– А зачем, мил человече? – ехидно поинтересовались сзади. – Может, за нас и награда уже назначена?
Иван обернулся: второй скоморох – а кроме них, вроде бы и некому – держал в руке длинный засапожный нож. Это уже хорошо, что просто держит, а не тычет им в спину Ивана, как делал только что.
– Так зачем? – еще раз требовательно спросил второй. По виду он был явно помладше Раничева лет на десяток: невысокого роста, с круглым, довольно приятным лицом, обрамленным светлой кудрявящейся бородкой и редкими, стриженными в кружок волосами. Шапок ни у него, ни у его сотоварища почему-то не было, видно, потеряли, пока бежали. – Отняли у нас шапчонки-то по указу дружка твоего, Амвросия-старосты, – кривовато улыбнувшись, пояснил скоморох. Его рыжебородый амбалистый напарник тем временем, взяв вожжи из рук отстраненного от управления лошаденкой Ивана, постепенно разгонял сани.
– Коли б я вас хотел сдать, зачем было одному к лесу ехать? – Раничев пожал плечами. – Да еще и по-тихому, на полном-то скаку фиг бы вы меня взяли!
Светлобородый скоморох неожиданно засмеялся:
– На полном-то скаку мы б тебя давно деревиной приложили! Так что моли Бога, что хоть жить остался… То есть останешься… может быть, а, Авдотий? – Он хлопнул по плечу рыжего. Тот обернулся – с буйной бородищею, краснорожий, носатый – ну вылитый разбойник – усмехнулся нехорошо и посоветовал без лишних слов просто-напросто выкинуть Ивана с саней, а уж дальше – как знает.
– Думаю, Селуяне, ежели он ни при чем, так мы греха на душу не возьмем, – пояснил Авдотий. – А ежели Иуда – так пока до своих доберется, мы уж далече будем.
– Это ежели дружки его за нами тайно не скачут, – усмехнулся Селуян, по всему чувствовалось, был он в этой паре за старшего, видно, потому что умнее. – А ежели скачут, так он нам еще пригодится. Дай-ка, Клешня, мне вожжи, а сам стереги, кабы дружок наш сам с саней невзначай не спрыгнул.
Они поменялись местами. Усевшийся сзади за Раничевым Авдотий угрожающе засопел.
– Зря вы так, – оглядываясь, промолвил Иван. – Феоктист-тиун, что к вам на разбор приехал, мне вражина давнишний.
– Феоктист? – обернувшись, переспросил Селуян. – То-то, я гляжу, рожа больно знакомая!
– Ты-то хоть как его увидел?
– Через дыру в крыше… впрочем, тебе про то ведать не обязательно… Н-но, залетная! Н-но! Так как, Авдотий, в сугроб его?
– А пожалуй! – довольно загоготал Авдотий, хватая Раничева за руки.
– Вот так скоморохи, – сопротивлялся Иван. – Своего с саней хотят выкинуть. Да что ты смотришь, паря, я сам скоморох!
Селуян метнул взад себя быстрый пронзительный взгляд:
– Коли скоморох, говори, с кем хаживал?
– С Ефимом Гудком, с Оглоблей, с Салимом…
– Ефима я знаю, – кивнул Авдотий. – Неплох человече. А вот остальных… Оглобля какая-то… – Он подозрительно покосился на Раничева.
– Оглобля по ярмаркам шест таскал, – сквозь зубы пояснил Селуян. – А Салимка по шесту лазал. Давненько уж их не видать, сгинули где, что ли?
– Оглобля сгинул, – кивнул Иван. – А Салим… Салим жив был, правда отсюда далече, в городе Мараканде.
– Где?! – в голос удивились оба, Селуян и Авдотий.
Раничев повторил. Хотел было заговорить им зубы – порассказать о Тамерлане-Тимуре, да не успел – Селуян вдруг резко натянул вожжи:
– Тпру, милая!
Заржав, лошаденка взвилась на дыбы, едва не опрокинув сани.
– Что? Что такое? – завертел головой Авдотий.
Напарник его обернулся, приложив палец к губам.
– Тсс! – показал головой вперед, прошептав: – Вона…
Впереди, за деревьями, из лесу спускалась на лед реки дорога, вернее, широкий, хорошо наезженный шлях. По шляху из лесу на реку выдвигался отряд конных воинов – не большой и не маленький, десятка три – три с половиной. Ветер раздувал красные еловцы на шлемах, над головами воинов блестели на солнце наконечники копий. Впереди, на белом жеребце, не торопясь ехал главный – в сияющем на солнце бахтерце, на плечах – красный, подбитый куньим мехом плащ-епанча. Глаза воина были чуть прикрыты веками, отчего красивое молодое лицо казалось словно бы спящим. А может, он и в самом деле подремывал на ходу? Впрочем, не это беспокоило сейчас Раничева, вместе со скоморохами едва успевшего уклониться от неожиданной встречи. Сани быстро загнали в густой кустарник на пологом бережку – хорошо хоть снега на льду реки здесь было мало, видно посдувало ветром, место-то почти открытое.
– Аксен, – узнавая, прошептал Раничев. – Аксен, Колбятин сын. Эх, кабы стрелу сейчас…
– Ты тоже знаешь его? – Селуян взволнованно повернулся к Ивану.
– Знаю, – кивнул тот. – Гад, каких мало!
Скоморох улыбнулся.
– А похоже, ты нам не врал, парень! – дождавшись, когда проехавшие мимо всадники превратятся в черные, контрастно выделяющиеся на белом искристом снегу точки, покачал головой Авдотий. – Сто раз уж мог бы убежать, вырваться… Ан, нет.
– К рядку поехали, – провожая глазами дружинников, заметил Селуян. – Вот чего там выжидал Феоктист!
Раничев засмеялся:
– Тогда уж вернее – не "чего", а "кого"… Так мы теперь куда едем? В Переяславль ли в Пронск?
– А тебе куда надоть? – подозрительно поинтересовался Селуян.
Иван махнул рукой:
– Все одно.
Первое время беглецы-скоморохи не доверяли ему, даже спали по очереди. Уже потом, когда тракт стал более людным, а со стороны Ивана не было никаких пакостей, несколько подуспокоились, приняв наконец Раничева за своего. Даже выслушали его мнение относительно дальнейшего пути. Селуян стоял за Пронск или Угрюмов, а Авдотий Клешня – вот уж действительно клешня! – за Переяславль.
– В Москву надобно ехать, в Москву, – выслушав их, уверенно заявил Иван. – В Переяславле опасно, в Пронске тоже… вообще на земле рязанской я лично как-то себя не очень уютно чувствую.
– В Москву? – разом переспросили оба. – Что ж… И нам бы туда хотелось. Богатое место, и ватаг много… И караваны купецкие туда идут – подзаработать в пути всяко можно.
– Вот и я говорю! – обрадовался Раничев. – Коль купцы – голодать в пути не будем. Какой дорогой поедем?
– Известно какой, по реке. – Селуян усмехнулся. – Через Борисов-Глебов и Коломну.
– А Феоктист? Аксен? – засомневался Иван. – Они нас в пути не достанут? Дорожка-то уж больно людная да известная.
– Не достанут, – засмеялся Авдотий. – Нам лишь бы Борисов-Глебов пройти, а уж в Коломне людей рязанского князя не любят. Коломна, чай, не Рязань – Москва!
Москва… Как раз туда-то Раничеву и было нужно. Хорошо, конечно бы, было по пути заехать в Переяславль, переговорить с Авраамкой, Панфилом Чогой, Нифонтом. Хорошо бы… Да слишком опасно! Иван не считал себя вправе рисковать собой, ибо, не будет его, кто тогда озаботится спасением Евдокси? И так сегодня рисковал с избытком. Схватить сани, ломануться в лес, нарваться на скоморохов… А если б не отыскал их? Если б вообще заблудился или, не дай Бог, налетел на шишей-разбойников? Риска хватало. Да и скоморохи его поначалу чуть не прибили… ну, положим, пусть не прибили, но встретили крайне неласково, только вот сейчас… да и то… Хотя с другой стороны, Иван ведь все-таки не бросался куда глаза глядят, без руля и ветрил. Сбежавших скоморохов вычислил сразу, их примерный путь тоже просчитал, да ни в чем не ошибся и не мог ошибиться – уж слишком предсказуемыми были все их действия… Слишком предсказуемыми… А ведь Аксен, тем более Феоктист дураками не были, вовсе даже и наоборот…
– Вот что, ребята! – Раничев вдруг схватил вожжи. – Можно ли этот самый Борисов-Глебов объехать? Ну сразу к Коломне чтобы…
Селуян с Авдотием недоуменно переглянулись:
– Объехать-то можно, одначе далековато будет.
– Да и что же с того, что далековато? – разгорячился Раничев. – Зато безопасней!
Такие речи неожиданно принесли ему уважение спутников.
– Гляди-ко! – посмотрел на Авдотия Клешню Селуян. – А знакомец-то наш, кажись, еще больше нас наследил, а?! Коль даже в Борисов заезжать опасается! Ладно, вкруголя поедем… Только едой бы разжиться или стрелами с луком. Твоей, Иване, торбочки на один присест осталось.
Когда за снежным холмом показались колокольни и стены города Борисова-Глебова, сани скоморохов свернули с широкого, наезженного на льду Оки-реки тракта и вяло потащились по узкой лесной дорожке, мимо деревень в пять-шесть дворов и укрепленных отдельно стоящих усадеб. В одной из таких усадеб и заночевали – хозяин не хотел поначалу пускать, да скоморох, он на то и скоморох, чтобы в игольное ушко пролезть, ежели надо! Как грянули все разом препохабную "Пивную заутреню", у хозяина и людей его аж уши в трубочки посворачивались. Тут же открылись и ворота.
– Ну, заезжайте, черти! Чего сразу не сказали, что скоморохи?
– Да мы говорили.
– Лучше б спели… Да тсс! Пока не пойте, вона, дети да бабы улягутся почивать, ужо тогда уж… Пока поснидайте да отдохните малость. Может, баньку?
– С радостию, господине!
– Порочная людская натура, – хлестаясь веником, весело подмигнул соратникам Иван. – Ежели б мы псалмы под воротами запели, фиг бы нас и пустили! А вот какую похабень – "милости просим, дорогие гости". Ну это у нас уж завсегда так… Ийэх!!!
Есть обычай на Руси
Ночью слушать Би-би-си! -
греясь на полке, на манер частушек затянул он.
– А ты, Иване, и в сам деле скомороше изрядный, – обливаясь из шайки водой, похвалил Селуян. – "Пивную" лучше нас с Клешней знаешь!
* * *
Их искали по всем дорогам, правда, не сказать, чтоб очень уж усердно – подумаешь, скоморохи! Эко дело. Не стоит ради этого сломя голову носиться по лесам, когда можно хорошо повеселиться и здесь, в рядке. Тем более под боком – два постоялых двора и корчма – было где спустить награбленные в разбойничьем остроге сокровища. Вот и спускали. А потом, еще затемно, вернулись все посланные Феоктистом в леса воины. Поджав губы, доложили скорбно, что так и не нашли супостатов. Видно, подалися в глухой лес, где либо замерзли, либо были сожраны волками.
– Ну и пес с ними, – выслушав, вскользь заметил тиун. Вот именно, пес с ними!
К вечеру все разбрелись по веселым заведениям. Кто попроще – в корчму, кто получше – на постоялый двор. Самые-самые – к Мирону Кубышке, уж у него-то, все знают, самое то! Выпили ставленого медку, крепкого, дорогого – аж по четыре рубля за большую баклагу, – разрумянились, заглядывались в поисках девок – уж совсем скоро Великий пост, а до поста-то – чего ж?
Оглянувшись по сторонам, Аксен азартно зашептал на ухо Амвросию. Тот тоже был здесь, веселился, как и многие, только вот Анания не было – "молод ишо"! – и отца Ксенофонта – тому не по сану.
– Девок? – ухмыляясь, переспросил Амвросий. – Спроворим. Эй, Мироне! – Он подозвал хозяина двора, намекнул насчет девок. Кубышка задумался, хитровато посматривая на гостей, зашевелил губами. Накинутое поверх его зипуна рядно распахнулось, показывая пояс с калитой и торчащей рукоятью ножа, покрытой золотой сканью. Увидев знакомый рисунок, Аксен выскочил из-за стола и, подхватив хозяина за руку, быстро отвел его в сени:
– Откуда ножичек? – тихо спросил он, при этом посмотрел на Кубышку таким бешеным взглядом, что тот счел за лучшее ответить чистую правду:
– Купил вчерась у одного купчишки.
Аксен побелел:
– Где он сейчас?
– Да уехамши. – Мирон махнул рукой. – С утра еще уехамши, на санях.
– На санях?! С каурой лошадью?
– Да, с каурой…
– А куда поехал, ты, конечно, не знаешь?
– Почему не знаю? – усмехнулся Кубышка. – Знаю. В Переяславль поехал сноровкою, сказал, кто-то его там дожидается.
– Ах, дожидается, значит? Ну-ну…
Вновь зайдя в горницу, Аскен отыскал взглядом сотника:
– Скажи всем, чтоб не очень упивались. Завтра утром снимаемся. Засветло.
– Засветло, – вздохнув, повторил сотник. Это ж надо! А он-то вознамерился в эту ночь отдохнуть, расслабиться… Впрочем, и не только он, не только.
Утром мела метель. Воя, как сотня голодных волков…
Глава 8
Март 1397 г. Москва. Сороки
О, Москва, мати клятвопреступления,
Много в тебе клопотов и нестроения!
Ныне ты, не иставшися, и крови жаждаешь…
Тимофей Акундинов
"Декларация Московскому посольству"
…заметал стежки-дорожки, кружил над рекой снег, перемешивая в небе тучи и облака, словно варившуюся в огромном котле похлебку.
– Одначе и погодка, – передернув плечами, вошел в горницу Авдотий Клешня. – Чай, эдак будет на Сороки крутить – вообще без заработка останемся!
– Не каркай, Авдотий, – осадил его Раничев. – До Сорок-то еще пять ден! А на Герасима-грачевника, сам знаешь, всяко быть может. Недаром говорят, март-протальник – обманный месяц, ему верить, все одно как Мефодия-старца ребятам, что на Великом посаде колпачки крутят. Кстати – не забыл? – старец нам рубль должен за то, что мы его парней тогда от стражей отбили.
– Ничего он нам не даст. – Авдотий уселся на лавку и подозрительно понюхал стоявшую на столе большую деревянную кружку. – Не пойми что – то ли сыто, то ли сикера?
– Сикера, – ухмыльнулся Иван. – Только что Селуян приходил, угощался. Хочешь, так налей себе… и мне заодно. В сенях кувшин, на залавке. – Он показал на дверь короткой березовой палкой, которую тщательно обстругивал ножиком.
– Инда и впрямь налить? – подумал вслух Авдотий, но, подойдя к двери, вдруг испуганно остановился. – Так ведь пост, чай!
– Ну и что же, что пост? – несколько развязно заметил Раничев. – Дался вам всем этот пост! Что уж, и сикеры попить нельзя? Этой водички-то слабенькой?
– Думаешь, можно? – с опаской оглядываясь на висевшую в самом углу потемневшую от времени икону, шепотом спросил Авдотий.
– Даже и не сомневайся! – махнул рукой Иван.
– Ну коли так, пойду, пожалуй, нацежу кружицу.
– Да что кружицу, Авдотий? Тащи уж весь кувшин, мне-то, вишь, некогда.
Раничев кивнул на разложенные на лавке доски, дощечки, досточки и прочие исходные материалы, из которых он помогал делать гудок хозяину избы деду Тимофею Ипатычу, приютившему их в Москве на первое время. Ипатыч был старым знакомцем Селуяна, когда-то тоже скоморошничал, исходил с ватагами пол-Руси, от Ростова до Смоленска, много чего знал и умел, да и на память никогда не жаловался. Но года три тому как подвели старого скомороха ноги – отказывать, заразы, начали. Видя такое дело, вырыл Ипатыч глиняную крынку с серебришком, что схоронил когда-то в подмосковных лесах, добавил еще кой-чего скопленного, да и выстроил себе в Москве избу, как шутил Ранчиев, – "в новостройках" – в Занеглименье, в новом, выстроенном после сожжения войсками Тохтамыша посаде, что занял правый берег речки Неглинной. Старый посад, или Великий, как его еще называли, топырился избами, частоколами и церквями меж той же Неглинной и Москвою-рекой, местами приближаясь к Яузе. Ну в принципе какая разница, где жить? В старом ли посаде, в новом ли – укреплений, один черт, нет, окромя земляного вала – много он помог от Тохтамыша? – да нескольких рубленных в обло стен. Точно такие же, словно старые заплатки, перекрывали и разрушенные участки белокаменного Кремля, горделиво высившегося над посадами. Оттуда тянулись дороги – Тверская, Смоленская, Великая – кое-где замощенные бревнами, впрочем, особо-то от весенней распутицы не спасавшие. Не выносивший сырости Ипатыч в такие дни без особой надобности из избы не выходил, вот и сейчас загодя к тому готовился, причем весьма деятельно. Своим новым поприщем – с тех пор как еле ходили ноги – старик избрал изготовление скоморошьих инструментов, причем не каких-нибудь там сопелей, свирелей и прочих дуделок, а более благородных, струнных – гудков и гуслей. В основном почему-то гудков. Присмотревшись повнимательнее, Раничев начал помогать старику, особенно вечерами, когда Селуян с Авдотием да Иванко, дедов приемыш, помолившись, ложились на дальних лавках спать. А Тимофею Ипатычу вот не спалось по-стариковски – бессонница. Иван тоже рано ложиться – по местным обычаям – не любил. Вот и засиживались со стариком за полночь, жгли лучины, а то и сальные свечи, благо с улицы было не видно – маленькое слюдяное оконце закрывалось ставнями и – для пущего тепла – сеном. Раничев вообще с детства любил смотреть на всякое рукоделье, ну а тут сам Бог велел – Ипатыч-то, судя по всему, был Мастером от Бога, ему бы не здесь, в избенке, сидеть, ему бы в Штаты, эксклюзивные гитары делать для всяких там Сантана, Сатриани, Ван Халена. Баксы бы старик просто лопатой греб, с таким-то подходом к делу! Раничев видел, как у Ипатыча глаза загорались, едва только брал в руки долото или рубанок. Учил мальчишку – подобрал в голодный год на улице, обогрел, все не в одиночестве. И Ипатычу хорошо, и пацану, Иванке. Тот тоже такой, как дед, до работы жадный – глазенки горят, щеки раскраснеются, со стороны взглянешь – ни дать ни взять Страдивари с помощником мастерят очередной шедевр. Раничев не уставал любоваться их совместной работою, потом и сам стал помогать по мелочи: колки там подержать, пока дед с Иванкой струны натягивают, кору снять, ошкурить, построгать что-нибудь, вон как сейчас. Ипатыч с Иванкой с ранья самого уперлись на Великий посад в Кузнецкий ряд за струнами, был там такой кузнец, Едигарий, с металлом такие чудеса творил – залюбуешься. Вот к нему и пошли. Ивана звали, да тот заленился тащиться – эва, метель-то разыгралась, и не скажешь, что Герасим-грачевник, преподобный Герасим Вологодский. Грачи должны прилетать, веселиться на проталинах – ан фиг тут, ни грачей пока, ни проталин. А через пять дней – 9 марта – Сороки – День Сорока Великомучеников, Сорок сороков. Этот день – праздничный, совершается литургия и облегчается пост, а попробуй-ка не облегчи, когда почти все – в душе скрытые язычники. Жаворонков из муки пекут, хороводы водят, песни, приметы разные – вот тут как раз скоморохам работа! Потому как в пост-то народ хоть в душе и язычник, а все ж таки веселиться не очень склонен, а вот Сороки – другое дело. Одно слово – праздник. А уж потом все – постись до самой Пасхи. Да, хорошо бы на Сороки с погодой повезло…
Иван осторожно присоединил оструганную палку – гриф – к округлому ложу гудка. Вроде бы ничего, подходит. Казалось бы, экое дело – гудок, не скрипка и не электрогитара, однако ж тоже трепетного обращения требует. Каждой части – свое дерево соответствует, из того и делай. Гриф – из березы, филенка с деками – из предварительно вымоченной для гибкости осины, смычок-погудало – из пареной жимолости. Как просохнет инструмент, тогда уж натягивают на березовые колки струны, на погудало – конский волос, все смолой-живицей смазывается, просохнет и пожалуйста – играй на здоровье, или, на местном сленге, – "гуди гораздо"!
Отложив гриф, Раничев потянулся к кружке. Хоть и не любилась ему сикера, по вкусу напоминавшая ну очень уж сильно разбавленное пиво – так в советских ларьках не разбавляли! – а все ж лучше она, чем сыто – смесь воды и чуть-чуть меда. Ежели не успеет забродить мед – сыта обычная, так сказать, безалкогольная, если успеет – "пьяная", хотя, если разобраться хорошо, чего там пьяного-то? От силы градуса два… Ну два и восемь. В сикере и то побольше.