Теперь уже сомнение взяло обоих братьев.
- Так не бывает, - хором заявили они. - Бог - он и в Гиперборее бог! Навсегда. Врешь, Пустышка!
Гермий-Пустышка молчал, улыбаясь, - только улыбка его была не такая, к какой успели привыкнуть близнецы, два с половиной года назад познакомившиеся с Пустышкой в переулке возле базара.
- Врешь, - уже не так уверенно повторил Алкид.
Ификл и вовсе замолчал.
- Врешь, - не сдавался Алкид. - Вот Аполлон: и папа у него бог, и мама - бог… то есть богиня! И у Афины… ее вообще Зевс из головы родил. И Гермес…
- У Гермеса папа - бог, - поддержал брата Ификл. - Зевс у него папа! Как у Алкида…
И осекся, испуганно захлопнув рот.
- Мой папа - Амфитрион, - набычился Алкид. - А тебе я по шее дам! У меня свой папа, а у Гермеса - свой…
- А мама у Гермеса - нимфа, - немного грустно сказал Пустышка. - Нимфа Майя-Плеяда, дочь Атланта. А у Диониса папа - бог, а мама - обычная женщина Семела, глупая дочь Кадма, основателя вашего города! И не только у Диониса…
- А как же тогда отличить, где бог, а где не бог? - заморгал Алкид, забыв про болезненный вопрос отцовства. - Если так, то в чем разница?
- Это как раз просто, - подмигнул обоим Пустышка. - Смотрите: вот вы оба - басилеи города Сипил. А я - бог горы Сипил. И я у вас спрашиваю - чей это город?
- Наш, - не задумываясь, ответили близнецы.
- А дворец чей?
- Мой! - мгновенно выкрикнул Алкид; Ификл же только кивнул.
- А дороги в городе чьи?
- Мои, - на этот раз Ификл успел первым.
- А люди?
- Мои! - близнецы стали поглядывать друг на друга с недоверием и ревностью.
- А гора Сипил, близ которой город?
- Моя!
- Нет, моя!
- Нет, моя!
- А я тебе войну объявлю!
- А я тебе… я тебе…
- Вот и видно, что вы люди, - покачал головой Пустышка. - Только человек говорит: "Это я, а это - мое!" И готов за это убивать. А бог горы Сипил сказал бы совсем по-другому…
Тишина. Напряженная, внимательная тишина.
- Бог сказал бы: "Это - я; а эта гора - тоже я! Каждый камень на ней - я, каждый куст - я, ущелье - я, пропасть - я, ручей в расщелине - я, русло ручья - я!" Вот что сказал бы бог…
- А Зевс его молнией! - крикнул Ификл. - Да, Пустышка?
- Кого, малыш? Если есть "я" и есть "мое" - тогда можно молнией… Огонь, грохот - и "я" исчезло, а "мое" стало "ничье" и вскоре будет "чьим-то"! Но если все - "я", тогда кого бить молнией? Камни, ручей, птиц, кусты, ущелье - кого? Гору - молнией?
- Гору! - закричали оба.
- Всю гору?
- Всю! Стереть с лица земли! Трах - и нету!..
- Стереть с лица земли? Но богиня Гея говорит про землю: "Земля - это я!" А горный ручей впадает в реку Кефис, и бог реки говорит: "Река - это я!" Вода в реке, тростник по берегам, мели, перекаты, галька - я!
- И его молнией, - неуверенно пробормотали близнецы. - И Гею - молнией… всех - молнией…
Гермий молчал.
"Весь мир - молнией? - молчал Гермий. - Из-за одной горы? Молний хватит-то?.."
- Так вот почему Зевс не трогал Тантала, пока тот был богом! - вырвалось у Ификла. - Я - это гора, камни, кусты… нельзя из-за одного меня весь мир - молнией!
- А потом он украл золотую собаку, - Алкид положил руку на исцарапанную коленку брата. - И сказал про собаку: "моя"… И про жребий сказал: "мой". Мой жребий прекраснее жребия Олимпийцев! Так и стал из бога - просто басилей… Сына своего не пожалел - сын не "я", сын "мой", чего его жалеть?! В жертву его!..
Ификл с непонятным трепетом огляделся вокруг.
- Этот дом - мой? - он словно пробовал слова на вкус. - Этот дом - я? Дерево - я? Лепешка - я?
Нет. Глупо это прозвучало, глупо, по-чужому, не так…
Взгляд мальчика упал на брата, и что-то зажглось в глубине этого взгляда.
- Ты - это я, - Ификл радостно хлопнул Алкида по плечу. - Ты посмотри на себя, Алкид! Ты только посмотри на себя! Ты - это я! Понял?
- Я смотрю, - Алкид не отрывал глаз от лица Ификла, - я смотрю… на себя. Ты - это я! Правильно?
- Правильно!
- Правильно, - согласился Пустышка. - Вы даже не представляете, парни, до чего это правильно. Ну а теперь - пошли драться!
- Не по правилам? - восторгу близнецов не было предела.
- Разумеется, - подтвердил Пустышка. - А как же иначе? Здесь вам не палестра, герои…
И они пошли драться не по правилам.
7
- …Этот Эврит - действительно хороший лучник, - задумчиво пробормотал Автолик, привычно запуская пятерню в свою густую бороду. - И учитель хороший… а так, похоже, сволочь.
- При чем тут Эврит? - недоуменно пожал плечами Кастор, сидя рядом с Автоликом на западной трибуне и наблюдая за долговязым Ифитом и коренастым фиванцем Миртилом - те только что наложили по стреле на тетиву и теперь натягивали свои луки.
Отсюда все поле стадиона прекрасно просматривалось, и Кастор про себя отметил, что мишень стоит чуть косо; потом он снова перевел взгляд на лучников и подумал, что Ифитов лук под стать владельцу - раза в полтора длиннее лука Миртила.
И натягивал его Ифит не до груди, как привыкли фиванские стрелки, а по-варварски, до самого уха.
А еще Кастор, как истинный лаконец, подумал, что лук - оружие труса. Ну пусть не труса, но уж во всяком случае не настоящего мужчины.
- При том, что Ифита не Аполлон стрелять учил, а Эврит, - как ребенку, пояснил Автолик Кастору свою мысль. - Отец, как-никак…
На поле Автолик смотрел невнимательно и думал, что зря он сел рядом с Диоскуром.
- А-а-а, - понимающе кивнул Кастор.
Автолик покосился на безмятежное лицо Диоскура и больше до конца состязаний с ним не заговаривал.
Лук юного Ифита с негромким гудением распрямился - и стрела, свистнув в воздухе, с тупым стуком вонзилась в центр мишени. Хмурый и сосредоточенный Миртил еще некоторое время целился, после чего тоже спустил тетиву.
Центр мишени расцвел второй стрелой - и толпа зрителей на трибунах разразилась приветственными криками.
Болели за своего, за фиванца.
Миртил с усилием улыбнулся и вытер выступивший на лбу пот. Почему-то в тот момент, когда стрела сорвалась с тетивы, пожилому учителю припомнилось выражение лица приезжего ойхаллийца Эврита, когда они перед самым состязанием чуть не столкнулись у входа. Между ними еще тогда ужом проскочила эта старая сумасшедшая, карлица Галинтиада, - и Миртилу показалось, что басилей Эврит сухо кивнул нищей старухе, прежде чем проследовать на отведенное ему почетное место.
Ему, Миртилу, басилей кивнуть забыл - словно впервые видел…
Учитель Миртил с затаенной тоской оглядел беснующиеся трибуны и подумал о том, что бы завопили зрители, если бы узнали об условии, которое было поставлено Эвритом и принято им, Миртилом.
Ночью пришел в дом Миртила Эврит-ойхаллиец, и условие было ночное, темное, из тех, которые и принять нельзя, и не принять нельзя…
Ну что ж, учитель всегда приносит себя в жертву ученику - правда, не так, как потребовал этого басилей Эврит, человек с пальцами лучника и глазами змеи.
Мальчишку, в жертву которому должен был тайно принести себя проигравший сегодняшние состязания, Миртилу видно не было. Небось вертится в толпе вместе с братом… Герой. Будущий герой. Величайший герой Эллады с цыпками на босых ногах.
Учитель Миртил еще раз отер бугристый, с залысинами лоб и заставил себя сосредоточиться на мишени.
- …Эй, Пустышка, давай к нам! Отсюда лучше видно! Да здесь мы, здесь, у тебя под носом! Не туда смотришь! - оба брата от души веселились, приплясывая на высоченном каменном парапете, куда непонятно как забрались.
Пустышка - типичный разгильдяй-зевака с черствым коржиком в одной руке и флягой вина в другой - завертел головой, потом увидел мальчишек (или сделал вид, что только что увидел) и вскоре протолкался к братьям, легко вскочив на парапет.
Пожалуй, даже слишком легко… но кому было до этого дело?
Никому - поскольку на поле уже устанавливались новые мишени, существенно меньшие, чем предыдущие; и располагались они от черты, где стояли стрелки, не в пятидесяти шагах, а в полтора раза дальше.
Пустышка обнял просиявших близнецов за плечи, кивком указал им на стрелков и восторженно прицокнул языком - что не преминули собезьянничать Алкид с Ификлом.
И снова рослый юноша-ойхаллиец выстрелил навскидку, почти не целясь, безошибочно поразив мишень, и снова долго и тщательно целился Миртил, целился, спускал тетиву, и орали счастливые зрители - свой, земляк, фиванец, пока что ни в чем не уступал заезжей знаменитости. А что целился дольше - так это правилами не оговорено!.. Хоть неделю целься.
- Эй, Пустышка, ты за кого болеешь? - дернул приятеля за край хламиды взмокший от переживаний Ификл. - Я - за Миртила! - гордо добавил он, так и не дождавшись ответа, после чего без спросу отломил у Пустышки кусок коржика и принялся его жевать.
- А я - за Ифита! - тут же вмешался Алкид, взволнованно подпрыгивающий на месте и ежесекундно рискующий свалиться с парапета. - Миртил вон сколько целится, а этот долговязый раз - и точно в цель!
- Все равно Миртил лучше! - не выдержал Ификл. - Потому что наш! Пустышка, ну Пустышка, скажи ему - кто лучше?! Кто победит?!
- Пусть победит сильнейший, - нашелся Пустышка.
- Ясное дело, сильнейший, - надулись оба мальчишки. - Но ты-то за кого?!
- Я - за Аполлона! - улыбнулся Пустышка, но глаза его оставались серьезными и смотрели куда-то в сторону кромки поля. - Вы, ребятки, болейте на здоровье себе, а я пойду поздороваюсь - родственничка заприметил…
Вот он был - и вот его не стало. Близнецы все никак не могли привыкнуть к этой странной особенности Пустышки - умению исчезать мгновенно и совершенно бесследно.
То-то удивились бы братья (да и не они одни), узнав, что их замечательный друг находится совсем рядом, рукой подать, просто увидеть его можно, только если уметь видеть по-настоящему, - а это умеет далеко не каждый.
Например, из собравшихся зрителей это умел только один слепой Тиресий.
…Гермий невольно улыбнулся, потрепал Алкида по вихрастому затылку (тот не глядя отмахнулся - муха, что ли, докучает?) - и, незримый для людей, двинулся к кромке поля.
Туда, где ждал его один из Семьи, от чьих глаз укроешься разве что в шлеме дядюшки Аида, изделии подземных ковачей Киклопов.
Бог стоял против бога; "Я" против "Я".
"Я" путников, воров и торговцев, ораторов и душ, бредущих к Ахерону, послов, пастухов и юных атлетов, Килленец, Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, Пастырь Стад - легконогий Гермий, сын Майи-Плеяды, горной нимфы, дочери Атланта-Небодержателя; и "Я" поэтов и лучников, строителей и музыкантов, Стреловержец, Мститель, Водитель Муз, Оракул, Несущий чуму, Очищающий от скверны - солнечный Аполлон Пифий, сын гонимой Латоны, дочери титана Кея и Фебы.
Братья по отцу.
Впрочем, приплясывающий на парапете Алкид (или это Ификл?.. нет, пожалуй, все-таки Алкид) тоже числился в братьях у этих двоих - но боги и люди одинаково глухи к смеху Ананки-Неотвратимости.
- Какими судьбами, братец? - еще издалека поинтересовался Гермий, придавая своему лицу самое беззаботное выражение.
"Потрясающий красавец, - про себя оценил он горделиво подбоченившегося Аполлона. - Причем знающий это о себе - и поэтому уже не столь потрясающий. Интересно, он искренне простил мне то украденное стадо или просто решил не связываться?.."
- Пролетом, - чуть рисуясь, сверкнул ослепительной улыбкой Аполлон. - На состязание взглянуть и вообще… Сам знаешь, папа всей Семье запретил являться в Фивах по-божески, при полном параде - ну, я и заглянул так, потихоньку… вроде тебя, бродяги.
- Угу, - кивнул Гермий. - Это правильно. Это сближает…
Кого это сближает и каким образом - этого Гермий не сказал, а Аполлон не спросил, и некоторое время они молча наблюдали за соперниками, старавшимися поразить подброшенное яблоко. Ифит снова попал чисто, навскидку, расколов яблоко на две почти равные половинки; Миртил чуть не опоздал, спустив тетиву в последний момент, и от его яблока отлетел довольно-таки небольшой кусок - что, впрочем, тоже засчитывалось.
Когда Миртил опускал лук после выстрела, руки его слегка дрожали.
- Волнуется фиванец, - заметил Аполлон.
- Есть из-за чего, - согласился Гермий. - Ученик твоего ученика…
- Не мой ученик! - резко закончил Аполлон, мрачнея. - Мой ученичок во-он где… вырос, заматерел! Встретит - не поздоровается, жертву не принесет… да и так нечасто приносит.
И небрежно кивнул в сторону мест для почетных гостей, где переговаривались о чем-то басилеи Креонт и Эврит, рядом с которыми сидел довольный Амфитрион и еще кто-то из городской аристократии.
- Мой не мой, - не преминул уколоть Гермий. - Что ж ты, братец, прямо как смертный? А где же "Я"?
- Я не смертный, - отрезал Аполлон. - А Эврит - не я.
Гермий подметил странную тень, затмившую в этот миг солнечный лик Аполлона, - то ли легкую неприязнь, то ли интерес гиганта к мокрице, испачкавшей слизью его подошву.
- На днях поминал меня пару раз, - Аполлон явно имел в виду того же Эврита. - Думал, наверное, что я не услышу.
- Это он зря, - усмехнулся Лукавый.
- Зря, - согласился Солнцебог, похлопывая ладонью по висевшему сбоку колчану, от которого исходило приглушенное сияние. - Не люблю, когда меня всуе поминают. Надо бы проучить басилейчика - как-никак ученичок… бывший. Жаль только, Семья не поймет - папа велел, чтобы в Фивах без знамений и грозы над охульниками!
- Так мы и не будем! - с готовностью подхватил Гермий. - Зачем нам гроза? Гроза нам ни к чему, гром, ливень, молнии там всякие… да только насчет мелкой, но существенной помощи одному из соперников и насчет мелкой, но досадной помехи другому - об этом папа ничего не говорил! Папа велик, ему не до мелочей!..
- Вот и я о том же, - удивительно, до чего же неприятная ухмылка могла возникнуть на столь красивом лице, как у Аполлона. - А то слишком уж много возомнил о себе басилейчик… Фиванцу мы победу, пожалуй, отдавать не станем, не заслужил, но и ничья будет Эвриту как кость в горле. Сделаем, Лукавый?
- Сделаем, Стрелок. Только так: Ифит - мой, Миртил - твой. Пакости больше по моему ведомству… "Феб Мусагет, Аполлон сребролукий, строящий подлые козни Эвритову чаду Ифиту" - нет, не звучит! А вот: "И к Аполлону воззвал славный лучник фиванский; и Фебом услышан он был" - это же совсем другое дело!
- Болтун ты, Пустышка, - махнул рукой Аполлон. - И в кого ты такой?
- В себя, - небрежно отозвался Гермий, следя, как два голубя, громко хлопая крыльями, взмыли в безоблачное небо, - и за птицами почти одновременно метнулись две стрелы. Один голубь камнем рухнул вниз - более длинная стрела аккуратно отрезала ему голову; но и другой, судорожно трепыхаясь, упал в гущу восторженных зрителей.
Чьи-то руки швырнули птицу обратно на поле; крылья голубя еще раз проскребли по земле, и птица затихла - стрела Миртила прошила ее насквозь, но голубь попался живучий не по-голубиному.
Судьи на поле переглянулись, и один из них стал подвешивать к деревянной стойке два позолоченных кубка на длинных и прочных нитях. На этом задании обычно пасовали самые искусные лучники - кубок раскачивали, и стрелок должен был перебить нить не далее чем на локоть от кубка.
Подали стрелы с раздвоенными наконечниками.
Двое рабов одновременно качнули кубки и отскочили в разные стороны.
То ли солнечный зайчик ударил в глаза Ифиту, то ли нога не вовремя поехала по траве, только что бывшей сухой и вдруг ставшей мокрой и скользкой (с чего бы это?!); а может, просто сказалось все возрастающее напряжение сегодняшнего дня - короче, дрогнула не знавшая промаха рука, чуть качнулся лук, зазвенела возмущенно тетива… и стрела все же срезала нить - но слишком далеко от кубка, упавшего на траву.
Локоть? Больше?..
И в то же мгновение рванулась вперед стрела Миртила-фиванца - а в глазах пожилого лучника еще горели, не гасли огоньки удивления, словно не он только что натягивал лук, целился, спускал коротко вскрикнувшую тетиву…
Миртил поежился, наскоро помянул Аполлона-Стреловержца и глянул через плечо назад - увидеть кого-то ожидал, что ли?
Бушевали трибуны, глядя на упавшие в пыльную траву кубки, на рабов, поднимающих эти кубки и стремглав бегущих с ними к Креонту, на басилея Фив, придирчиво мерявшего обрывки нитей, равные по длине…
Рядом с Креонтом молчал и хмурился Эврит Ойхаллийский. Знал, чувствовал - его только что поставили на место.
Молчала у самого выхода старая карлица Галинтиада, дочь Пройта.
Звенящая тишина сменила рев толпы.
Ожидание.
- Ничья! - торжественно возгласил Креонт.
И вновь - рев многоголосого зверя по имени Толпа, чудовища, неподвластного ни богу, ни герою.
Ну разве что на время.
…Молчал Эврит.
…Молчала Галинтиада.
…Молчал юный Ифит, с робостью поглядывая на сурового отца.
И молчал Миртил-фиванец, учитель братьев Амфитриадов.
Знал лучник: сегодня он проиграл.
8
Эту ночь, ночь после дня состязаний, Гермий провел в раздумьях, далеко не всегда приятных (или, скорее, почти всегда неприятных); ну, и утро началось соответственно.
Почему-то он раз за разом возвращался мыслями к своей первой встрече с близнецами, случившейся два с лишним года тому назад.
Для Гермия было пустячным делом оказаться на пути у мальчишек, когда те бежали на базар, ужасно гордясь поручением матери купить всякой зелени и совершенно не замечая крепкого раба-фессалийца, который на всякий случай следовал за ними в отдалении. Зато Гермий сразу заметил всех: и мальчишек, и прохожего-старика, и раба-сопровождающего, причем последний его совершенно не устраивал - в результате чего раб сделался скорбен животом и, проклиная вчерашнюю рыбу "с душком", шмыгнул между домами и был таков.
А Алкид с Ификлом сперва замедлили шаг, а там и вовсе остановились, завороженно глядя на молодого бродягу, в чьих руках маленькими предзакатными солнцами порхали три… нет, четыре… нет, даже пять! - лоснящихся плодов граната.
- Ух ты! - округлились два одинаково очерченных рта.
Наконец бродяга перестал жонглировать, хитро подмигнул братьям и швырнул каждому по гранату. Поймав их, близнецы так и застыли с открытыми ртами, словно собираясь засунуть туда подарки целиком, с кожурой и косточками, - руки бродяги оказались пусты, а остальные плоды (один? два? три?) исчезли неведомо куда.
Дальнейшее было несложно - любопытство, интерес, приязнь, дружба, звенья той лживой цепочки, за которую одно живое существо подтягивает к себе другое, будь ты смертный, бог, титан или чудовище. Когда дети с головой уходили в очередную игру, предложенную неутомимым Пустышкой, Гермий исподтишка разглядывал их лица (по сути одно лицо) и жадно искал черты сходства с собой, с Аполлоном, с Дионисом, с другими сыновьями Зевса Кронида; он вглядывался в это общее лицо, способное смеяться и плакать одновременно, меняющееся с каждым прожитым днем, в отличие от лиц Семьи, неизменных и привычных… он искал, находил и тут же понимал, что ошибся.