - наконец обед подошел к концу.
- Спасипа, хасяин. Спасипа, хасяйка. - Дедушка-китаец встал, чинно поклонился и вприщур, с улыбкой, посмотрел на Бурова: - Пасли. Есе не посна.
Тронул паршивенькую бороду, с видом философа вздохнул и с напором, но в то же время и с плавностью двинулся на выход. Глядя на него, сразу вспоминались слова Конфуция: "Помыслы благородного мужа - как голубизна небес и блеск солнца: не заметить их невозможно. Таланты благородного мужа - как яшма в скале и жемчужина в морской пучине: разглядеть их непросто".
- Спасибо, - горестно сказал несолоно хлебавший Буров, встал, проглотил слюну и двинулся, как велели, следом. Причем в темпе польки, вовсю работая ножками, - дедушка-китаец, невзирая на года, шел спецназовской упругой рысью. Мощно, споро, словно наскипидаренный. Скоро он привел Бурова во дворик, где был разбит "естественный" - олицетворяющий единство всех стихий - китайский сад. Как полагается, с могучими соснами, вгрызающимися корнями в песчаную почву, с бурлящими потоками, с благоуханием цветов, с горбатыми мостами и каменными горками. Всего извечного здесь хватало - и дерева, и огня, и металла, и земли. Гармония Великого Предела была полной, где инь, где ян, одна целесообразность…