– Хочу, но…
– Тогда пошли вон в ельник…
Хлопнув ресницами, дева побежала прямо через сугробы. Обернулась:
– Что стоишь, холодно? А мне так жарко… – Распахнув полушубок, она вдруг бесстыдно выпростала из меховых штанов рубаху, заголила живот… и чуть выше, выше…
– Ну, что стоишь? Иди же!
Закусив губу, Авдей бросился к ельнику. Он совсем не чуял морозца, чувствовал лишь, как лучистое солнце жгло под армяком спину.
Дева не обманула, подставила губы, и Авдей ткнулся в них неумело, как теленок в вымя коровы.
– Постой-ка, – тяжело дыша, оторвалась от него дева. – Что это там, за ручьем?
Авдей обернулся… Проворно вытащив из-за пояса нож, дева ловко воткнула его прямо ему в шею. Отрок дернулся, захрипел и, аккуратно поддерживаемый девицей, медленно повалился в сугроб.
– Вот и ладненько. – Таисья обтерла нож об одежду убитого. – Спи спокойно, малец. – Она цинично улыбнулась и, прикрыв труп лапником, быстро пошла к ручью, навстречу идущим по лыжне людям. В голубом, с белыми прожилками, небе по-прежнему ярко светило солнце. Прыгали по веткам деревьев белобокие сороки, пахло недалеким дымком, а в ельнике, на снегу, таяли, замерзая, ярко красные капли крови. Подувший вдруг легкий, по-весеннему теплый ветер…
Глава 6
Январь 1397 г. Рязанское княжество. Сундук
Как у наших ворот снежный вихорь метет,
Вкруг столбов все крутит-завивается…
Федор Берг
"Зимой"
…раскачивал мохнатые вершины елей.
В глубине колодца ветра, естественно, не чувствовалось, но зуб на зуб не попадал, вот когда Иван поблагодарил Бога, вернее, покойного Клюпу, посоветовавшего вместо кольчуги надеть тегилей – ватный стеганый панцирь. И тепло, и рубящий удар хорошо держит, колющий, правда, не очень, ну уж тут выбирай – или погибнуть, или замерзнуть. Погибнуть вот как-то у Раничева не получилось, оставалось только замерзнуть. Можно, конечно, было б и вылезти давно, выглянуть, да опасался Иван разрыть снег, да и ждал. Цепочки-то в колодец не абы как бросили! Изрядные цепи – толстые, серебряные, одна даже золотая. Тот крохобор, что их с покойников снять не погнушался, обязательно вернется к колодцу, вопрос – когда? Наверняка уж не в светлое время. Раничев прислушался – сверху доносились отдаленные голоса монахов – видно, убирали трупы. Радуясь солнышку, чирикали на колодезном колесе воробьи – это хорошо, значит – тепло, значит, спал морозец. И правда, днем стало гораздо теплее, нежели утром, а когда солнышко чуть осветило края колодца – уж и совсем хорошо, лучше не надо. Иван осторожно достал со спины котомку, перекусил вяленой рыбой, запил медком из баклажки, повеселел. Так можно долгонько тут просидеть, одно печалило – кабы не заглянул никто в сруб. Как стемнеет, вряд ли кто заметит, а вот сейчас… И еще очень интересно – один человек в колодец цепочки кидал или несколько? Лучше б – один, ну или по крайней мере двое… Вообще, сидя на дне колодца, очень хорошо думалось. А подумать было о чем, и не только о тех, кто припрятал цепи. Измена! Именно это слово выкрикнул в свой последний час несчастный разбойник Клюпа. И правда, кто-то очень уж хитро спланировал всю операцию. А разбойники, дурни, послушно ее исполняли – даже сосну подожгли, готовьтесь, мол, идем уже. Изящная получилась засада, спору нет, но уж очень громоздко выглядела сама затея. Это ж надо было все заранее просчитать: и сколько разбойников пойдут на дело, и по какой дороге, и – самое главное – в какое время. Много ступенек, и ведь срослось же! Но для того чтобы в монастыре обладали полной информацией, ее нужно было как-то отправить, передать. А как, коли по приказу Милентия в последнюю неделю никто не должен был отлучаться из острога надолго. Даже на охоту отпускали минимум по трое, как когда-то советских туристов за границей. Чтобы все друг на друга стучали. Попробуй-ка встреться с кем-нибудь, ежели за тобой две пары глаз смотрят, спрятать что куда – и то проблема. Проблема… А ведь одного-то обмануть можно. А кто в последний раз выходил из сорога парой? А влюбленные, то есть – сексуально озабоченные – товарищи: Иван да Марья, то есть, конечно, Таисья. Таисья… С чего бы это вдруг заболел у бедняги Клюпы живот? И с чего бы это сероглазая разбойничья красуля воспылала вдруг к Раничеву такой неземной страстью? Причем она ведь вовсе не звала его к занесенной снегом заимке, пыталась сама раскопать и… что-то спрятать. А увидев за спиною Ивана, тут же закрутила любовь! Прибегла к обычному хипесу, как выразился Остап Бендер в адрес Соньки Золотой Ручки. А он-то, Иван… Ой, как не стыдно, Иван Петрович! Так наброситься на бедную девушку, просто какой-то сексуальный маньяк, а еще директор музея! Да где же ваше облико морале, уважаемый Иван Петрович? Что глаза прячете? Стыдно? И главное, раньше-то лесная нимфа Таисья не очень-то отвечала на ваши грязные домогательства и намеки. Какие домогательства? А кто ее в баньку звал, мыться? Не было такого? Давно и неправда… Ну-ну. И как Таська среагировала? Отвернулась да ушла себе прочь, хорошо шайкой не заехала по мордасам, а надо было! А в лесу-то дальнем – а ведь она целенаправленно к заимке шла – вдруг этак чудесно переменилась. Правда, что и говорить, девка шикарная. И стройна, и грудь в порядке, и ноги, эх… Ай-ай-ай, Иван Петрович, а как же Евдокся? Что, снова стыдно? Ну ладно, ладно. Как говаривал один умный человек – не надо шлепать себя ушами по щекам. Произошло – и произошло, чего уж теперь? В следующий раз умнее быть надо, ежели будет он, следующий-то раз. Иван усмехнулся. Вот поговорил сам с собою – вроде и легче стало. Ничего, поживем – увидим. Клюпу вот только жалко, хоть и разбойник он, а симпатичный парень. Да и разбойник-то, можно сказать, поневоле. Да и Милентий Гвоздь… как душевно с ним песни пели! Где еще такой второй голос найдешь? Ну разве что – Ефим Гудок. Эх, скоморох, скоморох, в какой же ты сторонушке рыщешь? На Москве или уже и в иных землях? А Милентий и вправду хорошо пел, жаль… так ведь и не увиделся с сыном. А ведь мог бы, коли бы тогда не по той дорожке поехал или его, Ивана, послушал… Ну да Бог ему теперь судья. Раничев посмотрел в небо – те, кто говорит, что днем из колодца видны звезды, врут, как сивые мерины. Ни черта днем не видно, а вот сейчас, к вечеру, – уже видать. Во-он зажглись уже, сердечные, замигали. Это плохо – к морозу. Да и похолодало уже заметно, интересно, заглянет хоть кто-нибудь за цепочками или их просто так выкинули, случайно? Раничев специально готовился к этому визиту, ждал его, потому и услышал сразу чьи-то осторожные шаги наверху.
– Посейчас лезть, осподине? – тихо – но Ивану было все прекрасно слышно – спросил кто-то.
– Окстись! – тоненьким голоском продребезжал другой. – Ночесь слазишь.
– Так ить Макарий-схимник всю ночь на дворе поклоны класть будет. Как слазить-то?
– Да, задача, одначе… Тогда уж во время вечерни придется!
– Что ты, что ты, осподине! Неужто – вечерню пропустим? Грех-то какой, прости, Господи.
– Ну тогда молись, а я сам слажу. И тебя дожидаться не буду…
– Да я ить согласен, согласен, просто говорю, что грех.
– Грехи потом замолим. – Наверху дребезжаще захихикали, противно так, словно бы скрипела ржавая, давно не смазанная пружина.
"В вечерню, значит? – повторил про себя Раничев. – Ну-ну".
Ждать пришлось недолго. Иван не успел еще сильно замерзнуть, как в монастырской церквушке ударили колокола. Наверху загомонили, затолкались воины и монахи, видно, шли к службе. Иван нашарил за поясом нож… Прости, Господи… Хотя, лучше, конечно, оглоушить… Да, тоже гуманист выискался. А кто еще день назад собирался резать бедных монахов в обществе прекраснейшего певуна Милентия и хорошего парня Клюпы? И тот и другой, правда, разбойники-лиходеи – креста ставить негде… ну это, так сказать, частности. Вообще-то Раничев так и не научился еще убивать безоружных. А надо бы, но – мешало полученное образование. Институт Герцена, это вам не хухры-мухры. Настоящих интеллигентов воспитывает, типа вот его, Раничева Ивана. И каким местом вы, интересно, интеллигент, Иван Петрович? Тем, на котором И.О. написано? Так та табличка в другом мире осталась. В том далеком и распрекрасном мире, где ездят по дорогам троллейбусы, бастуют учителя и подростки в загаженных ими же подъездах поют под гитару "Там, где клен шумит". Или – больше уже не поют "Клен"? Нет, Иван как-то слышал, точно пели! А хорошо бы сейчас послушать "Дип Перпл"! Какой-нибудь старый альбом, типа "Мэшин Хэд" или "Мэйд ин Джапан". И "Слейд" бы можно, ну, на худой конец, "Назарет" – Ла-ав хе-эртс… Ну да, размечтался, гляди-ка! Нет тут никакого "Назарета" и "Дип Перпл" тоже нет, и Ритчи Блэкмор еще не родился, как и Леннон с Маккартни. Да и ты, Иван Петрович, по большому-то счету, тоже еще даже не в планах. Однако вот сидишь здесь, кукуешь, гадюка семибатюшная. Ого! Однако лезет кто-то. Ну давай, давай. Надеюсь, ты не чемпион мира по борьбе сумо.
Опустившаяся на дно колодца шаткая лесенка едва не пришила Ивана – вовремя увернулся. Но разозлился, и, как только перед его глазами возникли обутые в подвязанные подошвы ноги слезающего, рванул их с изрядной-таки силушкой. Так, что неизвестный бедняга хорошо приложился башкой о стену сруба.
– Чего там, Михрюта?
– Да ступенька сломилась, – утробным голосом ответил за Михрюту Иван.
– Говорил тебе – надо было в амбаре лестницу брать, так ты – эту, эту… Вылезешь назад-то?
– Попробую…
В этот момент очнулся несчастный Михрюта. По виду – ряса и медный крест – монах или скорее послушник-служка. Парнишка сложения довольно субтильного.
– А, а ты кто? – долго моргая глазами и разглядев наконец Раничева, испуганно вымолвил он.
– Конь в меховом манто! – взяв парня за шиворот, строго отозвался Иван. – Что тать, за драгметаллами собрался? У, кочерыжка сквалыжная! – Он приставил к горлу послушника кинжал: – Выбирай, гад – либо зарежу, либо свяжу накрепко.
– Уж лучше вяжи, господине. У меня и поясок есть….
Ловко связав послушника – уж это-то делать научился, – Раничев устремил глаза кверху, где неизвестный Михрюткин напарник давно уже пытался вызнать ситуацию, задавая вопросы тонким противным голосом. Где ж то его Иван уже слышал? Неужели Кинг Даймонд? Раничев покачал головой – "нет, это не Негоро. Это – Себастьян Перейра"!
– Чего, чего ты там шепчешь, Михрюта?
– Да говорю, ногу подвернул малость, спустился бы да помог.
– Эк, угораздило тебя… Ладно, жди, посейчас уж, спущусь.
Лестница вновь заскрипела. С новоприбывшим Иван проделал ту же операцию, что и до того с Михрютой, только несравненно более изящно, не нервничая по пустякам. В колодец заглянула луна.
– Ба! – разглядев бледную рожу с большим, висячим, словно перезрелая груша, носом, обрадованно воскликнул Иван. – Знакомые все лица… Я, Манька-облигация… то есть тьфу – старший дьяк Софроний! Все кольчужки пропил, тать? Теперь за крестами собрался? А ну, сучий потрох, говори – ты на меня донос настрочил князю?
Обескураженный до глубины души дьяк сделал отчаянную попытку выбраться.
– Ну не спеши так, не надо, – грубо стаскивая его с лестницы, произнес Иван. – Предлагаю честный обмен. – Он поводил перед лицом Софрония острым жалом кинжала. – Тебе, как известному коллекционеру старинных доспехов, я дарю вот этот прекраснейший тегилей, работы… гм… неизвестно, чьей работы, но прекрасный, нечиненый, можешь уж мне поверить на слово… Э-э, кричать, между прочим, не советую – могут сбежаться ну совершенно посторонние люди. Начнут задавать всякие глупые вопросы относительно золотых цепей, еще делиться придется, а то и все загребут, так ведь, дьяче?
– А ты так не загребешь? – довольно быстро пришел в себя дьяк. Молодец – не то что послушник Михрютка.
– Я, между прочим, в отличие от некоторых, не имею такой воровской привычки. И чту поговорку – Бог делиться велел. А потому часть вещиц, всего лишь небольшую жалкую часть, – я заберу себе в память о нашей встрече, ну а что останется – вам. И в придачу прекрасный тегилей в обмен на рясу. Ну как, согласен на мое предложение?
– С тобой не согласишься… – косясь на кинжал, криво улыбнулся Софроний. – Давай свой тегилей, ладно. А доносы, между прочим, не я писал, Колбятины людишки… Аксен потом все и спроворил.
– Что-то не видал я его на княжьем дворе.
– Так и не мог видать, – дьяк сплюнул. – Он же здесь сейчас – начальником войска, что послано Олегом Иванычем-князем на помощь архимандриту Феофану супротив безбожных агарян.
– Безбожные агаряне! – связывая дьяка, со вкусом повторил Раничев. – Хорошее выражение, душевное такое. Ну все, ребята, пока, я полез. – Иван поставил ногу на шаткую перекладину, потом опустился обратно. – Да, чуть не забыл… – Он ловко скрутил из остатков Михрюткиного пояса кляп – заткнуть Софронию рот.
Дьяк поморщился:
– Неужто нельзя без этого?
– К сожалению, никак нельзя, уважаемые джентльмены, – горестно покачал головой Иван. – Ты, кстати, Софроний, давно тут обретаешься?
– Да давненько уж. – Убедившись, что ему не грозит немедленная смерть, дьяк стал заметно наглее, только вот полностью наглость свою проявлять опасался – Раничев выполнил свое обещание, и в ногах узников ласково серебрились толстые цепи, проливая бальзам на души незадачливых мародеров.
– И кем? Неужто в монахи решил податься?
– В певчие. – Софроний неожиданно усмехнулся.
– Ого! – удивился Иван. – Да ты у нас певец, оказывается! Адриано Челентано! Пай-пай-пай-пай-пай…
– Дискантом я, на клиросе…
– Ага… Поешь, говоришь? Ну, однако, пора. – Засунув дьяку кляп, Раничев потрепал его по плечу. – Адье, мон ами. Не поминайте лихом. Вас все-таки двое, развяжетесь как-нибудь. Только помните – поднимать шум явно не в ваших интересах.
Выбравшись из колодца, Иван осмотрелся вокруг, поправил рясу и с деловым видом направился к воротам, придумывая на ходу, какой бы завлекательной сказкой усыпить бдительность стражей, коли таковые имелись. А таковых, похоже, не имелось вовсе! То ли ушли к вечерне, то ли упились по случаю великой победы. Оглянувшись, Раничев, стараясь не очень шуметь, потащил из пазов тяжелый засов… И вздрогнул! Чья-то тяжелая рука в латной перчатке упала вдруг ему на плечо.
– Ты кто, паря? – сурово вопросил подошедший страж.
– Адриано Челентано, певец и композитор, – буркнул Иван, прикидывая, как бы половчее всадить в стража кинжал.
– Певчий? – неожиданно рассмеялся воин. – И что ж ты тут стоишь, дурень? Из новеньких, что ли?
– Угу!
– Так церква-то эвон где! – Стражник показал рукою. – Там уж тебя обыскались – хор-то неполон, дисканта не хватает, тебя! Регент извелся весь… Беги уж скорее.
– Бегу, бегу, – заторопился Иван. – Благодарствую, что сказал.
– Да не за что, – лениво отозвался страж. – Язм тоже люблю песни послушать.
Не слушая больше его, Раничев направился к церкви.
Петь он, конечно, не собирался – интересно, как бы получилось дискантом? – просто стражник, пес, неотрывно смотрел ему в спину. Проникнув в храм, Иван бегло осмотрел молящихся – ну вот он, Аксен Колбятин, сын Собакин, знакомец старый, надо бы с тобой поквитаться, да некогда. Аксен стоял в первых рядах, холодно красивый, надменный, со светлой, аккуратно подстриженной бородкой и небольшими усиками. Поверх златотканого кафтана широкий безрукавный плащ – епанча – из синего аксамита, на поясе – сабля в широких сафьяновых ножнах, пальцы унизаны перстнями. Видно, немало заработал предательством. За ним – кособородый слуга – обельный холоп Никитка Хват, тоже лиходей изрядный. Архимандрит Феофан – седой, высохший, желтолицый – лично вел службу, гнусавя что-то с амвона, размахивал золоченым кадилом. Все крестились и кланялись. Перекрестился и Раничев: помоги, Господи! Не заметил, как и закончилась служба. Так ведь и не хватился его регент, то ли махнул рукой, то ли нашел-таки замену. Ну оно и к лучшему. Смешавшись с выходившей из церкви толпой, Иван прислушался к разговору идущих впереди воинов. Те говорили что-то о чистке кольчуг, о сулицах, о подготовке к какому-то выступлению.
– Смотри, паря, завтра раненько выйдем! – отчетливо услышал Иван. Задумался – что, уходят уже вои? Совсем уходят? А может, готовятся напасть на разбойничью базу? Чай, предатель-то ждет их в остроге… вернее, предательница. Узнать бы точнее.
Иван решительно хлопнул идущего воина по плечу, шепнул заговорщицки:
– Завтрева по пути, ежели рябчика запромыслите, – язм куплю.
– Навряд ли успеем, – пожал плечами дружинник. – Хотя может и удастся на обратном пути подстрелить.
– Конечно, удастся, – уверенно кивнул другой. – Долго ли супостата разбить, коли там и воев-то не осталось?
– Вот и я о том, – осклабился Раничев. – Ежели принесете рябчика, спросите послушника Фому. Договорились?
– Пожалуй, – кивнул воин. – Ты, Фома, жди, мыслю, ежели с утра выйдем, так, может, уже и к вечеру в обрат будем.
– Удачи вам, вои!
Однако надо бы побыстрей сматывать удочки! До утра ведь недалеко. Да еще эти, в колодце, вот-вот развяжутся. Хорошо бы лошадь, пехом-то вряд ли до острожка к утру доберешься. Хорошо еще – ночь лунная, не заплутаешь. До рощи добраться, а там уж места знакомые. Как бы вот только отсюда выбраться? Иван чуть замедлил ход. Вполголоса переговариваясь и смеясь, дружинники направились к длинному бревенчатому строению, по всей видимости – трапезной. Туда же пошла и часть монахов, вернее – только послушники, монахи повернули к кельям, а один – тощий высоченный старец с фанатичным лицом захваченного немцами партизана – гремя веригами, потащился на середину двора, где, пав на колени, принялся громко молиться.
Инок Макарий – вспомнив слова старшего дьяка, догадался Иван. Вроде бы бубнит громко, не должен бы тех, в колодце, услышать. Впрочем, они и без него скоро выберутся. Однако что же делать-то? Раничев огляделся, заприметив, как пара послушников тащили охапки сена в сарай напротив трапезной. Из распахнутых ворот сарая тепло пахло навозом и слышалось ржание. Конюшня! Вот лошаденка бы и сгодилась. Только как… Ноги уже сами несли Ивана к послушникам.
– Мало, мало принесли сенца-то, – войдя в конюшню, по-хозяйски произнес он. – Чай, в поход завтра. Тащите-ка еще, да побольше!
– Да побольше-то архимандрит не велит, батюшко! – Послушники поклонились в ноги.
– Несите, сказано! – повысил голос Иван. – Архимандриту скажете – сам воевода Аксен Колбятыч велел.
– Нам что, – пожал плечами один из послушников. – Мы люди маленькие. Пошли, что ли, робята? Далеко к овину идти-то, сани бы дал, отче, все одно ведь еще не распрягли…
– Во благо работа ваша! – молитвенно сложил руки Иван, давно уже заприметивший низкие, запряженные смирной лошаденкой сани.
Послушники кивнули:
– Славься, Господи, славься.
Проводив их глазами, Раничев тут же вскочил в сани и, чмокнув губами, выехал на освещенный факелами двор. Оглянувшись на воротную башню, подъехал к молящемуся старцу:
– Бог в помощь, иноче!
Старец не удостоил его взглядом, да то и не надо было Ивану, главное – чтоб с башни видели. Поспешно щелкнув поводьями, он остановил лошадь у самых ворот:
– Эй, открывай, паря!
– С чего б это? – свесился с воротной башни молодой парень в мохнатом нагольном полушубке и треухе. В левой руке парень неумело держал копье – словно шест для стога.