14
- Радуйся, ученик! Я, Аполлон-Тюрайос,[54] пришел открыть для тебя последние двери смертных - врата в Аид!
Эврит Ойхаллийский резко обернулся.
Позади него, за белой балюстрадой террасы, зияла пропасть; перед ним стоял тот, кто тайно наблюдал за близнецами в Оропской гавани, кто разговаривал с обломками лука во внешнем дворе, когда Геракл покидал негостеприимную Эвбею, - перед Эвритом стояли волк и дельфин, лавр и пальма, стрела и кифара, Дельфы и Дидимы,[55] обещавшие Совету Семьи в течение полугода следить за свободным Гераклом.
И в беспощадных глазах Аполлона ясно читался приговор.
- Мой брат Гермий сказал мне, что ты любишь приносить человеческие жертвы Гераклу, - сухо добавил бог, и сверкающая стрела легла на тетиву лука. - Что ж… Внемлите, Крониды на Олимпе и Павшие в Тартаре: я, Феб-Аполлон, Олимпиец, приношу басилея Эврита, своего ученика, Одержимого, в жертву сыну Зевса Гераклу! Да будет так!
Огненный луч сорвался с тетивы.
…Нет, Алкид не видел всего этого. Просто ветер вдруг рассмеялся ему в лицо, запорошив глаза пылью, пахнущей заплесневелой сыростью земляного погреба; просто безумие почти сорокалетнего Геракла было иным, чем прошлое безумие Алкида из Фив; горящий светлым пламенем взгляд гневного бога на миг возник из ничего, заслонив собой зубчатые башни Тиринфа, и еле различимые слова "Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…" слились в золотую стрелу, ринувшуюся на Алкида, - ничего не понимая, он попятился, пытаясь схватить руками вспышку смерти, сослепу налетел на что-то мягкое, услышал глухой вскрик и рухнул в бездну, гудящую медным гулом…
Тень Эврита Ойхаллийского стояла у перил и смотрела в пропасть - туда, где на камнях жалко скорчилось исковерканное тело басилея.
- Вот, значит, как это бывает… - тихо сказала тень и во второй раз обернулась к богу.
- Убирайся в Аид! - презрительно усмехнулся Аполлон. - Подать навлон[56] для Харона?
- В Аид? Ты глуп, бог, или поторопился; или и то и другое сразу. Неужели твой брат Гермий не сказал тебе, что жертвы Гераклу не идут в Аид; во всяком случае, добровольно? Да, теперь я вижу - не сказал… забыл. Иначе ты, зная, что имеешь дело с Одержимым, трижды подумал бы, прежде чем принести его в жертву Гераклу!
Бог шагнул к тени.
- Ты пойдешь туда, куда прикажу я! Или ты в состоянии отыскать место, где тебя не достанет рука Аполлона?!
- Нет, ты все-таки глуп. - Тень повела призрачной ладонью, открывая Дромос; и стеклянистые нити его отливали черным. - Хорошо, тогда иди за мной, грозный и торопливый брат Гермия-Психопомпа!..
Аполлон кинулся к Дромосу, где только что исчезла тень Одержимого, - и отшатнулся.
На той стороне были Флегры.
Пожарища.
Колыбель Гигантов.
…Нет, Алкид не видел этого. Дрожа всем телом, он стоял на краю стены, медленно приходя в себя - вот сейчас упадет еще одна капля в водяной клепсидре, еще одна песчинка в песочных часах, на волосок удлинятся тени, и Алкид опустит взгляд.
Он неумолимо приближается, тот миг, когда Геракл увидит разбившегося Ифита-лучника; увидит изломанный труп у подножия тиринфской стены.
И вспомнит родившийся из безумия звенящий голос:
- Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…
Завтра вернувшиеся в Тиринф Иолай и Ификл узнают, что Геракл, убив во время припадка бывшего учителя, уехал в Дельфы.
15
Он гнал колесницу на север.
Грохочут колеса.
Скоро Дельфы.
Скоро.
Он гнал колесницу, горяча храпящих коней, а следом за ним тысячекрылой голосистой стаей летела молва.
- Убил учителя и друга?! - ужасались мессенцы.
- Небось украденных у Эврита табунов отдавать не захотел! - прикидывали элидяне.
- Какие табуны?! - возмущались арголидцы. - О чем вы?! Это же великий Геракл, Истребитель Чудовищ! Его же на Эвбее несправедливо обидели!
- Чудовища чудовищами, - не сдавались упрямые элидяне, тщательней приглядывая за собственными стадами, - обида обидой, а табуны, извините, табунами! Одно другому не мешает. Небось заманил беднягу Ифита на стену - глянь, мол, не ваши ли кони пасутся? - а там и спихнул вниз! Очень даже запросто!
- Ревнивая Гера, за что караешь? - шептали аркадские и лаконские девушки, жаркими ночами мечтая о Геракле.
- Безумец, - пожимали плечами в Ахайе.
- Герой! - откликались в Беотии.
- Величайший… - и те и другие.
Посмеивалась на все Эгейское море крепкостенная Троя.
Молчали Ойхаллия и Пилос.
Впрочем, нет - Пилос уже не молчал. И ванакт Нелей Пилосский врал направо и налево о том, что, возвращаясь с Эвбеи домой, он повстречал Геракла, который якобы просил его, благочестивого Нелея, очистить невольного убийцу от скверны - но Нелей, как кладезь благочестия и осторожности, отказал Гераклу в очищении, ссылаясь на давнюю дружбу с Эвритом, отцом убитого.
Что вы говорите?
Ах да, конечно - с покойным отцом убитого… теперь-то ясно, почему так вздорожала соль, поставляемая на материк с соляных варниц Эвбеи!..
И во главе стоустых полчищ Геракл ворвался в священные Дельфы.
- Омой руки в Кастальском источнике! - сурово сказали жрецы, преградив путь герою, когда тот шагал по мощеной дороге мимо скалистой восточной стены. - И вознеси хвалу лучезарному Аполлону!
- Нимфа Касталия превратилась в Кастальский ключ, спасаясь от домогательств вашего бога, - был ответ. - Не омою рук в слезах несчастной! Прочь с дороги!
- Надень лавровый венок! - строго приказали жрицы, встав перед Гераклом у входа в храм.
- Нимфа Дафна стала лавром, лишь бы не уступить похотливому Фебу, - был ответ. - Не надену венка из волос несчастной! Посторонитесь!
- Нет тебе очищения! - возгласила разгневанная пифия, и грозно дрогнул туман над расщелиной скалы. - Нет и не будет!
- Аполлон убил юного Гиацинта, сына басилея Амикла, - был ответ. - Кто очистил от скверны твоего бога, женщина?!
- В этом храме, безумец, тебе прорицать не будут!
- Я сам себе храм и прорицатель, - был ответ. - Уйди, женщина, и не стой между мной и богом!
И Геракл кощунственно схватил золотой треножник, на который садилась пифия во время пророчеств.
- Аполлон! Где ты, Олимпиец?! - рев этот еще долго будет преследовать пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части храма. - Явись и ответь Гераклу!
Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.
Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным золотом, пламя с пламенем, и - только искры разметало по храму.
…Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой безумный Геракл и разъяренный Аполлон; смертный и бессмертный. Только шепнут в Дельфах, повторят от Эпира до Аттики, и эхом отзовется на Пелопоннесе: сила сошлась с силой, вынудив Зевса-Тучегонителя метнуть молнию, дабы разъединить борцов и не допустить гибели сына… а вот которого из сыновей - не шепнут о том в Дельфах, не повторят от Эпира до Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.
Да еще услышит краем уха старая жрица, некогда разрешившая безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:
- Он не виноват. Гермий не открыл ему всей правды… нет, Феб не виноват. Он даже не знал, что его любимец, Адмет[57] из Фер - Одержимый.
И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами, а стоявший рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.
Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд с одного брата на другого, да и пошла себе прочь - так и не услыхав, как тихо выдохнул Ификл:
- Никто не виноват; и все виновны. Не очищать тебя надо, Алкид, - спасать. Спасать тебя от тебя.
В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:
- Я пойду на Флегры только вместе с великим Гераклом, лучшим и несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.
И Крониды переглянулись в смущении.
- Ты знаешь, как? - спросил Геракл.
- Надеюсь, что знаю, - был ответ.
Стасим I
Строфа
…Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних водах, чего до сих пор не видели они. А если и видели - то все равно не поверили возникшему отражению.
Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами; поворот, еще один - и призрачные языки неживого пламени, отливающие чернотой в самой сердцевине своей, бросаются навстречу двум путникам - чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть в стенах, светящихся тревожным багрянцем, как если бы они были сложены из чуть подернувшихся пеплом углей; а путники идут дальше, все глубже спускаясь в запретные для смертных недра Эреба.
- Жди меня здесь. Я сам приведу его.
- Что скажет Владыка?
- С дядей все договорено. Жди…
И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного исполина.
Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный, но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень - странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
Путник подходит к жертвеннику - низкому, как и все алтари подземных богов, - вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб…
- Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
- Но это жертвенник? - спрашивает путник, не оборачиваясь.
- Да, - отвечает вернувшийся легконогий проводник.
- А жертва?
- Вот она. Пришлось потревожить Менета…[58]
Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не выражающими глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают; она равнодушно жует свою жвачку, тупо глядя на путника и пятиугольный алтарь.
- А… тень? Ты привел его, Гермий?!
- Да.
Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
- Ну, я пошел, - чуть замявшись, говорит проводник. - Нож у тебя есть, а ритон - вот.
Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при этом он надел тускло блеснувший головной убор или шлем - но скорее всего это просто привиделось.
Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным силуэтом он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
- Сейчас, сейчас… - бормочет путник, наливая в ритон немного медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную корову к жертвеннику, куда только что поставил ритон, и достает из-за пояса кривой нож. - Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим…
Тень безмолвна и безучастна.
Кулак коротко и тяжело обрушивается на белое пятно коровьего лба, животное падает на колени, вспышка ножа полыхает во мраке; хриплое, отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье - и густая черная струя хлещет в подставленный ритон из разверстого горла, а человек свободной рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча при этом то ли молитву, то ли ругательства.
Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает, словно из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно укладывает мертвую корову у западной стороны алтаря.
Почему-то человек уверен, что запад именно там.
Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон и брызгает кровью сперва на жертвенник, после - на источающую жар стену.
Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновение становится светлее - и тут безучастная доселе тень вздрагивает, а на смутном лице широко распахиваются безумные, жаждущие глаза.
Тень почуяла жертвенную кровь.
- Пей, Ифит-лучник, - тихо и печально произносит человек. - Пей, и пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает к ритону - но, несмотря на торопливость, ни капли мрачного напитка не проливается на каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на человека, тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву, не давая отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший на шаг, бормочет:
- У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но они теплеют. Пей, сколько хочешь, потому что мне надо знать…
- Ты хочешь знать, что я не успел договорить тебе тогда, на стене Тиринфа? - тихий шелестящий голос идет ниоткуда и одновременно со всех сторон.
Путник невольно вздрагивает и со странным болезненным выражением вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не человек из плоти и крови - но уже и не тот призрак, которого привел из глубин Эреба легконогий поводырь.
Нечто посередине.
- Да, я хочу знать, учитель. Только вместе с тобой на тиринфской стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас в Меонии,[59] у Омфалы Лидийской - люди и боги полагают, что Геракл искупает грех невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает свое безумие… и искупит его навсегда. Но давай не будем об этом вслух даже здесь…
- Я не виню Алкида, - грустный шелест, отзвук, эхо, - я видел Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед ним, и есть ли перед ним хоть кто-то… нет, я не виню твоего брата.
- Да, учитель, никто не виноват, и все же… Ты расскажешь мне то, что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало - я хочу дойти до конца.
- Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все, и так будет лучше. По крайней мере, для меня.
- Может быть, я…
- Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю, что ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу. Я хочу покоя и забвения.
Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему учителю наполовину опустевший ритон. На этот раз тень пила неторопливо, без жадности и удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
- Благодарю, - Ифит-лучник отстранил ритон, на дне которого еще что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
Тень, призрак вздоха.
- А теперь слушай, - сказал тот, кто некогда звался Ифитом Ойхаллийским.
Антистрофа
- Ты знаешь от Алкида, как мы - младшие родичи Салмонеевых братьев - породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово "Гиганты" казалось несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые младенцы, в чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные - но дети. НАШИ ДЕТИ. Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх выжили; дни какого-то невозможного, нереального счастья, когда даже в глазах Сфено и Эвриалы исчезла чернота обреченности, которая была в них всегда, когда не стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук, сын Медузы; а я, сын Авгия Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали сумасшедший, неистовый, божественный танец… я хорошо помню те дни.
Я помню их даже здесь, где не помню ничего.
Вскоре явились Одержимые. Нет, не такие, как мой отец, - рангом пониже. Вежливые, настойчивые и убедительные - о, они хорошо знали свое дело! Дети болели, их надо было лечить, кормить и нянчить. С этим согласились все. Но знал ли я или Молиона, как лечить и нянчить потомство древних Павших титанов? Знали ли сестры Горгоны и Герион, как обращаться с полулюдьми?!
Нет.
Мы этого не знали.
А люди, Одержимые Тартаром, утверждали, что знают. И мы им поверили. Зря! Зря!.. Если бы мы не захотели отдать своих детей этим тихим жрецам с липким голосом, если бы мы воспротивились… ведь на нас не было силы! Небо, одной Сфено хватило бы, чтобы десятки трупов легли под ноги разъяренной Горгоне! И лук мой был при мне, и доставало стрел в колчане - как же слепы оказались мы, дети Одержимых и потомки Павших!
Век себе не прощу… впрочем, теперь это лишь красивые слова.
Без детей сразу стало пусто. Многие из нас вернулись с Флегрейских полей домой, но и там мы не могли найти себе места, то и дело возвращаясь обратно к тем странным существам, к которым успели привязаться, даже полюбить - для них мы выглядели не менее странно, но привязанность оказалась обоюдной, - мы снова делили ложе, погружаясь в жуткое, болезненное наслаждение, на время дарующее забытье; очнувшись, мы вновь ощущали гнетущую пустоту существования, и глухая тоска гнала нас прочь - с тем, чтобы через некоторое время снова вернуть обратно.
Иногда нам - только людям! - разрешали увидеть детей. Дети не узнавали нас, они вообще от раза к разу становились все более необычными (мы успокаивали себя тем, что так и должно быть), и встречи эти были скорее в тягость… Но мы уже не могли удержаться, мы приходили снова и снова, пока не настал черный день.
Теперь-то я понимаю все! Чушь, что Гиганты - змееногие порождения Геи и Тартара, что их судьба - сразиться с Олимпийцами и победить или пасть. Судьбы нет! А если даже и есть - не важно. Одержимым нужны были именно дети, потому что дети ощущают жару и холод, хотят есть и пить, смеются и плачут, но они не знают разницы между людьми и богами. Дети - единственные смертные, для которых нет богов; дети - возможные убийцы богов. И теперь я думаю, что каждый полубог-герой в чем-то ребенок…
Одержимые с самого рождения подкармливали младенцев жертвами. Только в отличие от Геракла - первой, неудавшейся попытки - момент принесения жертвы новорожденному неизменно связывался с приятными для ребенка ощущениями: его кормили, переодевали в сухое, ласкали… Через некоторое время дети уже требовали жертвоприношений, намертво связав их с удовольствием.
Когда они немного подросли - они сами стали приносить себе жертвы.
Только жертвы их не были в полном смысле слова человеческими; хотя иногда для этого использовались похищенные из храмов жрецы Олимпийцев.
Жертвы Гигантов - боги! Или те, кто одного племени с богами: нимфы, дриады, сатиры, малые титаны… Гиганты не будут воевать с Олимпийцами, поскольку не умеют воевать и не знают, кто такие Олимпийцы. Гиганты будут их есть, пожирать, приносить в жертву самим себе! Боги для Гигантов - пища; так ребенок тянет в рот игрушку!
…Тень Ифита плакала, но слез не было, и грудь призрака сотрясали беззвучные рыдания. Взяв протянутый ритон, тень залпом допила остатки, и жертвенная кровь с медом и ячменем снова наполнила бесплотное создание неким подобием жизни.