- Не снимай шлема! Если тебя увидят здесь, на Флеграх - все, конец! Понял?
Повторять дважды не понадобилось.
Иолай и так успел заметить, что Лукавый шепчет, не глядя в его сторону - и не потому, что скрытничает, а потому, что и сам не видит.
Шлем Владыки, о котором поют рапсоды.
Ведь даже само имя "Аид" испокон веку означает - "невидимый".
…В пяти шагах от Иолая лежал мертвый человек.
Нет, не человек.
Или все-таки?
Необычайно крупный подросток - десять лет? двенадцать? пятнадцать?! - похожий одновременно на уродливого бога и прекрасного зверя, на чье лицо нельзя было смотреть без содрогания; так иногда при встрече с неведомым не знаешь: молиться ему или бежать от него.
Рядом с израненным телом подростка - все-таки, если не вглядываться пристально, он больше походил на дитя человеческое - валялись разбросанные стрелы со светло-сизым оперением и лук.
Лук из дерева и рога.
- Эврит? - одними губами выдохнул Иолай, понимая, что и этот труп - уже не Эврит Ойхаллийский, а просто падаль.
Лукавый кивнул.
Иолай нагнулся, запрокинул покойному голову и долго смотрел на перерезанное горло.
Потом пнул сандалией коченеющую руку с зажатым в кулаке ножом.
- Если это был Эврит, то он успел убить себя сам, - Иолай чувствовал, что сейчас сорвется на крик. - Мертвецы не режут себе горло. Ты видел его тень, Лукавый?!
- Да? - удивленно спросил Гермий непонятно о чем.
И Иолай понял, что юноша-бог чудом удерживается, чтобы не упасть.
Он подошел к шатающемуся Гермию, полуобнял его - Лукавый со вздохом благодарности оперся о подставленное плечо - и обвел взглядом Флегры.
Выжженную равнину, где над телами уродливых детей стояла Семья.
Зевс-Бротолойгос, по-воровски проникший в спальню Алкмены и потом лишь раз позволивший себе встретиться с Амфитрионом лицом к лицу - когда лавагет умирал под Орхоменом; Посейдон-Энносигей, стоявший в фиванском переулке над поднимающимся с колен мужем любовницы Громовержца; Гера-Аргея, пославшая ядовитых змей, лишь чудом не доползших до двух восьмимесячных младенцев; Арей-Эниалий, чью дорогу заступил некогда смертный внук Персея, сбив бога в кровавую грязь; Аполлон-Эглет, скорый на расправу лучник, схватившийся с разъяренным Гераклом в Дельфах; чумазый молотобоец Гефест, веселый пьяница Дионис, девственная охотница Артемида…
И мудрая Афина, которая лишь сегодня станет Палладой,[73] - вот она нагнулась над мертвым Гигантом, над ребенком по имени Паллант, и кривым лезвием стала деловито снимать с покойного кожу, чтобы позже обтянуть ею свой щит.
Боги стояли над Гигантами; выжившие жертвы - над покойными жрецами.
Измученные взрослые в разорванных одеждах - над поверженными детьми.
И все, живые и мертвые, были равно смертны.
А чуть поодаль Алкид рвал хитон на полосы и перетягивал Ификлу простреленное бедро.
Закончив, он помог брату подняться - и близнецы, не оборачиваясь, двинулись к болезненно пульсирующему Дромосу.
Геракл покидал Флегры.
- Они убили детей, которые чуть не убили нас, - пробормотал вслед кто-то из Семьи.
Спиной отступая к Дромосу, через который пришел, Иолай видел лица богов, смотревших на уходящего Геракла.
Лица спасенных, которые никогда не простят спасителя.
- Герой должен быть один… - шепнуло эхо над Флегрейскими полями.
Но Иолай этого уже не слышал.
А даже если бы и слышал - тогда еще он не понял бы нового, тайного смысла, вложенного в знакомые слова.
13
…Скоро, скоро зазвенят струны, скоро запоют велемудрые рапсоды о том, как бились за власть над миром змееногие гиганты и блаженные боги, как полыхали Зевесовы перуны, как взлетали в небо скалы и горящие деревья.
Всех вспомнят поименно: как Аполлон пронзил золотой стрелой левый глаз гиганту Эфиальту, как Посейдон обрушил на гиганта Полибота часть острова Кос, а Афина придавила бегущего Энкелада Сицилией, как вещие Мойры сразили гигантов Агрия и Фоона, сражавшихся медными палицами, как Гефест метал раскаленные камни в чудовищного Клития, Дионис бил тирсом Эврита, Геката факелом - Миманта, невидимый Гермес сразил гиганта Ипполита; а Громовержец поверг во прах царя гигантов Порфириона и многих, многих других…
Всех вспомнят; и богоравного Геракла, лучшего из смертных, не забудут.
Даже жители Коса и Сицилии, наваленных на врагов Олимпийцами, усердно подпоют в общем хоре.
Не сейчас, так позднее, изображения Гигантомахии украсят Пергамский алтарь, северный фриз сокровищницы сифнийцев в Дельфах, щит статуи Афины в Парфеноне - и никто, нигде и никогда не расскажет, не споет и даже не узнает, как поздно ночью, вернувшись на осиротевшие Флегры, близнецы хоронили маленькие остывшие тела…
Стасим II
…Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.
Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за его спиной мглу.
Влажный воздух едва уловимо отдает плесенью, и человеку вдруг вспоминается Критский лабиринт. То же причудливое сплетение галерей, проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак - и тот же запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.
И еще - кровью.
Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так; наверное, он должен хотеть повернуть назад, и это тоже не так, потому что человек подолжает идти вперед.
Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из всхлипнувшей темноты - дверь. Старую дощатую дверь, перекошенную, рассохшуюся, посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью…
Дверь чуть-чуть приоткрыта.
Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.
Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.
И как только мысль эта мелькает в его сознании - дверь начинает медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается, запах плесени усиливается, а человек стоит и смотрит.
Впрочем, до конца дверь так и не открывается, застряв где-то на полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей медью тьме, ворочается некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.
Нет, не старый - древний.
Но наружу обитатель той стороны не показывается - то ли в дверной проем не помещается, то ли и не собирается этого делать…
"То ли вида своего стесняется", - подумалось вдруг человеку. И догадка эта показалась ему более близкой к истине, чем все остальные. Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем "стесняется", но человек не мастак подбирать слова.
И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый голос добровольно отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения, который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим - но это не в его силах.
Вот какой это был голос.
- Наконец-то мы можем поговорить, - доносится с той стороны. - В первый и, наверное, последний раз.
- Где мы? - спрашивает человек.
- Здесь. В тебе.
- Кто я? - спрашивает человек.
- Ты? Ты - Геракл, и сегодня я говорю сразу для обоих.
Человек по имени Геракл понимает: да, это правда. Голос с ТОЙ стороны сегодня говорит для двоих, для обоих братьев-близнецов, которых в этот миг зовут - Геракл.
- Тогда кто же ты? - спрашивает Геракл.
- Я - твой дальний предок. Когда-то меня звали Крон, Повелитель Времени; теперь меня зовут Крон-Павший.
- Повелитель Времени?
- Бывший. Потому что там, где я нахожусь сейчас, нет времени, и мне нечем повелевать.
- А что же там есть?
- Здесь есть я. И такие, как я. Павшие.
- И это вы четыре десятилетия подряд сводите меня с ума, заставляя убивать невинных?!
Кажется, что Геракл не выдержит, пинком вышибет дощатую дверь и войдет туда, где нет ничего, даже времени, но все-таки есть нечто.
Войдет, чтобы взять Павших за горло.
- Ты оказался неудачной попыткой, - отвечает голос.
- Да. И я не устаю этому радоваться.
- Дослушай и не перебивай. Ты оказался неудачной попыткой и для нас, и для Олимпийцев. Тебя, как личность, никто не принимал в расчет. В свое время мой сын Зевс первым сделал гениальное открытие: он понял, что вас, людей, можно использовать - и использовал. Но ни Семья, ни Павшие не воспринимали вас как самостоятельную силу, как возможного союзника или противника… Жертвы богам Олимпийским, жертвы Павшим в Тартаре - только это от вас и требовалось.
- Человеческие жертвы, - негромко добавляет Геракл.
- И человеческие тоже, - соглашается Крон. - Но пойми: мы никогда не считали вас ровней себе! Ведь и люди не терзаются угрызениями совести, срезая колосья пшеницы или закалывая барана?! Это не зависит от нас; так есть и будет, хотим мы этого или нет.
Геракл молчит.
- Ну что ж, - наконец произносит он, - если это не зависит от вас, значит, это в первую очередь зависит от нас, людей. Ведь это мы, а не боги и Павшие приносим друг друга в жертву. Но ручей жертвенной крови, текущий из наших жил, сильно обмелел за последние годы - ты чувствуешь это, Крон-Павший, мой предок?! Я очень старался… И я надеюсь, что когда-нибудь настанет день, когда люди перестанут умирать на алтарях.
- Может быть. А может быть, и нет. Во всяком случае, я буду надеяться вместе с тобой.
- Ты?! Вместе со мной?! После того, как ты отдал приказ о создании Гигантов, а я расстрелял их на Флеграх?!
- Ответь мне, Геракл, - знаешь ли ты, для чего предназначались несчастные дети, которых ахейцы назвали Гигантами?
- Они должны были уничтожить Семью. Принести себе в жертву. Я знаю это.
- А знаешь ли ты, что должно было случиться ПОТОМ? Если бы наша попытка удалась и Гиганты принесли бы богов себе в жертву? Знаешь ли ты, чего не знали Одержимые из Салмонеева братства?!
Геракл молчит.
- Разрушающееся "Я" Олимпийцев вошло бы в несозревших Гигантов - и разорвало бы их души, как рождающаяся бабочка разрывает кокон или как птенец разбивает скорлупу своего яйца.
- И… кто должен был родиться?
- Мы, Павшие. Не в силах вырваться из Тартара в том виде, в каком сейчас пребываем, мы надеялись выйти через Гигантов - ибо трудно представить себе жертвы большей, чем бог Олимпа, принесенный в жертву Павшим! И высвободившаяся сила должна была не только погасить сознание Гигантов, но и на мгновение открыть новый Дромос между Тартаром и Флеграми, которые и без того были связаны невидимой пуповиной.
Пауза.
- Мы надеялись, - шелестит из мглы, - мы очень надеялись, что нам удастся воплотиться в наших потомках, переполненных силой великого жертвоприношения. Но ты, Геракл, наша первая неудачная попытка, смертный, Мусорщик - ты помешал нам вернуться и занять место Олимпийцев. И я благодарен тебе за это.
- Благодарен? За то, что я оставил вас в Тартаре?!
- Да. Я, Крон-Павший, благодарен Гераклу. Я многое понял за последнее время - время, которого здесь нет, но которое еще не забыло те дни, когда я повелевал им… Помнишь, я говорил тебе, что мы относились к вам, как вы - к пшеничному полю или стаду, выращиваемому на убой? Но разве стал бы ты разговаривать с пшеничным колосом или с глупым бараном?! Разве заговорил бы я с тобой, если не изменил бы свое мнение?
- И каково оно теперь, твое мнение? - голос Геракла звучит чуть насмешливо, но Крон не замечает этого.
Или делает вид, что не замечает.
- Я думаю, что вы, люди - это третья сила, новая раса, достойная занять свое место на Гее. Семья - на Олимпе, Павшие - в Тартаре, а вы живете и умираете на Земле, так что именно вы - ее настоящие хозяева. Но даже среди Павших немногие согласны со мной; что тогда говорить про Олимпийцев?! От ревнивой Семьи добра не жди…
- Я и не жду, - с угрозой бросает Геракл. - Ни от Семьи, ни от вас.
- Правильно. Но мы далеко. Олимпийцы - ближе. И соображают быстрее. Не всегда, но - зачастую. Это ведь их идея - смертные Мусорщики - полулюди, способные убивать навсегда таких, как мы… Создавая Гигантов, мы просто позаимствовали идею Семьи. Более того, находясь в Тартаре, мы имеем некоторые преимущества - никакой Геракл не доберется сюда, чтобы покончить с Павшими! А вырвавшись, мы, в которых выгорело все, кроме жажды мести и свободы (но в первую очередь - мести) - о, мы непременно нарушили бы любое равновесие! Боюсь, что даже Сторукие мало чем смогли бы тогда помочь миру - а я все-таки сын Матери-Геи и не желаю ей столь дикой участи.
Дверь скрипнула, дрогнула… и осталась на прежнем месте.
- Пусть все остается как есть, - продолжает Крон. - Мы подождем. Мы умеем ждать. Скажи мне, Геракл - ты помнишь некоего Аттама,[74] которому ты помешал принести собственного сына в жертву богу?
- Помню, - улыбается Геракл. - Пришлось хорошенько намять длиннобородому упрямцу бока, прежде чем он согласился заменить мальчика овном.
- А какому из богов поклонялся этот упрямый Аттам? - вкрадчиво интересуется Крон.
- Было у меня время спрашивать?! - недоумевает Геракл. - Дию, наверное, Зевсу… кому же еще?!
- Дий, - медленно и отчетливо, подчеркивая каждый звук, выговаривает Крон, - Деус[75]… нет, дитя мое, не Зевсу поклонялся этот Аттам, а совсем другому богу. Народ Аттама зовет этого Бога множеством имен, но главное не в этом.
- Варвар… - бормочет Геракл, брезгливо пожимая плечами.
- Главное в том, что этот Бог для них - Единый.
- Единый?
- Да. Он уже здесь, на Гее. Дважды Павшие были правы - Ему тесно в Себе.
- Кто он, этот Единый?
- Долго объяснять. И ни к чему. Скажу только, что у любого бога обязательно должен быть противник. Мы, Павшие, - вечные противники Олимпийцев. Две крайности. Вы, люди, - посередине. Если место Семьи займет Единый, как бы его ни называли - мы, Павшие, никуда не денемся. Мы по-прежнему останемся в Преисподней, в самом низу Ада.[76] И вы, люди, - тоже останетесь на Гее. Вы будете верить в Единого; а значит, и в нас. Нет, мы не будем голодать… и, может быть, благодаря нам и людям Гея не ляжет подстилкой под Единого.
- Не рано ли ты зачислил людей в свои союзники, Крон-Павший?
- Возможно. Возможно, люди найдут еще один путь, где не будет места ни нам, ни Семье, ни Единому… И залогом тому - миф о Геракле. О смертном, сокрушившем чудовищ и Гигантов; о том, кто не уступал дороги богам и без кого Олимпийцы были бы бессильны перед выходцами из Преисподней. Взойдешь ты на Олимп или просто умрешь - я желаю этому мифу долгой и счастливой жизни. А теперь…
Крон замолкает надолго.
- А теперь о последнем. Жизнь твоя оборвется не завтра, и наверняка в ней будут дни, когда она станет в тягость, когда тебе захочется не жить, не знать, не помнить…
- В моей жизни было немало таких дней, - сквозь зубы цедит Геракл.
- Так вот, я, Крон-Павший, твой предок, хочу сделать тебе прощальный подарок. У меня нет ничего вещественного, чтобы дать тебе; я не могу увеличить твою силу или продлить жизнь, подарить славу или богатство… Моя стихия - время. Правда, находясь в Тартаре и частично - внутри тебя, я не в силах повелевать временем внешним. Но я могу дать тебе власть над твоим собственным временем, над мгновениями твоей памяти. И когда настанет черный день - выбери любой момент из твоей прошлой жизни, и ты сможешь мысленно вернуться в него, пережить заново, ощутить во всей полноте…
Наверное, окружающие сочтут тебя безумцем. Но впервой ли тебе? Тем более что это безумие будет безобидным. Мой дар отныне всегда будет в тебе, и ты сможешь воспользоваться им, когда захочешь.
Вы ОБА сможете.
Но при этом никогда - вы слышите?! - никогда не уходите оба одновременно в один и тот же момент вашей жизни! Иначе может случиться беда.
А теперь - прощайте.
И обещаю, что безумие Павших не постучится больше в душу Геракла.
Эта дверь закрывается навек.
Эписодий третий
1
Беспокойство ни на миг не отпускало Иолая, забравшись под кожу подобно клещу, толкаясь в сердце мохнатыми лапами, отравляя минуты сна, - и самым неприятным было то, что Иолай не мог найти ни одной реальной причины для волнений.
Все складывалось настолько удачно, что это просто не могло быть правдой.
Алкид забыл про безумие; тайна Флегрейских полей оказалась надежно похоронена под могильным курганом легенд; трое из Салмонеева братства, оставшиеся в живых, - Нелей, Авгий и Гиппокоонт - находились совсем рядом, на Пелопоннесе; не в силах покинуть свои области, они могли только ждать, когда у великого Геракла дойдут руки и до них, лишенных явного и тайного могущества; и даже боги, раздражительные и непредсказуемые Олимпийцы, вели себя самым благожелательным образом.
Аполлон, сдирающий кожу с сатира Марсия, дерзнувшего вызвать Мусагета на музыкальное состязание; Артемида, расстреливающая детей болтливой Ниобы; Афина, превращающая Арахну-лидиянку, свою соперницу в ткаческом ремесле, в безобразного паука; Зевс, испепеляющий целые города; Дионис, карающий тирренских пиратов…
Все это ушло в прошлое и даже стало забываться - ахейцы по природе своей не были злопамятным народом.
И пересыхал ручей крови человеческой, струившейся по алтарям.
Может быть, поэтому Иолай легко откликнулся на призыв старого знакомца Тезея - тот, так и не помирившись со вздорными афинянами, пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи - и, обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.
Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.
За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей Эллады - прошел слух, что не сегодня завтра Геракл вторгнется в Элиду - и желающих пограбить скрягу Авгия собралось так много, что Арголидская котловина оказалась для них мала.
Грозного клича "Геракл идет" вполне хватило, чтобы у несчастных элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.
Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять, что не склонны терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым удачным образом - из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и предложил земли Кефея для размещения войска, а также услуги воинственных аркадян в грядущем походе.
Судьба Элиды, бывшей резиденции мятежного Салмонея-Безумца, и ее правителя Авгия была решена.
Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.
Но со спокойной - не получалось.
Пересекая Истм и затем - Аттику, нанимая небольшую двадцативесельную галеру, хозяин которой оказался заядлым любителем конных ристаний и отказался брать с олимпионика[77] больше чем половину платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз висит невидимый меч, который только и ждет нужного мгновения, чтобы сорваться.
Как общеизвестно: ждущий - дождется.