10
Погода стояла божественно мерзкая.
Зевс-Громовержец ворочался спросонья, пытаясь натянуть на себя латаное-перелатаное одеяло неба, насквозь промокшее еще за час до рассвета; время от времени налетали пронизывающие порывы ветра, раздраженно сметая листву с зябнущих деревьев, задирая одежду редких прохожих, завывая в пустынных переулках словно вымерших Фив.
Один раз ветер зачем-то свернул на окраину, с воем пронесся между холмами, надавав пощечин обиженно шуршащим кустам, - и замер в удивлении, забыв о врожденной ветрености и дурном настроении.
И то правда - ведь не каждый день встречаешь на пороге невесть откуда взявшейся хибары столь странную парочку: юношу в драной хламиде с капюшоном, из-под которой выглядывает край нарядного щегольского хитона, и угрюмого шестилетнего мальчишку, с головой завернувшегося в женский шерстяной пеплос (у матери отобрал, что ли?!) и сосредоточенно жующего лепешку с чесноком.
Перед юношей и мальчишкой стояли кувшин и два кубка.
Ветер принюхался, поморщившись (мешал запах чеснока), и с некоторым трудом определил, что в кувшине - вино. Причем, судя по силе аромата, не очень-то и разбавленное.
Затаив дыхание, ветер подкрался поближе и стал слушать.
- Кыш отсюда! - негромко сказал юноша в хламиде.
Ветер сделал вид, что не расслышал.
- Я кому сказал?! - прикрикнул юноша, плеснув вином в наветренную сторону. - Ты что, Эвр,[41] думаешь, я тебя не узнал? А ну дуй подальше!
Эвр - а это был именно он - разочарованно вздохнул и полетел прочь.
Ну а поскольку вокруг, кроме ветра, больше никого не было, значит, и удивляться было теперь некому и нечему.
- …ну и что сказал Владыка? - Две жилистые мальчишеские руки высунулись из-под пеплоса и, отложив лепешку, с некоторым усилием приподняли высокий кувшин, украшенный затейливым орнаментом.
- И мне плесни-ка, - голос Гермия звучал скучно и отстраненно. - Владыка… для дяди тени язык развязать - легче легкого. А Галинтиада и без того болтливая. В общем, все догадки подтвердились.
- Про Гигантов?
- Про них. Павшие в Тартаре и впрямь породили новое племя - смертное, но неуязвимое для Семьи. Так что, Амфитрион, скоро жди переполоха. Большущего…
- Как скоро? - Вино, булькая, полилось в кубки.
Создавалось впечатление, что Амфитрион задает вопросы только для поддержания беседы и ответы Гермия его мало интересуют; но так ли это было на самом деле, неизвестно.
- Как скоро, спрашиваю?
- Не знаю. И Аид не знает. Скоро. Лет через десять. Или через двадцать. Или через сто.
Некоторое время мальчик и юноша молчали, не глядя друг на друга.
- Что там твоя… Алкмена? - осведомился наконец Лукавый, по-прежнему глядя в сторону и вертя в руке наполовину опустевший кубок.
- Да так… замуж собирается. Говорит, хочу старость спокойно прожить.
- За кого?
- Приехал тут один… Радамант-законник. Сватается. Наверное, скоро свадьба будет…
- А-а… знаю. Это его с Крита изгнали - вот он в Беотию и перебрался.
- Человек-то он хоть какой? Как думаешь, Гермий?
- Человек? Да вроде ничего. Во всяком случае, честный.
- И то хорошо. Его что, за честность с Крита турнули?
- Угу, - кивнул Гермий.
- Ясно. Был у Алкмены муж Амфитрион-Изгнанник, теперь будет Радамант-Изгнанник, и дотянут они до смерти… спокойно.
- Дотянут. А как дальше - не знаю. У дяди на этого Радаманта свои виды. В судьи, говорит, его к себе возьму. Хорошие судьи, говорит, только из людей получаются… и то лишь после смерти.
Помолчали.
Отхлебнули.
Амфитрион доел лепешку, извлек откуда-то из складок пеплоса другую и стал сосредоточенно натирать ее припасенной долькой чеснока, посыпая сверху крупной зернистой солью.
- Про Алкида что-нибудь слышно? - как бы между прочим спросил он.
- Сразу про двух. Один, рассказывают, по Пелопоннесу бродит, другой уже три месяца, как на "Арго" из Иолка уплыл. И оба - Алкиды.
- Подробнее, - не то попросил, не то приказал Амфитрион.
- Куда уж подробнее… Говорю, один сперва у вашего знакомца Теспия объявился. Теспий его очистил от скверны - как басилей и по старой дружбе, - а Алкид возьми и исчезни к вечеру. Не впрок, видать, очищение пошло…
- А тебе - впрок? Тебе бы после такого впрок пошло, Лукавый?! Отвечай!
- Не злись, Амфитрион. Говорю, что знаю. А знаю, что один Алкид от Теспия ушел, а второй сейчас на "Арго". Где-то возле Мизии плывет.
- Ты его видел? - Амфитрион плотнее завернулся в шерстяной пеплос, которого вполне хватило бы на две накидки для шестилетних мальчишек.
- Видел… только не пойму - которого?! Смурной весь, неразговорчивый, любовника себе завел - тихий такой мальчик, Гиласом зовут. На Лемносе остановку делали - там одни бабы, мужиков нет, местные красавицы под Пана лечь готовы! - так нет, даже на берег не сошел, все с этим Гиласом возился. Я, конечно, понимаю - бывает… у меня у самого от этой дуры Афродиты сын - Гермафродит…
- Ничего ты не понимаешь, бог, - хрипло бросил Амфитрион. - Просто от мальчиков детей не бывает. Которых можно убить. Ификл это… который на "Арго".
- Ты уверен? Почему он тогда назвался Алкидом?
- Уверен. Каждый из них винит себя. Алкид - сам знаешь, за что… А Ификл, спасая меня, убил двоих служителей Тартара у алтаря в момент принесения жертвы. И теперь он считает, что это и была та жертва, из-за которой… короче, Ификл считает себя виновным. И знает, что, пока оскверненный Алкид-безумец бродит по Элладе, - найдется немало желающих убить его, снискав славу и милость богов.
- А так?
- А так - Алкид уплыл на "Арго". Ищи-свищи! Брата он прикрывает, вот что…
- Так Теспий же его очистил!
- А многие об этом знают?
Помолчали.
Гермий, собравшийся было вновь наполнить свой кубок, передумал и сделал большой глоток прямо из кувшина.
Потом еще один.
- А что Зевс? - Амфитрион первым нарушил затянувшуюся паузу.
- Папа? Сияет от счастья. И изо всех сил пытается это скрыть - видишь, какая погода?! Еще бы, такой повод отправить героя на подвиги! Во искупление. Всыпал Гере для порядка…
- Сияет, значит, - как эхо, глухо повторил Амфитрион, и Гермия передернуло от старческого дребезжания этого детского голоса.
- Вот только папа еще не решил, - с нарочитой бодростью продолжил Лукавый, - куда Алкида лучше послать? То ли в Фессалию, лапифов с кентаврами гонять, то ли в Микены, на службу к Эврисфею, сыну Сфенела. Все-таки Микены - это серьезно, у всех на виду; да и папа как-то сдуру поклялся, что быть Эврисфею владыкой над всеми Персеидами! Он небось Алкида в виду имел, а Гера этому микенцу семимесячному роды ускорила… ну, сам знаешь!
- Микены? - вдруг словно очнулся Амфитрион, но тут же поспешил взять себя в руки. - А что, это мысль… у моих парней оба деда - законные микенские ванакты! Слушай, Гермий, это просто гениально: герой и прямой наследник, совершающий подвиги по указке недоношенного ублюдка, захватившего власть! То-то Эврисфей обрадуется, когда увидит нас в Микенах!
Мрачная ирония переполняла сказанное.
- Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?
- Обязательно! - Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его на Гермия, и даже не заметил этого. - Мне главное, чтобы твой громогласный папаша не мешал нам явиться в Микены, обосноваться где-нибудь рядом, скажем, в Тиринфе - потому что я не люблю "случайных" покушений - и совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными…
- Подожди-подожди! - прервал его Гермий. - Ну, "громогласного папашу" я тебе прощаю - но ты сказал - "нам"?!
- Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне - сыну Ификла Иолаю, спутнику героев… героя. Но, если хочешь, можешь включить в это "нам" и себя. А если серьезно, Гермий…
Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.
- А если серьезно - надоело быть жертвой! За всех надоело - за себя, за жену, за сыновей… разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а вокруг все кому не лень: Павшие, Одержимые, Олимпийцы, мы с тобой… восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла ковали цепь для брата; потом дали пять лет передохнуть и, как пьянице, поднесли чашу с вином к носу - и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?
- Озвереет, - машинально ответил Гермий. - И попытается отобрать чашу.
- Правильно. Так чего удивляться, что мой Алкид сошел с ума и закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же - мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..
- Он принес детей себе в жертву? - тихо спросил Лукавый.
- Не ведая, что творит! - отрезал Амфитрион.
- Значит, Павшие добились своего?
- Почти, Гермий. Почти.
А в сознании вечно юного бога в крылатых сандалиях горело свежевыжженным клеймом одно слово.
Жертвы.
Вот дед Крон-Временщик жертвует прадедом Ураном, оскопляя собственного отца во имя грядущей власти; вот отец Зевс, Дий Высокогремящий, жертвует дедом Кроном и прабабкой Геей-Землей во имя победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем Гермием ради любовника Олимпийца (и рада бы мужем назвать, да нельзя), бросая новорожденного в гроте горы Киллены; вот он сам, Гермий-Лукавый, готов пожертвовать близнецами во имя интересов Семьи, как Гера-мачеха совсем недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих братьев; вот Амфитрион-лавагет жертвует собой, поднимая руку на Арея-Эниалия в битве под Орхоменом…
Жертвует - собой.
Собой.
Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.
Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой.
Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.
- Что с тобой, Лукавый? Эй, очнись!
- Алкид опасен, - не слыша Амфитриона, бесцветно прошептал Лукавый. - Он опасен… и я люблю его. Лавагет, запомни мои слова и никогда не повторяй их! - это не только твои дети! Хирон прав: я плохой бог… очень плохой. Что делать, лавагет?
- Ты - отличный бог, - улыбнулся Амфитрион. - Во всяком случае, лучший из тех, кого я знаю. Поэтому я открою тебе одну страшную тайну - родители не убивают больных сыновей. Они их лечат!
- Что делают? - изумился Гермий.
- Лечат! Ты что, не знаешь, что это значит?!
- Плохо, - признался Лукавый. - Я ведь… я ведь никогда ничем не болел.
- Ничего, это поправимо! В конце концов, у нас впереди подвиги, а это отличное лекарство для больных и отличная болезнь для здоровых! И те, кто приносил Алкиду человеческие жертвы, - посмотрим, как им понравится наш мальчик в качестве жреца! Где, ты говоришь, сейчас находится "Арго"?
- Возле Мизии.
- Лети туда и забирай Ификла. Хоть за уши тащи! - чтоб завтра был здесь. Или спрячь его где-нибудь недалеко и возвращайся за мной. По-моему, пришла пора освобождать Алкида от клятвы, которую он дал мне пять лет назад!
- Тебе? - не понял Лукавый.
- Ну да! Конечно, мне! Ты что, не помнишь? - я еще тогда погиб под Орхоменом…
Оставшись один, мальчик зябко поежился, подобрал смятый пеплос и стал кутаться в шерстяную колючую ткань, стараясь не стучать зубами от озноба.
Всю уверенную силу, которая только что звенела в нем, заставив Лукавого взмыть в небо и исчезнуть в воронке распахивающегося Дромоса, как дождем смыло.
- Эх, Гермий, Гермий. - Мальчик с сожалением потряс пустой кувшин и, так и не добившись от него ни капли, зло пнул кувшин ногой. - Зря ты, дружок, с нами связался! Любить выучился - так, глядишь, и умирать научишься… Странно: у такого отца и такой сын! В деда ты, видать, пошел, Лукавый, в Атланта-Небодержателя… ой, холодно-то как! Нет, домой не пойду - там у Алкмены этот сидит, жених критский… пусть его сидит, а я погуляю. Авось не простужусь!.. Похожу-поброжу…
Мальчик встал и принялся вразвалочку выхаживать туда-сюда, волоча края пеплоса по раскисшей земле.
- А Эврисфей, - бормотал он, едва шевеля синими от холода губами, - ну и пусть Эврисфей… Главное, чтоб его веления и наши желания в одной постели умещались! Впрочем, если ему и взбредет в голову какая блажь - выполним и ее. Надеюсь, что наш микенский ублюдок не станет блажить слишком часто… а то есть на том свете такое поганое место - Острова Блаженства называется…
11
Этот юродивый оборванец явился в священные Дельфы с востока.
Высокий буйноволосый мужчина более чем крепкого сложения, он непрестанно озирался по сторонам, горбясь и вжимая затылок в широкие плечи, словно его преследовали разом все три Эринии, сестры-мстительницы Алекто, Тисифона и Мегера, родившиеся из капель крови оскопленного Урана.
И воспаленные глаза юродивого испуганно моргали.
В процветающих Дельфах всегда нашлась бы работа - а значит, и верная лепешка-другая в день - для такого здоровенного раба, захоти юродивый продаться кому-нибудь из удачливых торговцев или искусных ремесленников. Город богател с каждым днем, и жители Дельф не забывали ежечасно благодарить сребролукого Аполлона- Стреловержца за то, что именно здесь, на перекрестке многих дорог близ гордого Парнаса и неподалеку от Коринфского залива, солнечный бог поразил ужасного Пифона и основал дельфийский оракул.
О том, что оракул был силой отобран не то у Гестии, не то у самой Геры-Мачехи, предпочитали помалкивать.
Лучшее место для торгового города с гаванью в Крисах трудно было придумать - иначе быть бы Фокиде, западной области с центром в Дельфах, вечной падчерицей гораздо более плодородной Беотии.
А так - славься в веках, Феб-Аполлон сребролукий!
Впрочем, в самих Дельфах юродивый задержался в лучшем случае на полдня, почти сразу же смешавшись с толпой очередных паломников и отправившись к оракулу.
Там оборванец быстро прошел мощеной дорогой от центральных ворот ко входу в храм, ни на миг не остановившись у восточной скалистой стены, где в каменную нишу стекала божественная вода Кастальского источника, предназначенная для омовения паломников. Также не привлекли внимания странного гостя многочисленные сокровищницы храма, уступами располагавшиеся на южной стороне; равнодушен он остался и к статуям, стоявшим вдоль дороги, и к иным красотам - плоду мастерства великих зодчих Агамеда и Трофония, любимцев Аполлона.
Юродивый и в храм-то даже не попытался войти, а сел, скрестив ноги, у памятника Фебу-Сверкающему, высившемуся у мраморных храмовых ступеней, где и просидел до самого вечера.
На закате к человеку с глазами загнанной лошади подошла одна из старших жриц - властная женщина средних лет.
- Ты должен покинуть территорию священного округа, - приветливо, но твердо сказала она. - Если хочешь, приходи завтра.
Юродивый молча встал и побрел по дороге.
"Немой", - подумала жрица, проникаясь непонятным сочувствием к этому могучему и еще совсем молодому человеку, столь страшно искалеченному судьбой.
- Погоди! - Она догнала юродивого и пошла рядом. - Кто ты? Как тебя зовут? Если не можешь говорить, то покажи знаками!
Юродивый, не останавливаясь, пожал плечами.
Жрица видела за свою жизнь немало паломников: и пришедших вознести мольбы, и желающих очиститься от скверны, и просто любопытствующих; она видела зевак, фанатиков, братоубийц и раскаявшихся разбойников - но никто не возбуждал в ней такого интереса, как сегодняшний гость.
"Он похож на безумного бога, - обожгла жрицу кощунственная мысль. - Или скорее на павшего титана. Олимпийская сила с печатью Тартара, выжженной в душе! Боги, как жаль…"
- Если ты хочешь остаться, - удивляясь самой себе, предложила она, - то за стеной, левее, есть заброшенные постройки. Во время Пифийских игр там останавливаются рапсоды и кифареды, приехавшие состязаться. Но это случается раз в год, а в остальные месяцы там никто не живет.
Юродивый кивнул без малейших признаков благодарности и прибавил шагу.
Назавтра он снова сидел у ног мраморного Феба.
Паломники, явившиеся к оракулу за пророчеством, огибали его и шли дальше, воспринимая сидящего как часть храмового павильона. Неподвижность юродивого и впрямь была сродни неподвижности изваяния; служители Аполлона тоже привыкли к нему и, когда на десятый день он остался на территории священного округа на ночь, все отнеслись к этому спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся.
Груженая повозка застревала в колдобине - юродивый подставлял плечо, и колесо мигом освобождалось из плена; оползень грозил засыпать Кассотиду, второй священный источник Дельф - юродивый работал как проклятый, таская такие валуны, что жрецы-мужчины только переглядывались между собой; обветшали некоторые постройки - он клал крышу, вкапывал опорные столбы…
Его кормили.
С ним пытались заговорить; вернее, его пытались разговорить - безуспешно.
Молоденькие жрицы не раз подглядывали за пришельцем, когда тот купался, и опять же не раз совершали попытки увлечь этого грандиозного самца в заросли - Феб-Аполлон, сам немалый бабник, поощрительно относился к такого рода забавам, в отличие от своей сестры Артемиды-девственницы, - но женщины, похоже, совершенно не интересовали юродивого.
В отместку жрицы прозвали его Женишком, Любимчиком Геры, покровительницы брака, утверждая, что на Женишке лежит печать супруги Громовержца, берегущей Женишка для себя. Жрицы Аполлона вообще позволяли себе великие вольности по отношению к Златообутой Гере - знали, негодные, что Аполлон-Мусагет терпеть не может мачеху-ревнивицу, так и не простив жене Зевса преследований собственной матери Латоны с двумя богами-младенцами на руках.
Так и закрепилось за юродивым новое имя - Геракл.
Отмеченный Герой.
- Эй, Геракл, сбегай-ка в кладовую за мешком сушеных абрикосов!
- Геракл! Где тебя носит?! Иди сюда, пособи укрепить скобы на воротах!
- Где Геракл? Старый Фрасибул слег, надо к лекарю тащить, а такую тушу и втроем-то…
И никто не знал, что ночами юродивый беззвучным призраком проникает в сокровенную часть храма, куда не допускались паломники и младшие жрицы, - только пифия-пророчица, хлебнув воды из Кассотиды и пожевав листьев лавра, входила туда и садилась на золотой треножник над расщелиной скалы, вдыхая поднимающийся снизу терпкий туман, рождающий грезы о будущем.
Юродивый присаживался на край расщелины, отодвинув треножник в сторону, и часами глядел в клубящийся бездонный провал.
В эти минуты он и впрямь походил на безумного бога, с отрешенной улыбкой заглядывающего в Тартар собственной души.
Иногда он тихо смеялся - это случалось, когда две ленивые змеи выползали из марева к его ногам, раздвоенными язычками облизывая волосатые голени Геракла и странно подергивая головками, словно у змей были перебиты шеи.
Следом за змеями со стороны провала к юродивому приближался сухощавый человек лет сорока, гладко выбритый по микенской моде, держа в руках кифару и раздвоенный учительский посох. Отложив посох, гость садился неподалеку и, настроив инструмент, беззвучно перебирал струны; а голова кифареда, подобно головам призрачных змей, все время клонилась набок, как будто сломанная шея отказывалась держать этот груз.