Тишина. И только черная вода Стикса плещет о подножие Белого Утеса Забвения, невидимого во мраке, словно смывая с него горечь последних слов Владыки.
- А он улыбался, - повторяет Средний. - Улыбался. Здесь. И после этого ты не хочешь препятствовать рождению Мусорщика-Одиночки? Странно… очень странно. Стареешь, Владыка?
- Что ты предлагаешь, Средний?
- Для начала - поговорить с Младшим. Убедить его не делать этого. Мойры[4] еще не спряли нить - значит, все обратимо. Двоих Младший, может быть, и послушает…
- Тебя одного, выходит, уже не послушал. Не будь наивен, Средний, - ты не хуже меня знаешь Зевса! Если он что-то решил, его не отговоришь, хоть мир наизнанку выверни.
- Увы, Старший, - вздыхает море. - Не отговоришь. Более того, он совершает ЭТО как раз в данный момент. Ни с кем не посоветовавшись!
- Разве он когда-нибудь с кем-то советовался? Даже когда он поднял руку на отца - он сделал это сам, а Семья лишь присоединилась…
Средний гулко вздыхает еще раз.
- Младший стал опасен, - говорит он с затаенной ненавистью, и кажется, что сейчас эта ненависть разорвет сгустившийся мрак ослепительно белой вспышкой.
- Младший стал опасен. Он зарвался! Пора сместить его - и положить конец очередным безрассудствам! У меня есть достаточная поддержка Семьи…
- Но она недостаточна, чтобы ты мог открыто выступить против Младшего.
- А ты? Ты присоединишься ко мне?!
Тьма.
Сполохи.
Тьма.
- Ты редко спускаешься ко мне, Средний, - почти беззвучно отзывается тьма. - Очень редко. Иначе ты знал бы, что гекатонхейры[5] все с большим трудом сдерживают напор из Тартара. И рано или поздно Сторукие могут не выдержать. Вот тогда я буду рад любому союзнику: хоть одному из Семьи, хоть Получеловеку, хоть Мусорщику-Одиночке - лишь бы он умел убивать навсегда. Младший - тиран и самодур, но в этот день он будет первым из бойцов. А ты, Средний, не захочешь ли ты отсидеться в своих глубинах? Не обижайся, это я так… Короче, я бы не советовал тебе слишком беспокоиться о будущей судьбе Мусорщика-Одиночки. Он смертен - и этим все сказано; во всяком случае, для меня. Беспокоиться надо о тех, что копят силы там, внизу, в Тартаре. Ну а ваши претензии на власть меня не касаются. Я к власти не рвусь, мне хватает того, что я имею. И я не стану доносить Младшему о нашем разговоре.
- Спасибо хоть на этом, - недовольно бурчит Средний. - Ох, Старший, спохватишься - да только поздно будет. Смотри не раскайся после…
- Смотрю, смотрю. И ты смотри не ушибись - я-то здесь вижу, а вот ты… Эх, предупреждал же! Тут тебе Эреб, тут землю сотрясать опасно…
* * *
Когда тяжелые шаги Среднего затихли в отдалении, Старший в сердцах сплюнул и пробормотал:
- Дурак ты, братец! Прямой, как копье, - вот и летишь, не сворачивая, куда бросили! Гера крутит тобой, как хочет, а ты до сих пор считаешь, что дело обстоит наоборот… Ох, Черногривый! Ума бы тебе хоть малую толику…
Что-то прошелестело во влажной мгле, отливающей багрянцем, - впрочем, только сейчас стало ясно, что мрак после ухода Среднего заметно поредел, превратясь в сумрак.
- Ты, Лукавый?
- Я, дядя.
- Подслушивал?
- Я? Никогда.
- Ясно. И много услышал?
- Достаточно, дядя.
- Наверху был?
- Был.
- И… что там?
- Свершилось. Только что папа вернулся в Семью. И уставшая Нюкта-Ночь скоро уйдет от Фив.
Некоторое время Старший переваривал услышанное.
- Лукавый?!
- Да, дядя?
- Знаешь что, Гермий, - слетай-ка ты к Мойрам! Выясни, что они там напряли в приданое будущему новорожденному. Изменить судьбу мы не в силах, но знать… знать ее не мешало бы. Мало ли…
- Слушаюсь, Владыка! - фальшиво выкрикнул Лукавый писклявым голоском, отчего Старший скорее всего поморщился - потому что сумрак мгновенно почернел, становясь прежним мраком.
- Шутник… Сто раз говорил тебе - ерничать будешь при посторонних. Или при отце. А со мной - не надо. Не люблю. Ладно - лети, малыш.
* * *
Гермия не было довольно долго, и Старший уже начал недоумевать, куда этот плут запропастился, - когда наконец вновь раздался шелест и слегка запыхавшийся посланец шлепнулся на берег Стикса рядом со Старшим.
- Странные дела, Владыка, - Лукавый был необычайно серьезен, и Старшему на этот раз не пришло в голову перебивать племянника. - Прилетаю я, значит, к Мойрам, спрашиваю - а те только руками разводят. Ничего, мол, нет пока, нить не спрялась, жребий не вынут и уж тем более не записан. Я, понятное дело, давай допытываться - думаю, скрывают что-то старухи! - а тут глядь, у Клото нить пошла! И не просто нить, а двойная да крученая…
- Близнецы, - прошептал Старший.
- Близнецы, - тут же согласился Лукавый. - Но чтоб нить крученая - такого и сами Мойры не помнят! Короче, раскрутили мы ее кое-как…
- Вы? - буквально подскочил Владыка.
- Мы, - с достоинством подтвердил Гермий. - Я тоже помогал! Только все зря - под конец она опять скрутилась. Так что когда два жребия вытянули - не смогли выяснить, кому какой. Впрочем, чего там выяснять, черепки-то почти одинаковые были…
- А жребий, жребий-то какой?! - чуть ли не выкрикнул Старший.
И тогда Лукавый склонился к самому уху Владыки и что-то прошептал.
Сполохи озадаченно мигнули и погасли.
Эписодий первый
1
…Это случилось за два часа до рассвета, в то проклятое время, когда безраздельно властвует легкокрылый Сон-Гипнос, сын многозвездной Нюкты; и часовые семивратных Фив клюют носами, всякий раз вздрагивая и озираясь по сторонам, - а Гипнос неслышно смеется и брызжет маковым настоем из сложенных чашечкой ладоней в лицо нерадивым караульщикам.
Это случилось за два часа до рассвета.
Издалека, со стороны долины Кефиса, донесся еле слышный рокот - сбивчивый, напоминающий звук осыпи камней на склонах Киферона - и понесся, приближаясь и усиливаясь, постепенно заглушая стрекот цикад, эхом отдаваясь в вершинах кипарисов и заставляя вспугнутых птиц тревожно хлопать крыльями.
- Ишь, гонит, - проворчал Телем Гундосый, старший караульщик поста у юго-восточных ворот Фив, и плотнее закутался в шерстяную накидку.
- Кто, дяденька? - робко поинтересовался сидевший рядом с Телемом юноша, почти мальчик, моргая длинными девичьими ресницами.
- Да почем я знаю - кто? - хмуро отозвался Гундосый, и юноша поежился, вслушиваясь в надвигающийся рокот, а затем ближе придвинул к себе короткое копье с листовидным жалом.
Телем покосился на юношу, хмыкнул, почесал свою проваленную переносицу и скорчил гримасу, которую с большой натяжкой можно было бы назвать ободряющей.
- Не боись, дурашка, - в голосе Телема пробились отеческие нотки. - Всякий раз за копье хвататься станешь - прикажу гнать тебя из караульщиков. Лучше слушать учись…
- Так что ж тут слушать, дяденька? - недоуменно пожал плечами юноша. - Рокочет и рокочет… ровно чудище на сотне копыт скачет.
- Уши растопырь! - прикрикнул на глупого юнца Гундосый. - Какой я тебе дяденька?! Я тебе, обалдую, господин старший караульщик! Понял? Чудища ему мерещатся! Вот как взгрею сейчас!.. Чудо стокопытное…
- Отстань от парня, Гундосый, - лениво отозвался третий часовой - коренастый бородач в кожаном панцире с редкими бронзовыми бляхами. До того бородач сидел, привалясь к стене, и молчал, бездумно вертя в пальцах сорванный стебелек; теперь же, прискучив этим занятием, решил вступить в разговор.
- А ты, Филид, не лезь, когда не спрашивают! - отрезал Телем, в сердцах ударив кулаком по колену. - Парень второй месяц в караульщиках - пора бы и научиться чудище от колесницы отличать! Ох, разбалуешь ты его…
- Колесница? - юноша удивленно поднял брови домиком. - Так это… надо бы шум подымать, дяденька господин старший караульщик!
- Зачем?
- Как "зачем"? Раз колесница, значит, это… враги!
Бородач расхохотался и прикусил стебелек крепкими зубами, а Телем отвесил юноше несильный подзатыльник.
- Враги… Дубина ты сучковатая! Враги на одной колеснице не приезжают и не гонят так по незнакомой дороге, да еще ночью! Это кто-то свой, здешний, кто и путь знает, и поводья не впервые держит. Вот только кто? Ты как полагаешь, Филид?
- Я… - начал было бородатый Филид, но тут рокот стал совсем близким, и Филид резво вскочил на ноги, не дожидаясь приказа Гундосого, и стал по лестнице карабкаться на стену, которая в этом месте была не выше пятнадцати локтей.
Он оказался на стене как раз вовремя.
Тяжелая воинская колесница, запряженная парой взмыленных коней, вылетела из-за поворота дороги, зацепив и смяв растущий на обочине куст колючего маквиса, - и плохо различимый в предрассветных сумерках возница мощным рывком натянул поводья, сдерживая конский бег и заставляя животных остановиться у самых ворот.
- Открывай, засони! - низкий голос возницы громом раскатился по округе, и юноша испуганно покосился на Телема, а тот повел могучими плечами, словно разминаясь перед кулачным боем. - Эй, город проспите! Живо!
- До утра обождешь, - бросил со стены Филид. - Приказ басилея[6] Креонта - никого в город не пускать, пока не рассветет. Ясно?
- Ты что же, не узнал меня, Филид?
Голос новоприбывшего уже не напоминал гром - нет, скорее он был теперь похож на рычание матерого льва, пока что сытого, но в любую минуту готового проголодаться.
Филид еще только думал да вглядывался, приложив ладонь козырьком ко лбу, а Телем уже сорвался с места и принялся суетливо отпирать ворота.
- Сейчас, господин мой, - Гундосый возился с засовом, не желающим поддаваться, и юноша с удивлением следил за старшим караульщиком, поскольку никогда не видел его таким. - Я уже… уже…
Створки ворот дрогнули, заскрипели - и колесница медленно въехала в открывшийся проем. Ставший необыкновенно услужливым Телем кинулся чуть ли не под колеса и в последний момент успел перехватить брошенные ему поводья.
- С возвращением, господин мой! - Гундосый низко поклонился, прижав корявую лапищу к сердцу. - Ох, лошадок-то вы загнали… ну ничего, я их вывожу, высушу, будут как новенькие! Вы уж не беспокойтесь, господин мой…
Приехавший легко спрыгнул с колесницы, всплеснув полами широкого плаща, и дружески хлопнул Гундосого по плечу - отчего дюжий караульщик изрядно качнулся, но устоял, щерясь счастливой ухмылкой.
- Колесницу после смены к моему дому подгонишь! - приказал ночной гость. - Получишь пифос вина и одежду на всех троих. Да, вот еще что - за брата не беспокойся. Жив он, к полудню дома будет - я приказал Панопею Фокидскому на рассвете выступать к Фивам. Хорошую добычу мы на Тафосе взяли, всем хватило! А брат твой - воин добрый, таких при дележе не обходят. Ну, прощай, караульщик Телем!
И широким походным шагом двинулся прочь по улице, ведущей к центру города и Кадмее, внутренней крепости.
- Помнит, - довольно буркнул Телем, начиная выпрягать храпящих лошадей. - И меня помнит, и брата, и всякого воина в лицо… Когда мы с ним еще в первый раз на телебоев ходили - а все помнит. Одно слово - герой! Вот скажи он: пошли, Телем, вдвоем на лапифов[7] - пойду! Клянусь Зевсом Додонским, пойду! Говорит, брат к полудню вернется… ох, и напьемся же неразбавленного!
- Да кто ж это был-то, дяденька? - заикнулся было юноша, но Гундосый его не услышал, погруженный в радостные мечты о предстоящей попойке.
- Амфитрион это был, - вместо Телема ответил спустившийся со стены Филид. - Амфитрион Персеид,[8] друг басилея Креонта и гордость всей Эллады. Понял, недоросль?
- Понял, - закивал юноша. - Амфитрион Персеид, гордость Эллады. Который на родной племяннице женился, а потом своего тестя дубиной убил. Как не понять - гордость и вообще…
- Ну что возьмешь с дурака?! - Филид почесал затылок и сплюнул от огорчения. - Не буду я больше за тебя заступаться перед Телемом! Тестя убил… Он же случайно! И потом - я своего тестя давно уже убил бы! Достал до не могу, пень старый!.. А вот не убиваю же! Потому что не герой. Был бы я герой…
Юноша еще раз кивнул, не слушая Филида и глядя на улицу, по которой совсем недавно шел герой Амфитрион Персеид.
Улица была пуста, но юноше все мерещились крылья дорогого плаща и уверенная поступь ночного гостя, похожего на бога.
Веселого, бесстрашного и беспощадного.
2
Пройдя через двор, Амфитрион легко взбежал по ступенькам и вошел в дом, который покинул почти год назад, уйдя в поход на тафийцев.
"Стоили ли этого все захваченные острова?" - подумал он, приближаясь к опочивальне, и невесело улыбнулся, так и оставив этот вопрос без ответа. Спавшая на пороге девчонка-рабыня не проснулась при его появлении, свернувшись калачиком и сладко посапывая, - и пришлось сперва пнуть ее ногой, а потом зажать рот, чтобы она с перепугу не разбудила всю челядь своим визгом. Когда до глупой девчонки дошло, что никто на нее не покушается (чем она была немало огорчена), а это просто вернулся долго отсутствовавший хозяин, - она проворно убежала в глубь дома, а Амфитрион расстегнул фибулу плаща, дав ему упасть на пол, шагнул через порог и замер, как мальчишка.
У него были женщины. У него, тридцатитрехлетнего мужчины, было множество женщин - и до Алкмены, и после нее; он знал все уловки жриц Афродиты, он знал случайную страсть дочерей и сестер тех гостеприимных хозяев, в чьих домах ему приходилось останавливаться, он испытал острое наслаждение от ужаса и боли пленниц, зачастую еще не достигших женского совершеннолетия, - но никогда и никого он не любил так, как эту разметавшуюся на ложе женщину, дочь своего дяди Электриона, дочь своей родной сестры Анаксо, свою племянницу, двоюродную сестру и жену одновременно.
До беспамятства.
Неистово и самозабвенно.
Той любовью, которую боги не прощают.
Амфитрион резко выдохнул воздух, ставший вдруг болезненно-жгучим, и упал на колени подле ложа, срывая и отшвыривая в сторону льняной хитон, ткнувшись лицом в жаркую вседозволенность и не успев удивиться тому, что постель оказалась смятой и разбросанной, как если бы в ней приносились обильные жертвы Киприде Черной, владычице плотских утех, или если бы Алкмену всю ночь мучили кошмары.
Он не думал и не удивлялся.
Он был неловок и жаден и непривычно тороплив.
Он - был.
…Когда способность рассуждать вернулась к нему, он устало откинулся на подушки, разбросав мощные бугристые руки в шрамах и бездумно глядя в потолок.
Что-то мешало расслабиться.
Не так представлял он себе миг возвращения. Слишком обыденно все вышло, слишком быстро и пресно, и неудовлетворенность занозой сидела в мозгу, мешая успокоиться и сказать самому себе: "Ну, вот я и дома!"
Тяжелая ладонь Амфитриона, покрытая мозолями от копья и рукояти меча, машинально легла на грудь так и не проснувшейся окончательно жены.
Грудь была влажной и горячей.
- Хвала небу, - сонно пробормотала Алкмена, слегка выгибаясь под прикосновением. - А говорил - рана, мол, копьем сунули по-глупому… вот и не выходит, как раньше. Вышло наконец… Как раньше. Врал небось про рану? Пленницы измучили, да?
Сперва он не понял.
- Какая рана? - спросил он, приподнимая голову.
Алкмена не ответила. Она дышала ровно и глубоко, и спутанная грива ее черных волос слабо поблескивала в полумраке опочивальни.
- Какая рана-то? - раздраженно переспросил Амфитрион, холодея от странного предчувствия, что сейчас в его судьбе что-то рвется, только никто этого не знает, и изменить уже ничего нельзя.
- Твоя рана, какая еще, - не открывая глаз, ответила Алкмена с еле заметной хрипотцой в голосе, так волновавшей его раньше. - Ты ведь чуть ли не с полуночи маешься… раз пять начинал, и так и этак - а потом зубами скрежещешь и бегаешь туда-сюда! Ну, спи, спи, тебе отдыхать надо… не ходи ты никуда больше, милый, давай поживем как люди… я тебе сына рожу… двоих… и дочку…
Он дождался, пока Алкмена уснет совсем, потом поднялся и вышел во двор в одной набедренной повязке.
Небо было серым и блеклым.
Амфитрион Персеид смотрел в небо, и лишь враги, убитые им во многих сражениях, могли бы подтвердить: да, именно такими глазами он смотрел на нас, нанося последний удар. Не зря шептались люди, что у Персея-Горгоноубийцы и всего его потомства во взгляде осталось нечто от взгляда Медузы, превращавшей живое в паросский мрамор.
- Кто бы ты ни был, - глухо прорычал Амфитрион, и на шее его вздулись лиловые вены, - кто бы ты ни был - будь проклят! Слышишь? Проклят!
Потом он упал на колени, как падал перед ложем жены, и ткнулся лбом в песок двора, остывший за ночь.
Испуганная рабыня выглянула из дома, беззвучно ойкнула и спряталась обратно.
3
- Я не верю своим глазам! Клянусь копытами Силена! Ты ли это, друг мой, великий и достославный лавагет[9] Амфитрион?! Вина! Вина мне и моему другу, прамнейского красного и кувшин холодной воды! Герои пьют по-колхски, не разбавляя, а воду льют себе на голову после попойки!.. Забирайся сюда, Амфитрион, - здесь, на этом возвышении, чувствуешь себя ближе к небу, а я помню твою любовь ко всему возвышенному… Нет, это не твоя любовь, а Кефала из Торика, но твои вкусы я тоже помню, не будь я Эльпистик Трезенец! Я все помню, все…
"Помнишь, помнишь, но совершенно необязательно орать об этом на всю таверну", - с легкой досадой подумал Амфитрион, забираясь на возвышение и присаживаясь на табурет рядом со своим бывшим союзником по тафийскому походу Эльпистиком Трезенцем - дородным рыжебородым детиной в хитоне из дорогой ткани, первоначальный цвет которой уже было невозможно выяснить, до такой степени одежда была залита вином и жиром.
Возле Трезенца на столике стоял наполовину опорожненный кувшин и валялась обгрызенная бычья ляжка, словно побывавшая в пасти у льва.
- Вина! - рявкнул Эльпистик и грохнул кулачищем о край стола. Кувшин подскочил, упав на бок, и остатки его содержимого вылились на пол. Эльпистик посмотрел на образовавшуюся лужу, вздохнул и уже тише добавил:
- Ну, тогда тем более - вина…
Амфитрион прекрасно знал, что обижаться на Эльпистика, равно как и воспринимать его всерьез, глупо и бесполезно. Трезенец всегда был таким, хоть трезвый (что случалось нечасто), хоть навеселе - громогласный, непосредственный и простой, как угол стола.
Впрочем, воевать Эльпистик умел. А предавать - не умел. Большего от союзника и не требовалось. В тафийском походе Амфитрион и Эльпистик успели сдружиться, и необузданное бешенство Эльпистика отлично дополнялось в бою холодной расчетливостью Амфитриона - так что последний был даже отчасти рад этой случайной встрече, позволявшей забыться и окунуться в бездумный солдатский разгул.
Два с лишним месяца, прошедшие после возвращения, были для Амфитриона подобны пытке. Он с головой погружался в дела, лично следил за дележом добычи и выделением доли семьям павших воинов, почти до самого Копаидского озера проводил пастухов со стадом коров - ежегодной данью воинственному городу Орхомену, данью, которую сам Амфитрион считал унизительной, но опасался напрямик заявить об этом Креонту Фиванскому. Потом он заказал у оружейников новый щит и дюжину копейных наконечников; домой возвращался поздно, был ласков с женой и каждую минуту боялся сорваться и ударить ее.