Украшенные резными статуями носы кораблей дружно ткнулись в песок, замерли поднятые вверх весла, предоставив благодатным лучам Гелиоса сушить блестевшие на лопастях соленые слезы нереид; и триста вооруженных людей, спрыгнув на берег, деловитой молчаливой колонной побежали к притихшим торговцам - добежав же, незваные гости принялись все так же молча и деловито грузить приглянувшееся добро на стоявшие рядом повозки. И только когда первые повозки двинулись прочь от торговых рядов к кораблям налетчиков, знаменитая ярмарка сообразила, что ее грабят.
Причем столь наглым и откровенным образом, что впору было воздеть руки к небу и риторически вопросить:
- Как же так?!
- А вот так, - на бегу отозвался один из грабителей и, забросив на очередную телегу глухо звякнувший мешок, помчался за следующим.
Ярмарка переглянулась, пожала плечами и, стеная и голося, бросилась к Скейским воротам - западному входу в Трою, - надеясь не столько на защиту крепких стен, сколько на своевременную помощь воинов Лаомедонта.
И впрямь - предупрежденные часовыми на башнях, увидевшими пиратские корабли раньше всех, из ворот уже выезжали колесницы Лаомедонта и его сыновей, за которыми громыхали оружием и доспехами пешие солдаты, общим числом около тысячи.
- Прочь с дороги! - надсаживался троянский правитель, сперва мысленно, а потом и в полный голос проклиная наглых пиратов и тупую толпу, загородившую дорогу. Драгоценные минуты шли одна за другой, солдаты вязли в людской массе, кого-то затоптали, кого-то собирались затоптать, а он истошно возражал; короче, пока троянские блюстители закона, отвыкшие от подобных переделок (после походов Геракла во Фракию и на амазонок налеты на окрестности Трои практически прекратились), выбрались на открытое место и во все лопатки понеслись к берегу моря - пираты уже заканчивали погрузку награбленного на корабли.
Скачущий первым Лаомедонт только успел порадоваться жадности морских гостей - видимо, решив не оставлять ничего из богатой добычи, пираты собирались принять бой, чтобы позволить части отряда довершить размещение краденых товаров на дощатых палубах кораблей. Впрочем, это был чуть ли не единственный повод для радости (если не считать тройного преимущества в людях), потому что место для обороны пираты выбрали идеальное: от троянцев их отгораживали ров и насыпь, поверх которой уже были свалены опустевшие телеги.
Получилось что-то вреде крепостной стены, выгибающейся полукругом и обеими концами упирающейся в берег; так что троянским солдатам волей-неволей пришлось идти на штурм укреплений, находившихся у них же дома.
Спешившись, Лаомедонт на миг задержался, прикидывая, каким образом будет удобнее пересекать ров и брать приступом насыпь, ощетинившуюся дышлами перевернутых телег.
- У-у, проклятое наследие! - пробормотал он, имея в виду геракловы укрепления и недоумевая, почему до сих пор не распорядился засыпать ров и снести насыпь.
Между центральными повозками до пояса высунулся молодой круглолицый воин в дорогом пластинчатом панцире.
Лаомедонт на всякий случай сделал шаг к своему оруженосцу, держащему большой овальный щит с изображением скалящегося льва, но в руках у воина не было ни дротика, ни лука со стрелой.
- Я - Оиклей из Аргоса, сын Амфиарая-Вещего, - как ни в чем не бывало представился круглолицый, словно был гостем, а не грабителем. - Надеюсь, боги милостивы к тебе и твоему городу, досточтимый Лаомедонт?
- Милостивы? К нему?! - рядом с Оиклеем, ухмылявшимся во весь рот, обнаружился еще один пират; грубый голос последнего показался Лаомедонту подозрительно знакомым. - К этому безбородому мерзавцу? Ну, ты скажешь, Оиклей…
Пират стащил бронзовый рогатый шлем, почти полностью закрывавший лицо, и слова застряли у Лаомедонта в глотке: перед ним был Иолай, возничий Геракла, которому троянский правитель вкупе с остальными Салмонеевыми братьями не далее как три года назад предлагал микенский престол.
Яростный хрип Лаомедонта и почти судорожный взмах рукой троянские солдаты, к счастью, поняли правильно и с криками бросились вперед.
Их численное преимущество на первых порах свелось на нет: атаковать насыпь одновременно могла в лучшем случае половина отряда, вторая же напирала снизу, постепенно заполняя ров и ничего не видя из-за спин соотечественников; негодяи-пираты, в свою очередь, мигом прекратили погрузку и обрушили на троянцев град камней и дротиков - а особо зловредные (или длиннорукие) корабельными шестами в полтора человеческих роста спихивали солдат Лаомедонта на головы карабкающихся сзади.
И тем и другим отступать было некуда - за спинами разбойников плескалось море, а сесть на корабли и отчалить они уже не успевали; на тех же троянцев, которые рубились вплотную к повозкам, давила масса собратьев по оружию, спешащих внести в Ареево жертвоприношение и свою кровавую лепту. В двух местах оборона пиратов оказалась прорвана, часть повозок сброшена или оттащена в сторону, и на участках прорыва мигом замелькали пластинчатый панцирь Оиклея-арголидца и рогатый шлем Иолая-возничего, вокруг которых бой закипел с удесятеренной силой. Рано или поздно - Лаомедонт, наблюдавший за сражением со стороны, отчетливо видел это - пираты будут оттеснены к морю и вырезаны, но потери троянцев и то, что часть грабителей вполне способна увести один корабль, бросив своих на произвол судьбы, приводило Лаомедонта в бешенство.
И поэтому он мысленно возблагодарил судьбу, малоблагосклонную сегодня к Трое, когда увидел внушительный отряд подкрепления, бегущий к месту схватки от стен города, со стороны холма Ватиея.
Но у судьбы, Ананки-Неотвратимости, равно безразличной как к благодарностям, так и к проклятиям, были свои планы относительно Лаомедонта Троянского, главы Салмонеева братства после гибели Эврита, басилея Ойхаллии.
4
Многие в этот день полагали, что им приходится несладко; десятник же троянской стражи у Скейских ворот был убежден, что ему хуже всех.
Даже то, что с раннего утра доставляло удовольствие - отсутствие укушенного змеей второго десятника, - сейчас приводило в отчаяние, поскольку возлагало двойную ответственность, отнимая возможность посоветоваться.
А посоветоваться хотелось больше, чем в жаркий день после двух жбанов просяного пива хочется отойти в сторонку и облегчить душу - которая у мужчин, как известно, находится в животе.
Посудите сами - сперва башенные часовые обнаружили неизвестные корабли, идущие с запада, и поначалу не придали этому особого значения, приняв суда за торговые. В троянском порту вечно толклась дюжина-другая купеческих посудин; а предположить разбойное нападение столь малыми силами и средь бела дня на великий Илион мог только безумец. В черте города находилось до полутора тысяч хорошо вооруженных солдат; за время любой осады, вооружив горожан, можно было увеличить армию в два-три раза - а там подошли бы подкрепления со всей Троады, из городов Абидоса и Арисбы, из Зелии, что у подножия лесистой Иды,[62] из маленькой Киллы, из союзных Ларисы и Лирнесса… три корабля, говорите вы?
Ха!
Впрочем, когда суда, обойдя с юга остров Лемнос и с севера крохотный островок Тенедос, по каким-то причинам не свернули в сторону гавани, а двинулись сразу к берегу - десятник немного забеспокоился и решил послать гонца к правителю. С одной стороны, вспыльчивый и деспотичный нрав Лаомедонта (многие звали его "живым богом", подразумевая под этим разное) был известен всем, и в случае ложной тревоги десятника ждали неприятности; с другой же стороны…
Вот с этой, с другой стороны, предусмотрительный десятник оказался кругом прав. Кусая губы от бессилия, он глядел с крепостной стены на развернувшийся внизу грабеж; спешно скомандовал открыть Скейские ворота, едва из окрестных улиц вывернули спешащие солдаты и колесницы Лаомедонта; на свой страх и риск впустил в Трою вопящих беженцев и лишь потом приказал запереть ворота; и, наконец, сыпля проклятиями, во всех подробностях рассмотрел не слишком успешное начало штурма насыпи.
Часть беженцев успела растечься по городу, и Троя стала напоминать закипающий на огне котелок. Остальные же толпились внизу, у ворот, и стражникам приходилось отгонять наиболее ретивых, так и норовивших забраться на стену или башню. Среди людской массы особняком выделялся десяток конных фракийцев, приехавших на ярмарку перед самым налетом. Десятнику давно уже нравились всадники Фракии - хотя сам он не любил и опасался лошадей, даже запряженных в колесницы, - и когда один из фракийцев, спрыгнув с коня, направился к ведущей на стену лестнице, десятник махнул страже: пропустите!
Вблизи фракиец оказался неожиданно громоздким и широкоплечим, стоять рядом с ним было спокойно и надежно, как иногда стоится рядом с утесом; десятник дружелюбно подмигнул гостю и подумал, что в случае чего десяток таких ребят никак не помешает.
- Пираты? - спросил фракиец, распуская башлык, скрывающий нижнюю половину лица.
Абсолютно незнакомого десятнику лица. Добродушного, толстощекого, с бритыми усами и мягкой каштановой бородкой.
- Ага, - десятник с презрением оттопырил нижнюю губу. - Вот уж глупцы! - думали с нахрапу…
- А держатся неплохо, - задумчиво оценил фракиец, указывая в сторону сражения. - Глядишь, часть успеет уйти в море.
- Дудки! - возмутился десятник. - Вон еще наши бегут… обойдут с флангов и вырежут подчистую!
Последнее относилось к полутысяче человек, мчавшихся к берегу со стороны холма Ватиея; тех самых, за которых Лаомедонт благодарил судьбу.
- Бегут, - благодушно согласился фракиец. - Только ваши ли?
- А чьи ж еще? - неприятная змейка сомнения вползла в душу десятника (которая, как уже было сказано, находилась в животе) и закопошилась, свивая холодные кольца. - Раз отсюда туда бегут, значит, наши!
- Отсюда оно, конечно, туда, - как-то странно выразился фракиец и замолчал.
Бегущие за это время успели преодолеть половину расстояния.
- Небось из Арисбы подмогу прислали, - десятник почувствовал, как змейка сомнения разрастается, становясь змеей. - Нет, оттуда даже бегом полдня в одну сторону… Может, из Зелии?
"Шиш тебе! - злобно зашипел дракон сомнения, больно толкаясь в печень спинными шипами. - Это из Зелии-то пятьсот человек? Да и когда они узнали бы о налете?!"
- Шкура хорошая, - ни с того ни с сего ляпнул фракиец. - Вытерлась маленько, а так - добрая шкура…
- Какая еще шкура? - машинально спросил десятник, проследил направление взгляда фракийца и вдруг понял, о чем идет речь.
Понял за мгновение до того, как пять сотен человек мнимого подкрепления под предводительством гиганта в львиной шкуре, накинутой поверх доспеха, ударили штурмующим насыпь троянцам в спину - и сражение превратилось в резню.
- А мы с парнями, когда сюда еще с Гигейского озера ехали, - фракиец хлопнул остолбеневшего десятника по плечу и заулыбался от уха до уха, - все думали: что ж это за полудюжина кораблей под прикрытием мыса со стороны Лесбоса причалила?! Места там глухие… одна радость, что хоть до Трои, хоть до Меонии рукой подать! А теперь ясно: великий Геракл срок у Омфалы отбыл - и берет крепкостенную Трою!
- Геракл, - десятнику казалось, что эти слова произносит не он, а кто-то другой, - Геракл берет Трою…
- Молодец! - просиял фракиец. - Сообразительный! А Геракл - он ведь такой: если что берет, значит, берет…
Фракиец повернулся к толпе, бурлящей внизу.
- Эй, Лихас! - заорал он кому-то из своих. - Ты был прав! Это Геракл! С меня выпивка!
Тот, к кому обращался фракиец - худющий как жердь парень лет двадцати, носящий народное фракийское имя Лихас, - мигом соскочил наземь и затесался меж беженцев.
- Геракл! - пронзительно заверещал он, и десятнику его противный голос почему-то напомнил поездку на Ойхаллию трехлетней давности, когда десятник сопровождал Лаомедонта и сыновей к покойному басилею Эвриту. - Геракл под Троей! Спасайся кто может!
- Спасайся кто может! - нестройно подхватила толпа, торопливо вливаясь в улочки, ведущие к центру города, - и скоро у Скейских ворот осталась лишь стража да фракийцы.
"А кто не может?" - обреченно подумал десятник.
- Ты б командовал ворота открывать, - благодушие могучего фракийца не имело предела. - Во-он ваш Лаомедонт несется… грех царя в город не пускать.
Опомнившись, десятник рявкнул на воротных стражей, и те едва успели вытащить из пазов огромный окованный медью дубовый брус, служивший засовом, - как в ворота вихрем ворвалась колесница Лаомедонта, а следом за ней еще три.
- Запирайте! Запирайте, шлюхины дети! - не сумев сдержать закусивших удила коней, Лаомедонт едва успел свернуть в переулок, ведущий к центральной агоре.[63] - Да запирайте же!
Колесницы троянских царевичей прогрохотали следом; последняя, накренившись на повороте, опрокинулась, вылетевший возница ударился головой об угол дома и замер, а лошади помчались дальше с истошным ржанием. Одного взгляда, брошенного в сторону побережья, хватило десятнику, чтобы понять: стоит немного промедлить с выполнением последнего Лаомедонтова приказа, и в город на плечах бежавшего и бросившего свое разбитое воинство царя ворвутся проклятые ахейцы во главе с обладателем львиной шкуры.
Понимая, что его подчиненные сейчас колеблются в выборе между бегством и верностью долгу, десятник глубоко вздохнул и собрался было устремиться вниз, дабы лично возглавить оборону Скейских ворот, - но ноги отказались служить бравому вояке, а все команды, так и не родившись, умерли и стали разлагаться прямо в груди, спирая дыхание.
Навстречу десятнику по каменным ступеням лестницы поднимался засов от Скейских ворот.
- Посторонись! - негромко бросил засов, поравнявшись с кожаными подошвами десятниковых сандалий, затем двинулся дальше и вверх; вот он уже на уровне колен отпрыгнувшего назад десятника, вот достиг живота… по медной обшивке дубового бруса скрежещет стрела, посланная перепуганным часовым с башни, но засов неуклонно продолжает свое движение.
Десятнику уже хорошо видны напрягшиеся под сумасшедшей тяжестью плечи, бугристые руки, ладонями упирающиеся в потертую медь, подобравшийся живот, весь в жесткой черной поросли - но лица человека, несущего засов, ему не видно.
Только макушку; только курчавые, изрядно тронутые сединой волосы.
- Это… это один из ваших? - глупо моргая, десятник пятится к фракийцу.
- Из наших, из наших, - соглашается тот, с откровенной завистью глядя на несущего засов человека. - Вот веришь, приятель: и ростом мы с ним вровень, и в плечах я чуть ли не пошире буду, и если я не сын Зевса, то уж во всяком случае внук[64] - а так не могу! По ступеням, с этой дурой на загривке… нет, не могу!
- Будет прибедняться, Теламон, - рокочет из-под засова; и уже к десятнику: - Жить хочешь?
- Хочу, - подумав, честно отвечает десятник.
- Тогда отойди в сторонку и крикни своим, чтоб не дергались и не стреляли больше. Понял? Теламон, проследи…
Надежный утес фракийца придвигается, оказывается совсем рядом, короткий меч десятника сам собой покидает ножны и, ожив, плашмя шлепает бывшего хозяина по ягодицам.
- Пошли? - весело спрашивает Теламон, и тут дикий грохот заставляет обоих подпрыгнуть на месте.
Человек, только что сбросивший засов на ту сторону стены, поворачивается - и десятник узнает его.
Они уже виделись: в Ойхаллии, у Эврита.
Три года назад.
- Геракл берет Трою, - что-то безнадежно сместилось в голове десятника, он чувствует это, хотя не понимает, что именно, и никак не может перестать ухмыляться. - Геракл берет Трою…
- Почему берет? - смеется Теламон, и ответно смеются внизу лжефракийцы, сгоняющие в кучу не оказывающих сопротивления стражников. - Почему - берет?
- Ах да, - поправляется десятник. - Взял.
5
Троя была взята.
Она была взята еще тогда, когда девять пятидесятивесельных кораблей тихо отплыли из Иолка, оставив на берегу расстроенных Пелея и Тезея Афинского - из известных героев с Иолаем и Ификлом отправился лишь буян Теламон; всех же остальных, чье исчезновение непременно породило бы волну слухов, способную докатиться до Трои раньше ахейских кораблей, Иолай заставил вернуться домой.
Она была взята еще тогда, когда триста арголидцев и тиринфских ветеранов самоубийственно наглым налетом отвлекли на себя внимание троянцев и сумели продержаться на узенькой полоске суши между кораблями и насыпью (которую сами же и насыпали семь лет тому назад) ровно столько, сколько было нужно.
Она была взята еще тогда, когда шесть кораблей, обогнув Лесбос, причалили у южной оконечности мыса Лект и Ификл, взяв с собой пятьсот с лишним воинов, умудрился прокрасться вдоль лесистых склонов Иды почти к самой Трое - чтобы потом открыто и неожиданно ударить в спину солдатам Лаомедонта.
Она была взята еще тогда, когда Алкид - отнюдь не объявляя громогласно об окончании рабства у Омфалы - вспомнил Хиронову науку и верхом прискакал из Меонии к мысу Лект, пригнав с собой табун в десять голов; там он взял Теламона, Лихаса (не потому, что коренной фракиец, а потому что парень, три года не видевший своего кумира, просто обезумел от счастья) и еще семерых, которые во время походов на Диомеда-бистона и амазонок научились искусству всадника, - короче, десяток ложных фракийцев, затесался в толпу беженцев и весьма своевременно попал в Трою, задержавшись внутри у Скейских ворот.
А может быть, Троя пала гораздо раньше - когда ее царь Лаомедонт вступил в Салмонеево братство, когда силой отправил собственного сына Подарга на Флегры, как быка в стадо; когда отдал в жертву Гесиону и потом гнал Геракла-спасителя прочь, кичась неприступностью стен и титулом "живого бога".
Все может быть.