Свист-легкий-донесся с угла. Все обернули головы в ту сторону, к Сильвину, и Бауман увидел становящуюся под "гриб" рослую фигуру часового с берданкой. Литвинов подмигнул чуть заметно, и Бауман понял. Секундная глупая обида рассеялась. Он спросил тихо, улыбнувшись всегдашней своей мягкой улыбкой:
- Генеральная репетиция?
Глава XXIX
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
Вечером в честь прибытия Грача был дан бал. Такая установилась в Лукьяновской тюрьме, в политическом корпусе, традиция: в честь каждого вновь прибывшего - бал.
Это разъяснил Бауману не кто другой, как сам капитан Сулима, обходя после обеденного отдыха камеры.
- Попеть, поплясать, знаете, никому не препятствую, хотя бы и вопреки инструкции. Его величество император Петр Великий изволил говорить: "По нужде и уставу перемена бывает". Согласно оному императорскому решению действую-с. Полагаю: ар-рестанту… виноват, заключенному должно так в тюрьме житься, чтобы никаких жалоб. У меня так дело и поставлено. И вам приятно и нам… Кому убыток, что заключенные после вечерней поверки еще два-три часика погуляют? Или что камеры не запираем? Передачу не ограничиваем: пуд котлет пришлют - мы и пуд передадим. Винца? - Он прижмурился, вздохнул глубоко и сладко, и запах водки стал слышнее в камере. - Сделайте одолжение! Зато с гордостью скажу: арестованные уважают, а высшее начальство в пример ставит. По тюрьмам - где голодовка, где другой какой скандал, а у нас в Лукьяновхе - мир и тишина-с…На последнем слове он споткнулся и засмеялся. - Насчет тишины, впрочем, нельзя сказать, чтобы очень. Даже наоборот: придумали при танце в жестяные банки бить! Такой, честное слово, звон - стреляй, слышно не будет.
- А вы разве собираетесь стрелять? - рассмеялся Бауман.
Капитан вытаращил белесые и мутные свои глаза:
- Нет, зачем?.. Я так, к слову.
Он посумрачнел, точно вспомнив что-то, и ушел, сердито прикрыв, даже прихлопнув дверь одиночки. Баумана поместили "почетно" - в одиночку с Бобровским вместе.
Бауман удивленно глянул капитану вслед:
- Чего он?
Бобровский потрогал пальцем лоб:
- У него ж не все дома: допился. Видел, как у него руки трясутся? Поэтому приходится поторопиться с… эвакуацией. Свободой мы здесь пользуемся действительно всем российским царским тюрьмам на зависть: камеры не запираются, передача каждый день, неограниченная. Крохмаль заграничные газеты нелегальные получает.
- Неужели и вино передают?
Бобровский засмеялся:
- Вино? Нет. Ром и коньяк. По таксе: одна бутылка нам, одна - ему, Сулиме. Ты думаешь, он бескорыстно, так сказать, служит у нас "на посылках", как ворчит старший надзиратель корпуса?.. Ты его, кстати, остерегайся: безусловный гад… Сулима от каждой передачи питается… отчего ему и не мирволить нам! Но с такими типами можно в любую минуту ждать поворота на сто восемьдесят градусов: сегодня-все распущено, а завтра-так завинтит тюрьму, что и не дохнешь.
Бауман кивнул:
- Что ж, чем скорее, тем лучше. За чем задержка?
Бобровский подсел ближе и еще больше понизил голос:
- С нашей стороны - все готово. Бежать будем через стену, из задней клетки. Как - ты уже сам сообразил: со "слона" закинем якорек-кошку на гребень; лестницу приготовить есть из чего. Со стены спустимся на веревке: "невесты" каждую передачу доставляют пеньки понемножку. Из нее Литвинов и другие вьют веревку в цейхгаузе. Литвинов ведь цейхгаузом заведует. Запрутся там, будто для проверки, и вьют.
- Так что - и на стену и со стены?..
Бобровский кивнул:
- Да. А за стену - только выбраться. Там буераки, бурьян, овраги - черт знает что: пустырь.
- А караулы?.. Разве караула или дозоров нет?
- В том-то все и дело, что караулы снимают в восемь вечера, то есть после вечерней поверки, когда все должны быть в камерах, под замком. Сулима же скрывает, понятное дело, что мы у него гуляем после часа поверки… до одиннадцати… до полной темноты, словом. Понял?
- Чистое дело! - с восторгом сказал Бауман.- Taк в чем же, в конце концов, дело?
- В двух пунктах зацепка, - нахмурился Бобровский. - Во-первых, денег нет. Ведь бежать - мало, надо сейчас же разъехаться. А нас одиннадцать человек. Ну хоть по две сотни на человека надо бы. Да расходы на побег… Меньше как двумя, двумя с половиною тысячами не обойтись. А откуда возьмешь такую уйму?
- Деньги - дело все-таки, в конце концов, наживное, - сказал Бауман, разваливаясь на койке. После долгих скитаний он чувствовал себя здесь, среди своих, уютно и радостно, как будто вернулся домой. - Когда выскочим, легче будет достать. Сейчас-то деньги есть хоть какие-нибудь?
- "Невесты" передали, - усмехнулся Бобровский. - По сотне на брата.
- По сотне! - воскликнул Грач и даже привстал от негодования. - И вы еще колеблетесь!
- Во-первых, не кричи! - оборвал Бобровский. - У тюремщиков здешних хоть и ослиные, а все-таки уши. Па сто рублей далеко не уедешь. А в этом деле, сам понимаешь, главное, самое главное - необходимо, чтоб дело прошло чисто, без малейшего провала. Политический эффект будет полным только в том случае, если никого не поймают, если мы сорвем им искровский процесс полностью. Ты представляешь себе, какой будет гром! Массовый побег, какого в истории тюрем российских никогда еще не было.
Бауман сделал гримасу:
- Признаться, условия для побега не так уж трудны: при таком режиме не одиннадцать человек - вся политическая тюрьма может уйти. Я боюсь поэтому, что впечатление будет не такое громоподобное, как нужно б.
- Будет! - уверенно кивнул Бобровский. - Что, ты думаешь, они сознаются, что у них такой был допущен режим? Ого! Когда мы с тобой прочитаем рапорты здешнего начальства о побеге, мы за животики будем держаться - такого они накрутят. Я не я буду, если не окажется, что мы вырвались после отчаянной борьбы против охраны и в итоге необычной какой-нибудь хитрости. Не удивлюсь даже, если они подстрелят кого-нибудь из своих специально затем, чтобы свалить на нас…
- Кар-ра-ул! - донесся из коридора отчаянный крик.
- Мальцман! - опознал голос Бауман.
Он сорвался с койки прыжком. Бобровский перехватил его за руку. Крик повторился, еще отчаянней:
- Кар-ра-ул!..
Бобровский, придерживая за руку Баумана, открыл дверь. Посреди пустого коридора стоял Мальцман и кричал благим матом.
- Никто не идет, ты видишь, - с удовольствием удостоверил, отпуская Баумана, Бобровский. - Соображаешь? Мы специально тренируем стражу такими фальшивыми тревогами. Сначала на крик вся тюрьма сбегалась, до начальника включительно, а теперь хоть полсуток кричи - никто не шелохнется, даже дежурный по коридору надзиратель. И если кто-нибудь подымет вопль, когда мы будем в клетке у себя, на стенке, заниматься гимнастикой, он может надсаживаться, сколько будет угодно.
Бауман вернулся в камеру и лег опять.
- Я вижу, дело у вас действительно на мази. С деньгами - ерунда! Хватит по сотне… Да, а второй пункт - почему задержка? Ты так и не сказал.
- Второй сложней, - вздохнул Бобровский, присаживаясь снова на койку. Кошки нет.
- Вот это посерьезней, - нахмурился Бауман. - Без кошки ничего не выйдет.
- Заказали мы ее давно. Связь с волей у нас ежедневная. Надо сказать, у всех почти, как водится, "невесты", - продолжал Бобровский. - Пропускают их пока на свидания невозбранно. И сделать кошку, конечно, штука нехитрая. А вот как передать? В пирог эдакую махину не запечешь, да и надламывают пироги, по инструкции. В конфетную коробку ее тоже не спрячешь.
- Д-да! - Бауман прикрыл глаза, соображая. - Надо придумать.
- Думай не думай… Мы уж всё, кажется, перепробовали. На риск нельзя идти, ты сам понимаешь. Ежели сорвется - и новый пункт обвинения готов: попытка побега, и, главное, с режимом нашим покончено. Тогда уж не сбежать.
- А здесь, в тюрьме, никак нельзя изготовить как-нибудь… собственными средствами?
- Можно, - кивнул Бобровский. - Был и такой план: заказать уголовникам. Тут, при тюрьме, кандальная есть мастерская: кандалы и цепи куют, работают арестанты-уголовники. За хорошую плату можно было б условиться. Даже предложения с их стороны были…
- Ну так что?
- Опасно. Выполнить-то заказ - выполнят, а потом могут выдать. Ведь все-таки взломщики, воры, убийцы… В последний момент могут продать… Нет! Надо что-нибудь понадежней придумать… Ты бы, между прочим, заснул пока. А то вечером, на балу, будешь кислым.
Глава XXX
БАЛ
"Съезд" на бал начался еще с семи часов. "Съезжались" со всеми удобствами: из камер вытащили не только подушки, одеяла, но кое-кто даже и тюфяки. Как только стало темнеть, вынесли лампы.
Лежали - на одеялах и тюфяках - широким кругом, оставив в середине свободной площадку для танцев. Баумана уложили как "юбиляра" в первом ряду…
Хор - человек пятьдесят. Голос к голосу. В казенной киевской опере несравнимо слабее хор. Только женских голосов нет. Единственное, на что не пошел Сулима: объединить на прогулках женское и мужское отделения. Общего выбрать старосту разрешил - Гурский и женские камеры обходит. И цейхгауз разрешил общий; заведует цейхгаузом Литвинов: если надо повидаться с кем-нибудь из женского отделения, всегда можно устроить через него встречу в цейхгаузе.
Но и без женских голосов хор красив.
Славное море, священный Байкал…
Бауман лежит на спине, во весь рост. Смотрит в небо, в потемневший высокий далекий синий свод. Одна за другой зажигаются звезды…
Стройно и строго звучат голоса товарищей:
Эй, баргузин, пошевеливай вал…
До чего хорошо на свете жить!
Плыть молодцу недалечко.
- Сулима, - буркнул товарищ рядом, - пожаловал…
Сулима. Капитан. Начальник политического корпуса. Да, тюрьма!
Тюрьма. Ну так что ж? И все-таки всякой тюрьме вопреки хорошо на свете жить…
- Бауман!
Он приподнялся на локте.
- В программе бала очередной номер - твой. По традиции, каждый вступающий в наш круг обязан в первый вечер своего пребывания здесь рассказать сказку.
Бауман рассмеялся:
- Невозможное дело! Вы можете сделать из меня всё, что угодно, только не сочинителя. Я абсолютно в этом смысле бездарен: я неспособен двух строк придумать.
- Поможем, - успокоил Басовский. - Сказки, как нас учили, - продукт коллективного творчества. Ты только начни, а дальше уже пойдет. Запнешься будем подсказывать.
- Только не как в прошлый раз, господа! - жалобным голосом сказал откуда-то из темноты невидимый Сулима. Бауман сразу узнал его хрипловатый, пропитой голос. - Повторяю и предупреждаю: никак не могу допустить рассказов противоправительственных, хотя бы и в сказочном виде.
- Какое противоправительственное? - весело подхватил Литвинов. - Сказка всегда о том, чего на самом деле нет, а правительство пока на самом деле есть, иначе у вас не было бы кокарды на лбу и орлов на пуговицах. Не думайте то, что вы думаете, и все благополучно станет на место.
Из сумрака выдвинулось оскаленное лицо капитана.
- Вы, господин Валлах, известное дело, кого хочешь уговорите. Но поскольку сказка каждый раз поворачивает против его императорского величества…
Литвинов развел руками:
- Это уж не сказка виновата. Значит, договорились? Начинай. Грач! В некотором царстве…
- …в некотором государстве жил-был…
- …царь! - договорили кругом хором.
- Ну вот, видите, - разочарованно протянул Сулима, - опять царь!
- Надоело? - сочувственно спросил Бауман и покивал головой: - Нам тоже. Но в данном тексте я не собирался воспользоваться этим словом. Мы скажем так: жил-был замухрыга…
- Вот это другое дело, - сказал Сулима и поспешно отошел сквозь разомкнувшуюся шеренгу надзирателей, стоявших позади заключенных и внимательно слушавших.
- …малого роста, - продолжал Бауман, - высокого родства, большого скотства. Мертвым молился, на живых ярился. Умом был корова, но петух был здоровый, в отца пошел, а того даже мать родная с самого часа, как он родился, трезвым ни разу не видела. Ну, коротко говоря, идолище поганое. Только не ордынское, а ходынское…
- Лишаю! - неожиданно пискнул фальцетом высокий, срывающийся голос. - Мне господин начальник поручил… Не могу допустить. Вы что полагаете: мы вовсе без понятия, разобрать не можем, в какую особу нацелено?
- Какая особа - разговор особый; об этом, очевидно, дальше будет. Вы слушайте, а не перебивайте, господин старший надзиратель Ситковский, - сказал очень строго Бобровский. - Продолжай, Бауман!
И весь круг поддержал тотчас же в сто пятьдесят голосов:
- Про-дол-жай!
- Прошу прекратить! Начальника позову! - снова взвизгнул фальцет, и по плацу глухо затопали торопливые удаляющиеся шаги.
- Вот негодяй, Ситковский этот: вечно шпионит!.. Дальше, Бауман.
- Значит, жил вот такой-эдакий в полное свое удовольствие. Почему говорить не буду, всякий сам понимает. И вот случилось так в прекрасный один день: залетела ему в глаз искра.
Бауман заморгал, повел глазами по кругу. Голоса отозвались:
- "Искра"?
- Номер первый. Декабрь 1900 года. Российская социал-демократическая рабочая партия, газета "Искра". Эпиграф: "Из искры возгорится пламя!"… Ответ декабристов Пушкину.
- Литвинов, не перебивай!
Но Литвинов продолжал невозмутимо:
- Номер первый, страница первая. Передовица "Насущные задачи нашего движения". "Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы".
Из темноты в освещенный лампами круг качнулась с разгона подошедшая торопливо тощая сутулая фигурка Сулимы:
- Виноват, господа. Что это, Ситковский докладывает… В чем, собственно, дело?
- В Ситковском только. У нас - ни в чем, - успокоительно сказал Бауман и даже, для вразумительности, погладил собственное колено. - Я говорил и говорю, что этому… высокому господину маленького роста попала искра в глаза. И такая это оказалась особенная искра, что ни один лекарь не мог ее вытащить оттуда, ни один поп не мог отмолить, ни одна ворожея заговорить: жжет и жжет.
- Пожарную команду надо было вызвать, - посоветовал хмуро Крохмаль.
Красавец был вообще мрачен в этот вечер; похоже было даже на то, что встреча с Бауманом ему неприятна, хотя Грач ни полсловом не напомнил ни ему лично, ни другому, как он уже в самый первый день проваленной киевской конференции указывал Крохмалю, ночуя у него, на недостаточную конспиративность киевского подполья вообще и его, Крохмаля, в первую очередь. Вышла даже размолвка. Грач на следующий день перебрался в гостиницу. И все-таки от шпиковского наблюдения уже не удалось увернуться.
- Но ведь пожарных нельзя было пустить во дворец! - рассмеялся Бауман. Пожарники, как известно, люди отчаянные: они лезут в огонь. От такого человека всего ждать можно. А к… тому-этому, как известно, пускали только охранных людей…
- На улице можно было… с расстояния.
- Никак! - задумавшись, возразил Бауман - Сам он из дворца никогда не выходил, боялся. Знал: как только нос на улицу высунет, его птицы заклюют.
- Грачи, - подсказал Гальперин.
И все расхохотались.
Капитанская тень уныло качнула головой:
- Ай, господа! Что-то вы опять не то говорите. Уверяли, что не его величество… А при чем тогда дворец?..
- Дворец? - удивленно поглядел Бауман на капитана. - Простите, вы, очевидно, не знаете русского языка. У нас, нижегородцев, дворцом называют, в отличие от… нашего скажем… - он повел рукою вкруг, - настоящего, широкого, вольного двора - задний, скотный двор.
"Двор" загрохотал дружным хохотом.
- Скотный двор, притом небольшого размера. В слове "дворец" есть нечто уменьшительное. А я сказал уже, что речь идет о господине маленького роста, прямо можно сказать - уменьшительном от человека… Итак, продолжаю. Никто не мог погасить искру, а было ясно: если не вытащить, она прожжет глаз, мозг, и конец тогда идолищу. И разослало тогда идолище по всему царству-государству бирючей - искать человека, который мог бы искру потушить, его, идола бесстыдного, от неминучей смерти спасти. Пошли бирючи. Долго ли, коротко ли скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Дошли бирючи до глухого медвежьего угла, где жил в ветхой, кособокой избушке Иван…
- Дурак, - подсказал Гурский.
- Ошибаешься, - очень серьезно ответил Бауман. - Иван вовсе не был дурак.
- В сказках - всегда, - запротестовали кругом.
Но Бауман поднял руку:
- В старых сказках. Но в старых сказках чем была русская земля?
Он прикрыл глаза и прочитал с чувством:
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей…
- Довольно Пушкина, Бауман! А то после него слушать тебя не захочется.
- А я только этого и хочу, - засмеялся Бауман. - Констатирую, коротко говоря: Иван с тех сказочных пор поумнел. Земли у него по-прежнему не было, и хозяйство у него было, как испокон веков, по поговорке: "Есть и овощ в огороде - хрен да луковица, есть и медная посуда - крест да пуговица"… Но сам он уже не был дурак, как прежде… Прокричали перед Ивановой избушкой об искре бирючи, прислушался Иван, любопытно ему стало: какая такая искра? Об идолище он давным-давно слыхал-слухом земля полнилась, - как загубил в первый же день, как на царство венчался, десять тысяч народу…
- Господин Бауман! - хныкнул Сулима, и опять сгорбленная фигура его качнулась тенью, косой и неправдоподобной в желтом свете составленных на землю ламп. - Вынужден буду к крайним мерам.
- Проехало! - засмеялся кто-то и покрутил ладонью. - Дальше будет легче. Иначе же нельзя было: ведь из песни слова не выкинешь. Была Ходынка или нет, господин капитан Сулима? Не десять тысяч народу было царским изволением перекалечено?
- И еще знал Иван, слыхал от захожих городских людей, что земля в государстве том - меж четырех морей-океанов, от одного света и до другого такая, что где ногою ни топни, места не выбирая, золото вскроется или камень-самоцвет. Нет той земли богаче и славнее. А лежит она, идолищем вбитая в нищету… И когда услышал про искру и вспомнил, что говорили захожие люди, выломал кол из плетня…
- Ваше высокородие!.. - В круг, запыхавшись, втиснулся надзиратель. Пожалуйте в контору… Генерал Новицкий с господином прокурором!
Капитан дрогнул и вытянул обе руки. Он был жалок - худой, пьяненький, с трясущимся подбородком - в освещенном этом кругу. Жалок и одинок.
- Господа, - сказал капитан, - вы слышали? Покорнейше прошу немедленно разойтись по камерам. Если генерал и прокурор обнаружат прогулку после установленного для вечерней поверки часа…
Он не договорил. Да и не надо было договаривать: каждому было понятно без слов. Заключенные стали подниматься, похватав на руки одеяла, подушки и тюфяки. Лампы были потушены.
- По два в ряд, товарищи. Без толкотни, в полном порядке, быстрым шагом, марш!
Колонна двинулась бесшумно мимо "гриба", дворовым коридорчиком в корпусный коридор - так бесшумно, что даже надзиратели, шедшие вместе с колонной, поддаваясь общему настроению, шли, затаив дыхание и осторожно приподнимаясь на тупые твердые носки тяжелых своих сапог.