Крепко пожав руку сыщику, поднимаюсь в свой кабинет. Чтобы раскрутить маховик бюрократической машины предстоит немало потрудиться. Самое главное сейчас – забрать дело из полицейской части. Тяжело блуждать в потемках, не видя материалов обвинения, но ничего, чай, и мы не лыком шиты.
Перо стремительно порхает по бумаге. Строчки ровные, безучастные, но спешка вырывается предательской кляксой. Комкаю листок в руке, перевожу дыхание. Достаю из пачки новый лист, кладу перед собой. Твердо вывожу:
Служебная запiска.
Казенным слогом рисую банальную картину: сотрудник влип в неприятную историю, требуется содействие. Едва успеваю затемно. Размашистым шагом пересекаю коридор. Из-под двери приемной стелется по полу неяркая полоска света – старший чиновник по поручениям частенько покидает службу за полночь. Стучусь, вхожу в кабинет.
– Разрешите?
– Что у вас, Деян Иванович?
Егор Матвеевич болезненно морщится. У него застарелая подагра.
– Извольте ознакомиться.
Протягиваю доклад. Он внимательно читает, хмуря брови. Я молча жду, всем своим видом излучая спокойствие. Так, по крайней мере, мне кажется. Наконец, короткая резолюция наискось чертит левый верхний угол документа.
– Под вашу личную ответственность.
Чиновник смотрит испытующе.
Согласно киваю. Что тут скажешь?
Теперь остается только терпеливо ждать. Утром в канцелярию градоначальника уйдет официальный запрос об истребовании дела в охранное отделение. Господам из уголовного сыска это крайне не понравится, но то не мои печали. Иные заботы гложут: как бы моя барышня чего лишнего не сболтнула.
Впрочем, утро вечера мудреней.
Бессонная ночь тянется вечность. Мягкая пуховая перина отчего-то кажется неуютной. Едва забрезжило, я выхожу из квартиры. В нетерпении оглядываюсь по сторонам. Фортуна благосклонна, ранний извозчик дремлет у въезда в переулок. Подзываю свистом.
Предрассветные улицы безлюдны, и до полицейского участка добираемся скоро. Опухший ото сна надзиратель, ворча под нос о беспокойных визитерах и раздраженно гремя связкой ключей, ведет меня в арестантское помещение.
Переступив через порог одиночной камеры, щурюсь, привыкая к полумраку. Приношу извинения за бесцеремонность вторжения, с напускной строгостью говорю:
– Искренне признаюсь, не ожидал от вас, Анна Васильевна, такого, никак не ожидал-с.
Присаживаюсь на облезлый табурет. Тюремная мебель жалобно скрипит. Моя узница, натянув до подбородка куцее одеяло, сонно хлопает своими зелеными глазищами.
С укором качаю головой:
– Не будет ли вам угодно разъяснить, что сие значит?
Она задумчиво смотрит куда-то сквозь меня, отрешенно повторяет:
– Сие… – и прыскает в кулачок. – Простите, не удержалась: уж больно слово смешное.
– Не вижу ничего смешного, – сухо выговариваю я.
Честно признаться, ее беззаботность меня обескураживает.
Покаянно сложив ладони на груди, Анна ласково шепчет:
– Не обижайтесь, Деян… – и с самым серьезным видом добавляет: – А сие есть пакость несусветная.
Глядя на хохочущую девушку, не могу сдержаться от глупой улыбки.
Глава двенадцатая
Анна
– Каким еще сотрудником? – выпадаю я в осадок.
Кареглазый жандарм, закинув ногу на ногу, безмятежно покачивает носком начищенного до зеркального блеска ботинка.
– Секретным.
Вот как, без меня меня женили? С трудом гашу вспышку ярости, подчеркнуто спокойно спрашиваю:
– Иными словами, c данной минуты я ваш агент?
– Самый что ни на есть настоящий, – довольно ухмыляется мерзавец.
Вкрадчиво вношу уточнение:
– Вообще-то я комсомолка.
Мало ли что, вдруг у них это не приветствуется. Лучше заранее предупредить.
– Кто-кто? – подозрительно щурится змей-искуситель.
– Комсомолка, – с безмятежным видом повторяю я.
Жандарм выглядит обескураженным. Что, не доводилось слышать? Теперь знай! Нам, мой милый сатрап, по уставу запрещено стучать в охранку на своих старших товарищей по партии. Но вслух я это не решаюсь сказать, лишь сокрушенно качаю головой.
– Вы отказываетесь?
Он выглядит изумленным. И голос дрожит обидой – искренней, по-мальчишечьи горькой. Запальчиво бросается в объяснения:
– Поймите же наконец, ситуация очень непроста. Одна вы беззащитны, и даже ваши таланты, коими не я один восхищаюсь, бессильны в такой ситуации… Прошу вас, одумайтесь! Наше ведомство не последним в империи по ранжиру числится, и своих сотрудников мы в обиду давать не привычны.
– Я должна где-то расписаться? – спрашиваю с легким сарказмом.
– Это обычная формальность, – поспешно заверяет меня искуситель.
Но выглядит при этом несколько смущенным.
– Кровью? – весело уточняю я.
– Анна Васильевна!
Он возмущен до глубины души. Но и я сердита до неприличия.
– Доносы соизволите лично принимать, или прикажете почтой отсылать?
– Анна Васильевна… – с укором повторяет он.
На долгую минуту наступает тишина. Мой жандарм смотрит пытливо, с затаенной жалостью. А вот фигушки вам! Не надо меня заранее хоронить, мы еще повоюем. Во мне просыпается вредный чертик, я подмигиваю в ответ. Лукаво, с кокетством. Он пунцовеет. Надо же, не ожидала. А с виду и не скажешь – неприступная крепость, да и только. Но ему очень даже идет.
– Значит, вы отказываетесь, – потухшим голосом констатирует он.
Жалко мне его. Может, в обморок нечаянный упасть? Нет, не стоит. Лучше я его поцелую. Точно! Пусть он сам в обморок падает!
– Отказываюсь, – грустно подтверждаю я. – Не обижайтесь на меня, мой милый спаситель, но за свои поступки я привыкла отвечать сама.
Он вновь краснеет. Пытается что-то возразить, но, оборвав себя на полуслове, огорченно машет рукой. Ссутулившись, бредет к выходу. На пороге оборачивается, отрывисто кивает.
– Честь имею!
Негромко окликаю – в спину.
– Деян Иванович…
Кутаюсь в одеяло, вскакиваю, ругая себя последними словами. Ну нельзя же так с человеком! Он тебе руку помощи протянул, а ты, оттолкнув, даже поблагодарить не соизволила.
Подхожу вплотную, приподнимаюсь на цыпочки, целую в колючую щеку.
– Спасибо… – шепчу с нежностью.
Кареглазый жандарм вспыхивает, что пионерский галстук на утренней линейке в позабытом детстве. Мерзко хихикаю, показываю язык взирающему на нас с отвисшей челюстью надзирателю, с грохотом закрываю дверь темницы.
Теперь можно побыть в одиночестве.
Поплакать.
* * *
Едва невидимые за мутным стеклом кутузки уличные часы пробили полдень, птичку выпустили из неволи.
За мной пришли.
Сияющий, что ярмарочный самовар Петр Трофимович и напыщенный, самодовольный Жорж. С букетом белых гвоздик.
Идиот!
Нет, приятно, конечно, но все равно идиот. Почему? Да просто вредная я сегодня с самого утра.
Дядюшка, радостно сграбастав меня в охапку, пробасил в самое ухо:
– Все в порядке, дочка! Залог внесли, судебный приказ имеется, все чин по чину, комар носу не подточит. Поторопись, матушка все глаза выплакала, тебя дожидаючись, … И не забудь помолиться за нашего благодетеля: кабы не он, деньги на выкуп так споро я бы не нашел.
– Завсегда рад услужить со всем моим почтением.
Жорж расплылся в самодовольной улыбке, по-гусиному выпятив грудь. Спаситель, прости господи! Ему бы крылья развернуть, да с гоготом по кругу пройтись! Гусак он есть гусак. Глупый и самовлюбленный.
– Свечку поставлю непременно, – клятвенно заверила я, чуть тише пробормотав: – Ректальную.
Секундочку подумав, благосклонно протянула руку для поцелуя. Поморщилась, почувствовав телячьи губы на запястье. Ладно, решила про себя, без молитвы благодарственной ты, братец, перебьешься, но молочком при случае угощу.
Расписавшись в караульном журнале, послала воздушный поцелуй надзирателю и… как там у Пушкина? Темницы рухнут – и свобода вас встретит радостно у входа, и братья меч вам отдадут…
Свобода встретила меня ленивым взмахом хвоста и приветственным ржанием: у крыльца участка скучала знакомая парочка – меланхолично жующий вороной и вечно сонный Пахом. Имелся в наличии сыромятный кнут, с мечом, судя по всему, вышла промашка. Ошибся классик, с кем не бывает.
Спрыгнув с облучка, Пахом помог мне забраться в коляску. Дядюшка пристроился рядом со мной, Жорж по-молодецки запрыгнул в стоящий по соседству наемный экипаж.
Щелчок кнута, визгливый скрип колес.
Тронулись.
Все дорогу дядюшка горестно вздыхал и сопел, бросая на меня жалостливые взгляды. Вот, гадство! У самой кошки на душе скребут, еще и он со своим непрошеным сочувствием… Сглотнув подступивший к горлу комок, я задрала вверх подбородок, всем своим видом излучая спокойствие и уверенность.
Видать, плохая из меня актриса, дядюшка не выдержал уже через минуту, вздохнув горше прежнего:
– Эвон, какие каверзы судьбинушка творит, врагу клятому не пожелаешь… – и, не дождавшись ответа, пытливо глянул из-под кустистых бровей: – Вижу, дочка, терзаешь себя в раздумьях скорбных. Ты не стесняйся попусту, коль совет нужен, так прямо и скажи. В делах судейских проку нет от меня, но житейский опыт поболее будет, чем смогу – тем завсегда подсоблю, можешь не сумлеваться.
Придержав шляпку, едва не сорванную внезапно налетевшим ветерком, я задумчиво пробормотала:
– В библиотеку мне надобно попасть, и как можно скорее.
– В библиотеку? – с изрядной долей удивления переспросил дядюшка.
– Угу… – безмятежно кивнула я.
Петр Трофимович озадачено подергал себя за бороду. Затем хлопнул по спине кучера – не гони, окаянный, думать мешаешь, – и догадливо вскинулся:
– Законы хочешь подучить?
– И это не помешает, – подтвердила я. – Но в первую очередь хотелось бы полистать подшивки старых газет.
– Да на кой ляд они тебе сдались? – не в силах разгадать загадку, сердито засопел дядюшка.
– Объявление одно хочу найти, – отстранённо пояснила я. – Надо выяснить, продавался ли славянский шкаф или мне показалось.
От настойчивых расспросов я увильнула самым бесстыдным образом, сославшись на приступ мигрени – неизменную спасительницу прекрасной половины человечества в трудные минуты различных жизненных ситуаций.
Не время для пустых разговоров, мне не давало покоя памятное объявление. То самое, что попалось на глаза в пыльном подвале фабриканта Астафьева. И если удастся найти эту газету, шансы на спасение из призрачных превращались в мизерные. А это уже кое-что, при таких раскладах можно и повоевать.
… Серафима Павловна, вопреки ожиданиям, встретила меня без охов и вздохов. Молча обняла, крепко прижала к себе и, незаметным движением смахнув слезинку, потащила в купальню. Грозно цыкнув на замешкавшуюся девку, что помогла мне в прошлый раз, моя радетельница столь же строгим голосом приказала лезть в ванну.
Спустя мгновенье невесомое облако с головой укрыло меня от окружающего мира. Блаженство! В пахнущей душистым ландышем пене таяли, исчезали ненавистные запахи околоточной кутузки. Так бы и пролежала вечность, засыпая под убаюкивающий напев журчащей из медного крана воды, но не судьба: обиженная чем-то горничная сварливо поведала, что время полдничать подходит, и приличным барышням невместно спускаться к гостям без соответствующего антуража.
Спорить я не стала – пусть будет антураж. Мимолётно спросила:
– Тебя как зовут?
– Меланьей от рожденья крестили, – буркнула служанка.
Пока стараньями Меланьи и доисторического утюга на паровом ходу – если это не локомотив, тогда зачем в него уголь засыпают?! – мой наряд приобретал божеский вид, я торопливо приводила в порядок себя любимую. Из всего обилия местной косметики рискнула воспользоваться лишь карандашом для подводки глаз – помада и пудра от лучших парижских домов моды меня, честно говоря, не впечатлили. И фена завалящего поблизости не наблюдалось.
Интересно, как они прическу укладывают? Надеюсь, что не в печке…
Йоханн
– Смею надеяться, господин Розенталь, что отныне мы с вами в полном расчете и претензий ко мне более не имеется?
Голос дознавателя звучал сухо и неприязненно, с оттенком застарелой обиды. Он явно видел во мне источник своих бед и злоключений. В стенах всесильного ведомства эта обида казалась особенно неуместной.
Сам виноват, дружок, никто не заставлял тебя чинить подлог. И благодари всевышнего, что я не дал тогда делу ход, иначе твои же коллеги из особого отдела сыскной полиции взяли бы тебя в оборот незамедлительно.
– Полагаете, моему слову нельзя доверять?
– Помилуйте, Йоханн Францевич, как можно?! – испугано замахал пухлыми ладошками полицейский чиновник. – Мне хотелось лишь удостовериться, что мы правильно поняли друг друга.
Я язвительно усмехнулся.
– Не извольте-с сомневаться, сей прискорбный случай забыт мною на веки вечные… – небрежно приподнял шляпу: – Не смею более отвлекать вас, мое почтение… – и уже на самом пороге, открыв дверь кабинета, не удержался от прощальной шпильки: – И все-таки, как могло такое случиться, что пропал акт изъятия с номерами ассигнаций?
– Обычное головотяпство низших чинов, случай хоть и нечастый, но ничего удивительного в том не наблюдается, – безразлично пожал плечами дознаватель.
– Надеюсь, сей злополучный акт не появится вдруг в материалах обвинения? – с легкой угрозой спросил я.
Глянув на меня с неприкрытой ненавистью, чиновник процедил сквозь зубы:
– Не извольте беспокоиться, алфавит вещественных доказательств приложен к делу и заверен канцелярией надлежащим образом… – он ехидно прищурился: – Впрочем, вашей подзащитной это мало чем поможет – расписка в материалах имеется, да и свидетели, смею вас заверить, вполне благонадежные, у господ присяжных сомнений не вызовут ни в коей мере.
Это все так, – мысленно вздохнул я. И расписка в наличии, и свидетели, еще и собственноручно составленный план, в коем разве что слепой не усмотрит признаков банального шантажа. У обвинения полный комплект, придраться практически не к чему. Странно, что барышня не упомянула про расписку, если верить слухам, гуляющим в последнее время в нашей среде, подобная небрежность не в ее привычках.
Скорым шагом покинув департамент полиции, я подозвал извозчика – стоило немедля встретиться с моей подопечной. В этом деле таилось немало загадок: удивляла поспешность, с коей материалы из околотка направили в центральный аппарат полиции, пропавший акт изъятия ассигнаций, непонятный интерес жандармского офицера из охранного отделения…
Признаюсь со всем присущим мне цинизмом: моя контора не берется за безнадежные дела – славу адвокату приносят победы, пораженья с пугающей закономерностью нещадно бьют по кошельку. Чтобы избежать подобного казуса, достаточно малого: тщательно изучить дело на предмет его перспективы. Но этот случай стоит особняком – имя барышни ныне на слуху, интерес прессы к предстоящему процессу ожидается нешуточный, и излишней рекламой юридическую обедню не испортишь.
Добравшись до купеческого особняка, я кинул двугривенный бородатому извозчику и с неподобающей представителю моей профессии торопливостью взбежал по крутым ступенькам парадного крыльца. На дверной звонок откликнулся сам хозяин, с тревогой пробасив:
– Гляжу – лица на тебе нет, Йоханн Францевич, никак с дурными вестями пожаловал?
Я не стал кривить душой, сумрачно поведав:
– Один мой старый приятель из отдела дознания любезно предоставил возможность ознакомиться с материалами обвинения. Радостного, надо признать, для нашей барышни там до крайности мало.
Петр Трофимович помрачнел, потрепал в глубокой задумчивости бороду и, спохватившись, потянул меня за рукав:
– Что ж мы на пороге-то беседуем?! Милости прошу в дом, изволь отужинать с нами … – и с напускной сердитостью проворчал: – Отказ не приемлю категорически! Вам, молодым да неженатым, все по ресторациям привычней да трактирам, а что здоровье без домашних разносолов губите, то невдомек неразумным.
При виде ломившегося от изобилия стола в моей давно обрусевшей душе внезапно проснулся прагматичный немец: коли все не съем, то хотя бы попробую. Поцеловав ручку хозяйке, я встретился взглядом с виновницей торжества и, моментально утонув в чарующем зеленом море, неожиданно для самого себя пролепетал:
– С возвращеньицем вас, Анна Васильевна!
И с ужасом прикусил язык – что за околесицу я несу?!
Мою неловкость могло оправдать только одно: в полумраке околоточного участка я не смог как следует разглядеть свою подзащитную – тогда она показалась обычной, ничем не примечательной барышней с заурядной внешностью. Тем разительней был контраст: передо мной сидела особа, способная свести с ума одной лишь лукавой улыбкой, одним мимолетным взглядом.
– А вы милый, – нежно проворковала она, вогнав меня в краску. – Кстати, при первой нашей встрече вы не представились. Как мне к вам обращаться?
– Прошу простить меня за столь вопиющую бестактность, – охрипшим голосом произнес я. – Йоханн…кхе-кхе… – внезапный кашель окончательно погубил мое реноме.
– Фамилия у вас, часом, не Вайс? – неожиданно рассмеялась Анна.
– Розенталь, – с трудом выдавил я из себя.
– Долина роз, – мечтательно произнесла барышня. – Как поэтично!
Я покраснел пуще прежнего – вроде бы и искренний восторг, но отчего-то показалось, что надо мной подтрунивают.
– Аннушка, не ввергай дорогого гостя в смущение, лучше угости его рыбкой, – весьма кстати вмешалась Серафима Павловна, с легким укором взглянув на мою мучительницу. – Осетр сегодня весьма удачным получился и соус в меру пряный, не как в прошлый раз.
Не знаю, что было в прошлый раз, но вкуса тающего во рту блюда я не чувствовал абсолютно. Виной тому была моя подзащитная, разглядывающая меня с непритворным интересом. Если бы не старый добрый коньяк, до конца ужина я бы точно не дожил.
Черт возьми, даже мэтрам российской юриспруденции не удавалось выбить меня из колей в ходе сложных судебных процессов, а зеленоглазой девчонке удалось это сделать в считанные минуты! Прокляв в душе несвойственную мне застенчивость, сделав маленький глоток крепкого турецкого кофе, я самым строгим голосом произнес:
– Анна Васильевна, нам надо серьезно поговорить. Дело не терпит отлагательства…
– Вы хотите предложить мне руку и сердце? – с нетерпеньем перебила она, восторженно хлопнув ресничками.
– Аннушка! – вскричал от негодования Петр Трофимович.
– Не время для шуток, на кону ваша судьба, – холодно предупредил я.
Горестно вздохнув, Анна жалобным голоском произнесла:
– Злые вы! Вот помру старой девой, будете знать… – и обиженно надула губки.
Серафима Павловна звонко расхохоталась.
– Ладно… – звонко хлопнув в ладоши, серьезным тоном сказала Анна. – Повеселились и хватит… Не обижайтесь, Йоханн, но мне хотелось проверить вашу реакцию и психологическую устойчивость.
Мысленно поаплодировав изобретательности своей подзащитной, я грустно осведомился:
– Экзамен, если я правильно понял, мною провален?
– Вовсе нет, – обезоруживающе улыбнулась Анна. – Вы достаточно быстро взяли себя в руки… Но хватит об этом, расскажите, что вам удалось узнать.