– Все понимаю, сынок, и не попрекаю, а сочувствую. – Корней и впрямь пригорюнился, высматривая что-то на дне чарки, немного помолчал и неожиданно вернулся к, казалось бы, исчерпанной теме: – Ты мне вот про Лавра поведал. Кхе! По уму, может быть, все и верно, а по сердцу – заумь ты дурацкую нес! Да, принял на себя все семейные заботы и труды, не спорю, но КАК принял? Вздохнул да руками развел: мол, ничего не поделаешь, доля такая выпала. Возьми того же Андрюху Немого: увечный, безгласный, всю близкую родню похоронил, бабы да девки стороной обходят, вот уж доля так доля – врагу не пожелаешь! Однако вцепился в жизнь зубами, рычит, но живет! Своего сына Бог не дал, так он Михайлу воинскому делу учить взялся… Ты, кстати сказать, не нарвись случайно – Андрюха за Михайлу и убить может.
Корней запнулся, сбившись с мысли, пошевелил пальцами в воздухе и, чтобы заполнить паузу, налил себе еще бражки. Пить не стал, а продолжил:
– Ладно, оздоровел я, начал понемногу в хозяйственные дела вникать. Но каждый же хозяин хоть немного, но по-своему дела ведет, за два с лишком года Лавр все под себя устроил. Но хоть раз он со мной поспорил, когда я все назад возвращать стал – под свое разумение? Хоть бы слово поперек сказал! Да, поспорили бы, поругались, не без того, но я бы в нем интерес увидел, желание! Так нет же – с плеч долой и забыл, как будто по найму в чужом доме работал!
И на выселках… неправильно ты понял, Леха, причину, почему Лавруха туда таскается: он у тамошних баб утешения и жалости ищет, как малец у мамки. Если бы он с досады, что с женой не повезло, или просто от избытка мужской силы, я бы понял. Поругался бы, конечно, постыдил, но понял бы! Но он же им там плачется на судьбину свою горькую, рассказывает, какой он несчастный да как его никто не понимает… А этим кобылам только того и надо: хозяйский сын, жена здоровья некрепкого, глядишь, и повезет! Конечно, и приголубят, и пожалеют, и слезу над горемыкой прольют.
Страсти в Лаврухе нет! Вот у нас десятник Глеб был – тоже блудил, как кобель распоследний, после того как от него невеста сбежала. Доказывал всем, и себе тоже, что не по слабости девку упустил. Доказывал – горел, рвался к чему-то, преодолевал что-то, а не плакался! Э-э, да что там говорить, даже Татьяну-то из Куньего городища Лавруха не сам выкрасть решил, а Фрол его на это дело подбил, сам бы неизвестно сколько туда б таскался, пока не убили бы или не покалечили. Мякина, одним словом.
Вот и в тебе, Леха, страсти нет, только у Лаврухи ее никогда и не было, а тебя она, надо понимать, сильно жгла, вот ты ее и удавил. Понять, конечно, можно… такое пережить, но оставлять тебя таким нельзя! – Корней единым глотком махнул чарку и выдохнул: – Исправим!
– Что-о-о?
– Кхе! Исправим, говорю! Можем! Ты еще и десятой части про Ратное не знаешь, мы тут на такое способны… Видал бы ты, какого я сюда боярина Федора привез! Вообще никакого! Все пропало, жизнь кончена, от пьянства синий весь. Ты не поверишь, в Бога верить перестал! И ничего – справились! Теперь мужчина – хоть куда! Отец Михаил, правда, сильно помог, вот в ком страсть живет! Огненная! Хилый, больной, ведет себя порой, как дитя несмышленое, но горит сердцем! Горит! Истинно – Христов воин! Не согнешь и не сломишь, ни смерти, ни боли, ни волхвов, ни чертей не страшится! Уважаю! Смеюсь порой, злюсь, бывает, но уважаю!
Или возьмем Сучка… ты не смейся, не смейся… Хе-хе-хе… На них с Аленой посмотреть, оно конечно… Но! – Корней назидательно вздел указательный палец. – Ведь как овдовела пять лет назад… или шесть? Неважно – давно овдовела. С тех пор не меньше десятка ухажеров отшила. Кто просто так без толку подъезжал, а кого и до тела допускала, а конец у всех один – от ворот поворот. И хорошо, если пинком под зад отделывались или синяком на роже. Бывало, что и калитку лбом вышибали, и через забор летали, и… недавно одного так без штанов по улице поленом и гнала. А Сучок ее обротал! [1] Смешно сказать: ниже подбородка ей ростом, лысый, шебутной, скандальный, чужак-закуп, но обротал! Потому как страсть в нем есть! И не смотри, что она его щелчком убить может, он ее страстностью своей, пламенностью сердечной завсегда перебороть способен. Как поженятся… а я уверен – поженятся, скандалов да ругани будет не приведи господь, но жить будут счастливо и любить друг друга будут крепко, вот увидишь!
Корней внимательно глянул на недоверчиво ухмыльнувшегося Алексея и неожиданно выпалил:
– А тебе, Леха, на Анюте жениться пока нельзя, прав ты. Не справишься ты с бабой, тем более с такой, как она. Страсти в тебе нет, да и она… Ты не подумай, что я со зла или еще чего-нибудь такое, но не любит она тебя – жалеет.
Ухмылку с лица старшего наставника Младшей стражи словно ветром сдуло, а Корней продолжал, словно не замечая реакции собеседника:
– Для бабы, конечно, пожалеть – почти то же самое, что полюбить, но то – для бабы, а для тебя? Ты вон о том, что о тебе посторонние люди думать станут, беспокоишься, а что будут думать ближние? А кем ты будешь в глазах САМОГО БЛИЗКОГО человека – жены? – Корней немного помолчал, а потом заговорил уже другим, задушевным тоном: – Знаешь, Леха, жил когда-то в заморских странах один человек… мудрец и воин. Так вот он сказал однажды такую истину: "Мы в ответе за тех, кого приручили". Если ты сейчас на Анюте женишься, то не ты за нее в ответе будешь, а она за тебя. Понял, о чем говорю? Согласен на такое?
Ответа на свой вопрос воевода не дождался – Алексей подавленно молчал, набычившись и так сжав в кулаке бронзовую чарку, что, казалось, вот-вот захрустят суставы на пальцах. Старый конь борозды не испортил! Вроде бы ничего особенного Корней и не сделал – ну поговорили, ну высказал один свое мнение, другой ответил, даже и усмехнуться повод нашелся, а потом – удар! В самое болезненное место – по остаткам гордости, но удар строго выверенный, не смертельный, не калечащий, а такой, как приводящая в чувство и возвращающая ясность мысли, звонкая оплеуха. Алексей словно окаменел, уставившись неподвижным взглядом в стол, но Корней был уверен: его слышат, поэтому продолжил, не повышая голоса:
– И опять ты прав: надо тебе подниматься. Только не так, как ты собирался – не дом богатый заводить, не холопов набирать, не собственной дружиной обзаводиться. Духом тебе подняться надо, страсть в себе снова разжечь! Такую страсть, которая Анюту как вихрь закружит! Такую, чтобы в огонь за тобой пошла, но не спасать тебя, а только потому, что ЗА ТОБОЙ – без страха, без сомнений! Вот это и будет твоим возрождением… А остальное приложится, не сомневайся, сынок, приложится. Голову, конечно, на этом пути можно сложить запросто, но нам с тобой не впервой по краю ходить. Ведь так?
Алексей снова не ответил, только сделал непонятное движение – то ли кивнул, то ли просто опустил голову так, что не стало видно лица.
– Да не кручинься ты так, Леха, не изводи себя! Все понимаю: дал ты волю чувствам, поддался страсти жгучей, окунулся в кровь и смерть выше головы, а потом ужаснулся содеянному… Бывает… благо жив остался и разум сохранил, обычно-то в таких делах исход известный… Кхе! Но потом-то ты в другую крайность кинулся – задавил чувства, бояться их стал, а разум-то, он – умный, умный, а дурак, без совета с сердцем такого наворотить может… или, наоборот, упустит что-то важное. Ты вот, к примеру, вовремя опасности не почуял…
Корней еще что-то говорил, задушевно и убедительно, по сути, правильно, но Алексей перестал вслушиваться в его речи. Лицо он спрятал потому, что ощутил острое желание ответить на в общем-то справедливые слова Корнея какой-нибудь гадостью, например, раскрыть сотнику глаза на истинное лицо Листвяны. Удержался с трудом, и только потому, что было бы это как-то уж совсем по-бабьи – огласить стыдную тайну собеседника, не к месту, не к теме разговора, а лишь для того, чтобы оставить за собой последнее слово. Мол, взялся поучать, старый хрыч, а на себя-то глянь…
Сдержался с трудом, чуть не смяв в сведенных судорогой пальцах бронзовую чарку, а потом вдруг ощутил что-то вроде просветления – понял, что прямо сейчас, вот за этим столом, нашлось то, что он так мучительно и безуспешно пытался осмыслить с момента своего приезда в Ратное – свои место и роль в семье Лисовинов. А через это и в жизни Ратного. Сразу же предстал в ином свете и сам Корней – сильный, властный, умный и в то же время ранимый и беззащитный – переживающий последнюю в жизни любовь, начисто лишившую его обычной проницательности и мудрости, и страшащийся умереть, не вырастив себе смены – внука, способного встать во главе рода.
Не только Корнею, всему Ратному не хватало Фрола – преемника и наследника сотника и воеводы. Слишком молод и несерьезен был Мишка в глазах одной части ратнинцев, слишком непонятен и необычен был воеводский внук для другой части односельчан, слишком раздражающ и даже ненавистен сделался Бешеный Лис в глазах третьей части. Силен был род Лисовинов и в будущем мог стать еще сильнее, но в случае раннего ухода патриарха этот могучий клан рисковал ослабеть и рассыпаться, оставшись без твердой, властной руки. И не было, не было, не было среди глав других ратнинских родов достойной замены Корнею-Кириллу-Корзню на посту сотника.
Главное все-таки род. Сохрани и приумножь он свои силу и единство – через два-три поколения Лисовины могут стать настолько влиятельны в Туровском княжестве, что князья будут искать их дружбы или… смерти, однако истребить такой род будет ой как непросто, иной князь, погорячившись, может на этом деле не только Туровского стола, но и головы лишиться… в жизни всякое бывает. Нужно лишь пережить нынешнюю смену поколений, не дать слабости и равнодушию Лавра разрушить то, что создавалось Агеем и Корнеем, дождаться, пока бразды правления родом возьмет в свои руки Михайла… или, случись что, Демьян.
Вот место и стезя его, Алексея, зрелого мужа, умудренного жизнью и ратной наукой, допущенного к семейным тайнам, но не стремящегося занять место главы рода, – хранить и оберегать род Лисовинов, пестовать и защищать старших внуков, которые в свое время поведут род к новым высотам силы и влияния, заменить собой погибшего побратима Фрола, заботиться о его семье так, как заботился бы он сам.
Прямо сейчас, в тот миг, когда Алексей удержал в себе злые и обидные слова, способные поразить Корнея не слабее острого железа, бывший Рудный Воевода ступил на этот путь и тут же понял, что перестал быть бездомным бродягой, принятым в чужой семье из милости.
Не-эт, не кончилась жизнь, и не угасла страсть, есть к чему приложить разум и сердце, потому что не из жалости и милосердия примет его род Лисовинов, а потому, что он НУЖЕН! И с Анютой теперь все по-иному сложится – когда муж твердо знает свое место и стезю да уверен, что хватит ума и сил, чтобы справиться, он и с женщиной себя иначе ведет, да и она иначе к нему относится…
– Да что ж ты понурился-то так, сынок? – продолжал между тем "журчать" Корней. – Ну-ка подвинь чарку, плесну тебе.
Алексей, вместо того чтобы подставить чарку, поднялся из-за стола, полоснул по Корнею вдруг обретшим кинжальную остроту взглядом и склонился в глубоком поклоне.
– Благодарствую, батюшка, Корней Агеич! Мудр ты и добр – разрешил сомнения мои, указал место и стезю на всю, сколько Господь отпустит, оставшуюся жизнь. Место и стезю, кои честному мужу принять на себя не только не зазорно, но за честь и в гордость почитать надлежит.
Алексей прервался и зашарил рукой по груди, а Корней, уже все поняв, все же приподнял в деланом удивлении брови и поинтересовался:
– И что ж за стезю ты себе измыслил?
– Служить! – не замедлив ни секунды, отозвался Алексей. – Хранить и оберегать род Лисовинов, всячески споспешествовать росту его силы и могущества, пресекать внутренние раздоры и противостоять внешним угрозам. Связать жизнь свою, до конца дней, с жизнью рода, ни в чем и никогда не разделять их, ставить пользу рода Лисовинов превыше любой другой пользы и выгоды… – Алексей выпростал из-под рубахи нательный крестик. – И на том целую крест! Да поможет мне в сем Господь Бог, укрепит и направит меня на сем пути!
– Аминь! – подхватил Корней, осеняя себя одновременно с Алексеем крестным знамением.
Вот теперь и отеческие объятия стали совершенно уместными, и бражка пошла гладко, и разговор полился свободно, без напряжения. Корней объяснял, как пришел к идее создания Воинской школы, оценив великую пользу просветительских усилий отца Михаила, а Алексей, подтверждая корнеевские мысли, рассказывал, как сначала учился сам, а потом учил других хитростям порубежной службы.
Корней слушал, отвечал, рассказывал, а сам втихомолку радовался тому, что в очередной раз сработал один из его хитрых приемов – вбросить ненавязчиво мысль, а потом гонять разговор вокруг да около, постепенно и незаметно подталкивая собеседника к самостоятельному принятию нужного решения. Для этого, правда, требовалось сделать такое непростое дело, как понять суть, основную черту характера собеседника, но Алексей Корнею стал понятен почти сразу по приезде в Ратное – побратим покойного Фрола был служакой. Не таким, который точно и без рассуждений выполняет приказ "от" и "до", а таким, который, поняв основную идею, предпочитает действовать далее самостоятельно, добиваясь нужного наиболее подходящим, по его разумению, способом.
Вот как раз с идеей-то у Алексея и не заладилось. Сначала рухнула простая в общем-то понятная любому человеку идея карьерного роста и семейного благополучия – сгорела в пламени, пожравшем усадьбу боярина Арсения Вара. Потом изжила себя идея мести половцам, оставив в душе пустоту и ощущение бессмысленности существования. Потом, когда пустота в душе только-только начала вновь заполняться нормальными человеческими чувствами, растоптанной оказалась вера в справедливость и взаимные обязательства вассала и сюзерена. Остался только инстинкт зверя, уносящего от погони израненного детеныша. Если бы не Савва, так и не увидели бы Алексея в Ратном, собрал бы Рудный Воевода новую ватагу, да не на половцев, а на князя Ярополка Владимировича Переяславского. До самого князя, конечно, не добрался бы, но людишек его проредил бы изрядно, прежде чем самому сгинуть.
Пришел Алексей с Саввой туда, куда и следовало: и приняли, и поняли, и посочувствовали… но что дальше? Разумеется, не выгонят и куском не попрекнут, но… как и кем войдет Алексей в семью Лисовинов? И вот решилось! Алексей, с одной стороны, ощутил себя нужным и важным, с другой стороны, нашел опору – род, который не бросит и не предаст, будет защищать Алексея так же, как Алексей будет защищать его. И не через женитьбу войдет он в семью, а через принятие на себя обязанностей и обязательств убитого побратима.
Этого-то Корней и добивался – подчинения без принуждения, самостоятельного осмысления Алексеем собственной нужности, даже необходимости, начисто снимающей все сомнения и беспокойства "приемыша". Собственно, целование креста в глазах Корнея уже было простой формальностью – гораздо более показательным для него стало то, как Алексей заинтересованно, отнюдь не с позиции стороннего наблюдателя, обсуждал характер и поступки Лавра и его взаимоотношения с отцом – о чужих так не говорят, о настроениях в чужой семье так не рассуждают.
Глава 2
Последние числа июля 1125 года.
Земли боярина Журавля
На рассвете, как только стало достаточно светло, чтобы двигаться по лесу, три десятка Младшей стражи вместе с наставниками тронулись в путь – туда, где должны были собраться христиане-подпольщики. Остатку десятка Первака поручили присматривать за ранеными, а заодно и за хуторянами, а десяток Демьяна под руководством Ильи начал готовить переправу через болото для раненых и добычи.
Мишка, в очередной раз клюнув носом, вздрогнул и огляделся по сторонам. Отроки тоже выглядели невыспавшимися – рано подняли, да и спали, после всех приключений, наверняка неважно, все-таки первый бой. Старшине же их толком не удалось поспать вообще – сначала разбирался с содержимым шкатулки, потом писал грамоту деду (гусиным пером, кстати, писать оказалось гораздо неудобнее, чем школьной "вставочкой" пятидесятых годов), потом пришлось спорить с Алексеем, считавшим, что к христианам-подпольщикам достаточно отправить гонца с предупреждением. Мишка же доказывал, что братьям по Вере обязательно надо показать, что за болотом есть реальная сила, которая, если ей помочь изнутри, может освободить их из-под власти язычников.
Наконец-то улеглись, но покоя не было и во сне – стоило только закрыть глаза, как "бойцы" боярина Журавля начинали рубить ребят из второго десятка, а Мишка все никак не мог поднять самострел, словно руки отнялись. Так и промаялся до самого подъема. Алексей, глядя, как Мишка пытается привести себя в работоспособное состояние с помощью колодезной воды, назидательно поведал:
– Привыкай, Михайла. Рядовой ратник должен быть выспавшимся и сытым, десятник – сытым и тоже выспавшимся, но только если у него в десятке все справно, сотник в походе не высыпается никогда, а ест как придется, воевода же спит и совсем мало, а пищу вкушать себя заставляет, потому что с недосыпа аппетит пропадает начисто.
Сам Алексей был бодр, как будто прекрасно спал всю ночь. Вот и сейчас он ехал где-то впереди, время от времени принимая доклады передового дозора, которым командовал Стерв.
Мишка, видимо, снова задремал, потому что не заметил, как к нему, стремя в стремя, пристроился Дмитрий.
– Ты чего, Мить?
– Алексей чего-нибудь говорил, как мы вчера управились?
– Сказал, что хорошо получилось, только Демьяну на ограде сидеть не надо было – наша сила в расстоянии и движении.
– Сам же приказал!
– Они тоже учатся, Мить, стрелков в ратнинской сотне раньше никогда не было, только лучники.
– Учатся! – Дмитрий зло одернул коня, потянувшего куда-то в сторону. – Демьяну еще повезло, я сейчас послушал, что десятник стражников про смотрящего рассказывал, так выходит, что он всех перебить мог. Прозвище у него было Ловита [2] .
Охоту любил страсть как. И все время толковал, что самая увлекательная охота – охота на человека. Он и сюда-то приехал, чтобы поохотиться всласть. Отобрал бы самых молодых и сильных из христиан, отпускал бы по одному, а потом выслеживал бы и бил, как зверя. Оттого у него и стрелы в колчане почти все охотничьими были. А лучником был редкостным – мог с седла, на полном скаку, чуть не половину стаи гусей в полете перебить, пока они в сторону отлетят. Не вранье, как думаешь?
– Не знаю, надо будет Луку спросить, он в этом деле сам мастер. Ты лучше скажи: как ребята спали, не кричали, не вскакивали?
– Еще как! Некоторые, конечно, так умаялись, что пластом легли и до утра не шевелились, а некоторые… Хорошо, что от тех выпивох почти полная корчага бражки осталась. Тем, кто уснуть не мог или кричал во сне, Илья посоветовал по чарке налить. Помогло. Только двоих никак угомонить не могли – Власия и Зосиму. Власию аж три чарки поднести пришлось – он же тому стражнику в живот попал, а уйти не смог. Вот и смотрел, как тот корчился да орал, пока не сдох. Ну и нога, конечно, болела – Матюха ему вывих вправил, перетянул, но все равно… А с Зосимой… я даже и не знаю. Он сгоряча хозяйскому племяннику горло, как барану перерезал, а потом самому худо стало. После двух чарок уснул, но утром, смотрю, у него руки трясутся и глаза какие-то… вроде не в себе парень.
– Ничего, Мить, если надо будет, я его к Нинее свожу, она поможет.