– Да не знаю я. Подумалось вот, что не стоит тебе это видеть. Но если хочешь – иди и смотри. Только быстро.
Более не глядя на поручика, я опустился на колени перед умершим бойцом и закрыл ему глаза, невидяще глядящие в лазуревое небо, выбеленное летним солнцем. Посидел несколько секунд, но молитва не выходила. Потому просто размашисто перекрестился: "Прощай, братишка. Все вы прощайте. Извините, но нам эти шмотки нужнее. А помочь я вам ничем бы не смог, так что просто простите. И вы, и те, кто в автобусе сгорел, и та девчонка. Покойтесь с миром, а мы отомстим, обещаю". В глубине души я понимал, что нужно вернуться к автобусу и забрать у безвестной медсестры документы. Но не мог. Вот как хотите понимайте, но не мог заставить себя вернуться туда еще раз; не мог, и все тут! Как там говорится: "Это было выше его сил"? Вот именно. Выше моих сил…
Несколько раз сильно сморгнув, я перепрыгнул через борт.
Гурский медленно возвращался от автобуса. Ветер стих, и шлейф ставшего черным, поистине похоронным, дыма почти вертикально поднимался в небо – автомашина наконец разгорелась по-настоящему. Что ж, возможно, так даже и лучше. Пусть видит. Это не черно-белая хроника на экране телевизора или компьютерном мониторе. Это цветная жизнь, и цветная война… впрочем, ему ли не знать? Полагаю, он и на той войне вдоволь насмотрелся.
– Уходим, иначе нарвемся на свою голову. Кстати, держи, возвращаю долг. – Я протянул Гурскому портупею вместе с кобурой. – "Наган", практически как твой.
– Спасибо, – вяло прореагировал тот. – Виталий, я видел…
Так, вот только этого сейчас не хватало! Хотя несколько минут назад и я, помнится, тоже был несколько, гм, неадекватен…
– Так, а ну-ка, поручик, взялись. – Я кивнул ему на один из баулов. – Уйдем подальше от дороги, там и поговорим. Ну?!
Гурский послушно подхватил мешок, закинув за плечо винтовочный ремень. И потопал первым, прокладывая дорогу. Я же, идя следом, совершенно неожиданно подумал, что наше с ним появление в прошлом определенно началось с самого настоящего "рояля в кустах", как называли подобное сетевые "литературные критики" моего времени: едва попали, так сразу и одежка нам, и сапоги, и оружие какое-никакое! Вот только ухмыляться отчего-то не хотелось: мешало увиденное возле горящего санитарного автобуса. Да и руки стоило б вымыть: чужая кровь неприятно стягивала кожу, и, казалось, я ощущал ее острый железистый запах. Еще по той, прошлой (или теперь уже будущей?), войне я помнил и это ощущение, и этот запах. Даже с учетом того, что до ее начала оставалось более семидесяти с лишним лет…
Наверное, именно поэтому, таща вместе с поручиком сквозь заросли два тяжеленных брезентовых мешка, я вдруг с какой-то холодной расчетливостью окончательно понял: шутки кончились. Я – на войне. На той самой, Легендарной и Великой, память о которой завещана нам дедами и прадедами и которую мы порой теряли… и снова находили. Всего три слова. Я. На. Войне. Остальное, собственно, уже неважно. По фиг, если проще сказать.
Вот только отчего ж так хочется выматериться?! Страх? Да, именно страх. Неожиданно я ощутил, насколько мне страшно, и внезапно успокоился. Вот не поверите, вообще успокоился! Эдакий парадокс. Просто принял происходящее – и все встало на свои места. Единственное, что радовало: пожалуй, я знал, что делать. Нет, я не собирался прорываться в Москву и рассказывать товарищу Сталину о коварном Хрущеве, подонке Гудериане, необходимости введения промежуточного патрона и командирской башенки на "Т-34" или убеждать Лаврентия Павловича ускорить разработку атомного проекта. Все это предки прекрасно сделали и без нас. Да и песен глубокоуважаемого мной Владимира Семеновича я почти не помнил. Любить – любил, слушать – слушал, но наизусть не заучивал.
Мне оставалась, собственно, самая малость: попытаться сделать так, чтобы дата Великой Победы приблизилась хоть на несколько дней, недель или месяцев. Поскольку цена этому исчислялась десятками, сотнями и тысячами жизней советских бойцов.
Правда, еще оставалась семья. Моя семья, жена, сын и живущие в сотне километров от города старенькие родители. Угу, вот именно, что "оставалась". В будущем. Пока еще не состоявшемся. И вовсе не факт, что теперь оно вообще состоится. Ну, ежели мы, конечно, не в параллельном мире, о котором так любят рассказывать наши писатели-фантасты.
"Так, стоп, – одернул я себя. – А вот об этом – не думать. Вообще не думать! Не забыть – просто не думать! Временно. Слишком страшно, слишком тяжело, слишком непонятно. Сначала нужно выжить и понять, что происходит. Разобраться, есть ли возможность вернуться в конце концов, есть эта непонятная брошка, которая хрен пойми каким образом перебрасывает людей во времени. Но это – после. Пока же необходимо просто выжить. Главное – не думать о семье, не вспоминать, иначе сойду с ума. Причем быстро и качественно".
Ну а поручик? Пусть поступает, как сочтет нужным. А "сочтет" он очень и очень скоро: я, конечно, не психолог, но то, как он ведет себя после нашего переноса, однозначно говорит о ведущемся в его душе внутреннем споре. С одной стороны, проклятые большевики, расстрелянный вместе с семьей государь и попранная империя, с другой – вероломное нападение и чудовищные преступления "продвинутых европейцев". Да и недавно просмотренная документалистика пошла впрок, не говоря уж об увиденном сегодня. Полагаю, та неведомая девчушка возле автобуса сумела, сама о том не подозревая, неслабо вправить ему мозги. А я? А я трус. Я струсил, хотя должен был вернуться туда и забрать ее документы…
Но в одном я был абсолютно убежден: воевать против столь нелюбимых "краснопузых комиссаров" он уже никогда больше не станет.
Глава 5
И зовет нас на подвиг Россия, веет ветром от шага полков…
В. Лазарев
Через полкилометра интенсивного движения мы остановились, найдя подходящую полянку. Чуть в стороне журчал крохотный ручеек, что тоже было не лишним: стоило набрать воды да и умыться. Забираться и дальше в лес, расположенный в непонятно какой местности, смысла не имело: только заблудиться для полного счастья не хватало без еды. Всю дорогу поручик топал молча, сосредоточенно сопя под нос и, видимо, о чем-то напряженно размышляя. Я, разумеется, с вопросами не лез – вот только полемику разводить не хватало. Самое время.
Сбросив с плеча лямку одного из баулов, я с удовольствием растянулся на траве, привалившись к мешку спиной. Рядом расположился поручик, уложив на колени винтовку. Несколько минут молчали, отдыхая, затем Гурский заговорил:
– Виталий, я все же хотел бы спросить…
– Ну так и спрашивай, время пока есть, – пожал я плечами, подставляя вспотевшее лицо под ласковые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь древесные кроны. Ух, хорошо-то как!
– Послушай, там, на дороге… я ведь видел на боку и на крыше того автобуса знак Красного Креста. Почему же пилот открыл огонь? Он не мог не заметить.
– Да потому и стрелял, что знал, что цель беззащитна и в ответку он ничего не получит, разве что пару неприцельных винтовочных пуль.
– Но это же ужасно, Виталий! Просто чудовищно!
– Бывало… ну, то есть будет и хуже. Я ведь тебе про сожженные вместе с жителями деревни рассказывал? Концлагеря в Интернете видел? Ну вот, примерно так и будет.
– Это… – Поручик замолчал, видимо, подбирая слова. – Это не война, это просто какая-то бойня! Безумие…
– Ой, можно подумать, на твоей войне было что-то другое, Коля. Я, конечно, не великий историк, но примерно помню, что происходило в Крыму в те годы. Ты "ледовый поход" прошел, верно? Корнилов ведь отдал приказ пленных не брать, так? Было же? Было. И не брали. Каледина, полагаю, тоже помнишь. А в других местах? В той же Сибири, например? Или на Дону – казачки, помнится, тоже особой добродетелью к ворогам своим краснопузым не страдали? Да и вообще, ты ведь у нас образованный, историю, полагаю, учил – вспомни хотя бы Французскую революцию. Там тоже кровушки человечьей пролилось ой-ей-ей сколько. И как шуаны с фонарями по полю от выстрелов бегали, и как передвижные гильотины по Франции ездили, а?
Поручик молчал, то ли переваривая информацию, то ли соглашаясь.
– А вообще… знаешь, Коля, я уже давненько пришел к выводу, что большая часть нашей – ну, человеческой в смысле – истории не меньшее безумие, чем то, что происходит сейчас. Да и не только сейчас, но и в мое время тоже – ты просто не успел об этом узнать.
Помедлив, Гурский негромко спросил:
– Расскажешь?
Прежде чем ответить, я тоже выдержал паузу: ну и о чем я могу ему рассказать? Про бездарно прос…ную кучкой зажравшихся или перекупленных заокеанским капиталом партийных бонз великую державу? Про безумные девяностые, когда некогда великую армию великой страны практически уничтожали и солдаты-срочники в дальних гарнизонах голодали и страдали от авитаминоза и чуть ли не цинги, словно зеки в лагерях? Когда в частях РВСН отключали электроэнергию и командир части высылал вооруженный наряд к распредщиту, чтобы этого не допустить? Когда за долги оставляли без тепла и света целые воинские части вместе с жилыми городками, но солдаты и офицеры молча сидели и ждали, хотя могли бы взять в руки оружие, но оставались верны присяге и долгу перед Родиной? Когда летчики годами не поднимались в небо просто потому, что не было керосина?
Или, может, рассказать ему про "гуманитарные бомбардировки" Югославии в тех же девяностых? Про разнообразные "цветные революции"? Про Ближний Восток нулевых? Про события недавнего времени на братской Украине, залившие восток страны кровью тысяч невинных людей – детей, стариков, женщин? Про всемирное рабское поклонение зеленым бумажкам с портретами давно почивших президентов? О чем же тогда?
– Может, и расскажу. Но не сейчас. Ты мне лучше скажи, с винтовкой все в порядке? А то что-то мне подсказывает, что оружие нам может понадобиться. Я-то в таком старье, увы, не разбираюсь, только в музее и видел.
– Сейчас гляну, Виталий. – Не прореагировав на "старье", поручик сочно клацнул затвором, осматривая трехлинейку.
– Ну, тут все в порядке, хоть сейчас в бой. И патронов прилично, почти полсотни в подсумках. Да, прости, что не поблагодарил сразу – спасибо за револьвер. Жаль, патронов всего семь.
– Хорошо, что напомнил. – Подтянув к себе полевую сумку, я вытянул из петельки фиксирующий ремешок и откинул клапан. – Поглядим, что внутри, может, и боеприпасы к твоему короткостволу отыщутся.
Уже привыкший к множеству непонятных слов Гурский смолчал, с интересом наблюдая за моими изысканиями. Патроны и на самом деле нашлись, целые три узкие картонные коробочки с не вызывавшей сомнений надписью "Револьверные патроны, калибр 7,62-мм. 14 штук". Поскольку ничего подобного я раньше не видел, ради интереса вскрыл одну. Патроны в коробке оказались расположены в шахматном порядке, один капсюлем кверху, второй наоборот. Из горлышек зауженных кверху длинненьких латунных гильз виднелись заглубленные плоские головки пуль.
Помимо боеприпасов в планшете обнаружилась чистая школьная тетрадка в линейку, пара очиненных карандашей, с десяток патронов к трехлинейке россыпью, половина с зелеными вершинками, половина с красными, банка рыбных консервов, простенький перочинный нож с одним лезвием, початая пачка "Беломорканала", коробок спичек, три завернутых в видавший виды носовой платок сухаря и сложенная пополам газета. Карты, на которую я втайне надеялся, не нашлось. С другой стороны, если б и нашлась, толку-то? Все равно не к чему привязаться, а значит, и определить свое местоположение – времена GPS и прочих ГЛОНАСС канули в небытие.
Кстати, смешно – только сейчас я неожиданно понял, что за все это время ни разу не вспомнил о столь привычном любому человеку двадцать первого века мобильнике. Усмехнувшись про себя, вытащил из кармана джинсов телефон, убедившись, что соответствующая пиктограмма на экране сообщает о поиске сети. Выключив сотовый, хотел было зашвырнуть его подальше в кусты, но передумал – незачем такие следы оставлять, еще найдет кто. Это ж артефакт почище, чем в компьютерной игрушке "Сталкер"…
А вот газета – интересно. Куда более интересно, чем отсутствующая карта. Хоть какая-то информация, может, узнаем наконец, когда именно находимся. Звучит коряво, признаю, но вопрос именно так и стоит: "Когда?" А "где" по большому-то счету не столь и важно. И так понятно, что или Украина, или Белоруссия.
Порядком истершаяся на сгибах газета оказалась "Правдой", датированной четвертым июля сорок первого года. Четвергом, как выяснилось. Что ж, чего-то подобного я и ожидал. Всю передовицу занимала большая, в половину страницы, фотография Сталина и текст его знаменитого выступления. Того самого, что начиналось со слов: "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!" В шапке (оказывается, в те годы никаких орденов рядом с названием газеты не было и в помине), справа от набранного памятными по моему детству и юности буквами заголовку "ПРАВДА" – еще один призыв: "Все наши силы – на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!" О как… что ж, буду знать. Увлекаясь историей, я как-то даже не подозревал, что придется подержать в руках оригинал того самого номера газеты. Кстати, интересно, какое сейчас число? Ведь неведомый лейтенант, расстрелянный в полуторке, мог таскать ее с собой и месяц – вон как истерлась. Но, скорее всего, сейчас все-таки июль.
Протянув газету поручику, я сложил найденное добро обратно. Кстати, насчет патронов: если ничего не путаю, зеленый окрас головки пули – трассер, красный – пристрелочно-зажигательная. Могу и перепутать, конечно, но, скорее всего, так. Что ж, вполне могут и пригодиться, смотря что именно мы с милейшим Николаем Павловичем собираемся далее предпринимать. Ежели заниматься партизанской и иже с нею деятельностью в тылу врага, тогда точно сгодятся. Подозреваю, что бензобаки и прочие соломенные крыши от попадания подобной пули должны вполне так себе недурственно гореть.
Туда же отправил, бегло проглядев, и документы погибших на лесной дороге бойцов, рядовых Новорощенко Виталия Степановича (водила полуторки), Иванова Семена Кузьмича и лейтенанта Лукина Николая Андреевича. Шоферу, как я и предполагал, оказалось аж целых тридцать пять лет, остальным – одному восемнадцать, второму – двадцать один. Служили все трое в шестьдесят девятом стрелковом корпусе. Кстати, шофер, несмотря на невысокое звание, успел на Финской побывать.
– Странно, Виталий… – зашуршав газетной бумагой, подал голос поручик, видимо, прочитавший сталинскую речь. Кстати, быстро он, молодец: первые дни, помнится, едва не по слогам читал без всех этих привычных ему "ятей" и "еров". – Право же, у меня определенно дежавю. Не поверишь, но нечто подобное я уже читал однажды, и тоже в газете. В моем времени, разумеется. И касалось оно, кстати, тоже начала войны с Германией.
– Что? – искренне не понял я. – Что еще за дежавю? И в какой это газете в своем времени ты мог читать речь Сталина?
– Да не Сталина, – поморщился тот. – При чем тут Сталин? Я про самодержца российского.
– Поясни? – понятнее мне не стало.
Гурский криво ухмыльнулся:
– Видишь ли, если память не изменяет, двадцатого или двадцать первого июля четырнадцатого года Николай Второй издал манифест о войне. Ну, если упрощенно, это когда Австрия начала бомбардировки Белграда и Германия объявила нам войну. Так вот, там тоже был портрет государя на первой странице, как раз примерно такого же размера. И текст высочайшего манифеста, собственно.
– Ну и к чему ты это? – Я аккуратно сложил протянутую газету и спрятал ее в полевую сумку.
– Да вот, знаешь, подумалось вдруг… – Поручик определенно выглядел несколько смущенным. – Этот твой Сталин хоть и тиран, но обратился "братья и сестры", а император – "наши подданные". Иными словами, он к подданным обратился, а Сталин – к народу, к которому причислил и себя самого, понимаешь?
– Николай Павлович, да ты, гляжу, прямо на глазах становишься все более политически подкованным. – Не сдержавшись, я громко фыркнул. Нет, по-умному-то, разумеется, не стоило его лишний раз доставать, но вот само вырвалось, честное слово. – Того и гляди вовсе большевиком станешь.
– Не юродствуй, пожалуйста, – негромко буркнул тот, глядя в сторону.
Смущенно хмыкнув, я легонько тронул его за плечо:
– Прости, Коля, похоже, и на самом деле глупость сморозил. Не обижайся.
– Да я и не обижаюсь, – также равнодушно передернул Гурский плечами. – Какие уж тут обиды. Просто, полагаю, ирония совершенно не к месту, вот и все. Кстати, держи, я видел, как ты забирал документы у павших подле авто. – Поручик протянул мне солдатскую книжку.
Еще ничего не понимая, я раскрыл ее, вчитываясь в заполненные от руки строчки: "Гвоздева Вероника Матвеевна, 1923 года рождения. Санинструктор". И тут до меня дошло:
– Коля, это что, той девочки?! Ну, там, возле автобуса?
– Да, – не глядя на меня, кивнул поручик. – Мне показалось, что так будет правильно. Ты ведь не забрал.
– Знаешь, я не смог…
– Да я понял, Виталий. Ты просто не был на настоящей войне. Вернее, был, но не в качестве солдата. А вообще? Знаешь, ты прав. Я видел многое, очень многое. Меня, увы, не удивить кровью и зверствами. Просто, попав в твое время и проведя там несколько дней, я хотел все забыть, просто выбросить из памяти, хотя бы ненадолго. Мне казалось, что получится, я даже почти в это поверил. Но сегодня убедился, что сие тщетно: война продолжается, война во мне самом. Она не отпустит. И снова будет все то же самое: кровь, смерть и страдания. А помянутая тобой Французская революция? Это прошлое. Сейчас все иначе. Особенно сейчас. – "Особенно" поручик заметно интонировал.
Поднявшись на ноги, Гурский отставил в сторону винтовку и кивнул на принесенные баулы:
– Кстати, а зачем нам вся эта одежда?
– Ну, вся нам и даром не нужна, а в остальном – разве сам не догадываешься? На дворе сорок первый год, так что мы как бы не совсем по моде одеты. А ты вон еще и джинсы кровью измазал.
– А знаки различия? – немедленно врубился в тему куда более подкованный поручик. – В армейском обмундировании, но без погон… то бишь, пардон, без принятых у большевиков петлиц… Как боевой офицер я скажу, что далеко мы не уйдем – в глазах первого же встреченного кадрового офицера будем выглядеть сущими дезертирами, если вовсе не шпионами. И если он нас тут же расстреляет по закону военного времени, то будет абсолютно прав.
– Вот сейчас и поглядим… – буркнул я, в душе признавая правоту поручика. Гм, об этом я как-то не подумал, да и авторы многочисленных книг "про попаданцев" не слишком-то акцентировали внимание на подобных мелочах. Нет, переодеться-то, конечно, стоит, но и щеголять в форме без знаков различия тоже не слишком разумно: Гурский прав на все сто – первый же встреченный окруженец в командирском звании за предателей примет. К стенке, конечно, не поставят, нет в лесу стенок, а вот шлепнуть у ближайшей сосны или патриотической березы вполне могут.