Полуэктов едва сдержался, чтобы не закричать и не затопать ногами, может быть, даже ударить мужика, чтобы он не смеялся, но – нельзя. Он еще раз ругнулся молчком, повернулся к начальнику лагеря.
– Пойдем. Пусть без тебя заканчивают.
Начальник лагеря провожал его до машины и делился своими мыслями:
– Нужны какие-то меры. Прирост побегушников на каждый месяц – полторы сотни. А что будет летом, когда ночуй хоть под кустом, хоть под лавкой.
– Будем думать, – пообещал Полуэктов. Хотя, если честно, он не знал, что ему думать. Не виделось выхода. Запереть ячейки? Но это нарушение гражданских прав. А к чему приведут массовые побеги? Тем не менее еще раз пообещал: – Будем думать.
В машине, навалившись на мягкую и удобную спинку сиденья, он незаметно для себя задремал и проснулся уже в центре города, недалеко от храма. С храмом связывалось какое-то неотложное дело, но он никак не мог его вспомнить. Что же, что же…
Визг тормозных колодок больно толкнулся в уши, и Полуэктов, по инерции, полетел вперед, ударился лбом о шею шофера, ободрал нос о спинку сиденья. Испуганно вскинулся, не понимая, что случилось.
Перед машиной, вплотную к капоту, стоял Юродивый, вскинув над головой руку. Смотрел через лобовое стекло прямо в глаза Полуэктову, и тот, пытаясь укрыться от них, уползал в дальний угол сиденья, до отказа вжимался в мягкую обивку. Но укрыться было невозможно – неистовый взгляд горящих глаз проникал в самое нутро и лишал воли, отшибая разум.
Юродивый подался вперед, вытягиваясь длинным туловищем над капотом, но руки не опускал, и она, вздернутая вверх, казалось, вот-вот упадет и прихлопнет широкой ладонью, а в ней Полуэктова и шофера, расплющит – такая в ней чудилась сила.
Полуэктов зажмурился, но тут же вздернулся от голоса Юродивого и распахнул глаза.
– Ты! Слушай! Сказано так! Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чащи и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония! Запомни!
Каждое слово, сказанное Юродивым, гремело в машине, словно усиленное в десятки раз. Полуэктов вздрогнул, хотел шевельнуться, чтобы освободиться от тяжести, но тело ему не подчинилось. Он продолжал сидеть обмякший, скукоженный, не в силах даже двинуть пальцем.
Юродивый медленно опустил руку, отшагнул в сторону, освобождая машине дорогу.
И растворился, будто его не было.
10
В своем кабинете Полуэктов мало-помалу пришел в себя. Отдышался, утихомирил дрожащие руки, и лишь после этого вернулась к нему способность о чем-то думать. "Наваждение, гипноз… – думал он… – Меня словно парализовало. И слова… Почему от них такой страх?"
Страх не проходил и сейчас, в ушах еще звучал голос Юродивого. Пытаясь избавиться от страха и от голоса, Полуэктов включил музыку, подошел к окну и раздернул легкие занавески. Мокрый и серый город лежал перед ним. На левом берегу реки высились частоколом трубы, густо дымили, и грязный полог набухал, ниже опускаясь к земле. Сыпала морось, и стекла снаружи плакали. Мутно, сыро, тоскливо…
В дверях замаячил помощник Суханов, но Полуэктов махнул рукой – уйди. Тот бесшумно вышел. Полуэктов снова остался один на один с городом, который отсюда, с высоты шестого этажа муниципального совета, виделся как на ладони. Тусклый, невзрачный, похожий на погоду, какая в нем правила. И город, и погода, и недавнее посещение лишенческого лагеря, а больше всего – внезапное появление Юродивого перед машиной, его гремящие слова – все, все, что окружало, представилось Полуэктову таким мерзким, что он не удержался и плюнул себе под ноги, прямо на ковер. Была бы возможность – плюнул бы на весь город и на всю землю, по которой ходил. Мама когда-то так и сделала. Мама… А ведь права оказалась, права. Полуэктов ближе придвинулся к окну, отыскал в мутной дымке плоскую крышу железнодорожного вокзала. Там, на первом пути, стоял тогда поезд. Сколько прошло времени? Полуэктову было лет шесть, не больше. И он еще не осознавал, что происходит с ним и куда они уезжают с матерью и почему отец остается на перроне и не заходит в вагон. Отец плакал, мать же оставалась суровой и неприступной. Она подождала, когда носильщики занесут чемоданы в купе, затолкнула в тамбур сына, поднялась на подножку и неожиданно обернулась назад. Ни до, ни после Полуэктов не видел на ее лице столько ненависти. Она нагнулась и плюнула на перрон, на то самое место, где только что стояла, плюнула с такой силой и таким большим сгустком слюны, что белесые брызги отлетели отцу под ноги.
Отец оставался, не решаясь порвать с этой землей, а мать уезжала. Навсегда.
– Ни я, ни сын – ни ногой на эту вонючую землю! Ни ногой! Будь она проклята вместе со своими идиотами!
Как сейчас Полуэктов понимал мать! "Ни я, ни сын…" А вот тут мать ошиблась. Сын по доброй своей воле снова оказался на этой земле, чтоб ей и всем ее жителям…
"Стоп-стоп-стоп… – одернул себя Полуэктов. – Спокойно, не мальчик. Спокойно, спокойно… И за работу".
Он скинул пиджак, закатал рукава рубашки и сел на свое место, готовясь к долгому дню. Выключил музыку и позвал Суханова. Тот вошел сразу же, словно стоял, дожидаясь, за дверью. Гладенькая прическа, волосок прилизан к волоску, губы поджаты, глаза ничего не выражают, кроме одного – спокойной готовности ответить на любой вопрос. В руках Суханов держал папку.
Невозмутимый вид помощника успокоил Полуэктова. Все идет так, как надо, своим чередом. Даже если разверзнется небо и посыпятся камни. Суханов все равно явится для доклада и на костюме его не будет ни единой складки, ни соринки, ни пылинки, а на черных, до блеска надраенных туфлях все так же будет отражаться люстра.
– Так, что день прошедший нам предложил? Только главное. Остальное прочитаю сам.
Суханов раскрыл папку, помедлил, видимо, выбирая, с чего начать.
– Ну? – поторопил его Полуэктов.
– Вчера ночью из публичного дома сбежала проститутка. Кличка – Руська. Стаж пять лет. Имеет долг перед хозяйкой дома, накануне обследована медкомиссией, признана больной и помещена в медицинскую комнату. Местонахождение неизвестно.
– Суха-а-нов, я вас не узнаю. Что, самое важное в городе – это исчезновение проститутки?
Суханов замолчал, плотнее поджал тонкие губы. Полуэктов хорошо знал своего помощника и поэтому отрывисто скомандовал:
– Договаривай!
– Видите ли…
– Договаривай! Ясно и четко!
– Видите ли, она сбежала не сама. Ей помогли. Служителя заведения обнаружили избитым и связанным. Сделал это Павел Емелин. Уроженец деревни Березовка, двадцати четырех лет, профессионал. Стаж с двадцати лет. Вот. – Суханов достал из папки фотографию, положил ее на стол и, отойдя на прежнее место, договорил главное: – Емелин – охранник вашей жены.
Широкоскулый, чуть узкоглазый парень смотрел с фотографии прямо на Полуэктова. Взгляд настороженный, исподлобья, какой бывает у зверей, посаженных в клетку. "Ты знаешь, я без ума от этого мальчика, – сразу же зазвучал в памяти голос Лели. – В нем есть что-то первобытное, такое вот – э-эх!" Она растопыривала тонкие пальцы с накрашенными ноготками и делала вид, что хочет кого-то задушить. Глядя на жену, Полуэктов покатывался со смеху. Сейчас не до смеху. Слишком уж многое знает парень. Знает такое, что никому не должно быть известным. Ч-черт! Полуэктов постучал пальцем по фотографии, по лбу бывшего охранника. Жаль, конечно, Павел Емелин, жаль…
– Суханов, даю не больше суток. Он должен исчезнуть. Что еще?
– Со вчерашнего дня в городе появился странный человек. Ходит босой, в одной рубахе, на шее железная цепь и крест. Подходит к людям, произносит евангельские тексты. Задержать не удается, на людей тут же нападает обморочное состояние.
– Это мне уже знакомо.
– Не понял, – насторожился Суханов.
– Только что он появлялся перед моей машиной, произнес, как вы изволили сказать, евангельский текст и исчез. Ладно, остальное давай сюда. Свободен. Подожди, не могу вспомнить – чего там с церковью?
– Проповедь отца Иоанна.
– А, да, да! Текст, лучше магнитофонную запись. Сейчас же.
Суханов вышел, неслышно ступая черными туфлями по ковру. Он все делал без единого звука, и Полуэктов всегда удивлялся этой способностью своего помощника, который напоминал в иные минуты исполнительного робота. А при чем здесь Суханов? Черт! Никак не удается привести себя в порядок. Разве об этом нужно сейчас думать?
Полуэктов раскрыл папку, полистал ослепительно белые листы мягкой бумаги, но читать суточную информацию не стал. Ему и устных новостей хватало за глаза. Охранник, охранник… Емелин выполнял поручения, о которых не знала даже Леля. А вот кто о них может узнать завтра? Одни вопросы и все без ответа.
Он глянул в окно. Там, за окном, лежал внизу серый город; и в нем начинала скапливаться и бродить неведомая пока сила. Полуэктов чуял ее, она на него давила. И еще он догадывался, смутно пока и неясно, что все случившееся исходит от этой силы: побегушники из лишенческого лагеря, исчезновение охранника и проститутки, пугающие речи Юродивого… Все между собой каким-то образом связано.
"Надо звонить Бергову. Хотя он сам, наверное, знает лучше меня. Все равно надо звонить, прямо сейчас". При мысли о Бергове он сразу подтянул живот – привычка вошла в кровь, избавиться от нее было уже невозможно. Полуэктов не боялся Бергова, чувство, которое он испытывал к нему, нельзя назвать страхом. Скорее так – благоговение. Лишь для непосвященных являлся Бергов владельцем нескольких магазинов и ресторана "Свобода", а для посвященных, в том числе и для Полуэктова, это была вершина, такая вершина, макушки которой никогда не видно, потому что скрыта она облаками. Туда, на макушку, Полуэктов доступа не имел.
В дверях появился Суханов и доложил:
– Я поставил кассету. Можете включать. Проповедь записана вчера, а произносит он ее каждую неделю. Текст примерно один и тот же.
Полуэктов помедлил, набираясь решимости, и боязливо включил запись. Еще не зная, что он услышит, сразу насторожился и, ни капли не сомневаясь, уверился, что проповедь примыкает к неизвестной ему силе, которая бродит где-то в глубине города.
Сухой протяжный шорох послышался из динамика. В шорох вплетались вздохи, кашель, шарканье ног, вдруг они разом исчезли, оборвались, и сильный, чистый голос воззвал: "Братие и сестры!"
Полуэктов выскочил из-за стола и подбежал, сам не зная зачем, к окну. Смотрел на город, на серые крыши, на частокол труб, исходящих дымом, а позади, за спиной, властвовал в кабинете голос отца Иоанна. Стоять спиной было удобней, потому что повернуться лицом к динамику, встречь голосу, Полуэктов боялся.
– Братие и сестры! – взывал отец Иоанн. – Не приходили еще на нашу землю столь тяжкие времена, какие наступили сегодня. Не голодом и не войной страшны они, а коварством и ложью. Сатана принял ангельское обличие, нарядился в белые фальшивые одежды и смущает, ворует христианские души. Запутались многие, не в силах отличить истину от козней лукавого. Велико испытание, когда уста говорящего помазаны медом, а в зеве скрыто ядовитое жало. Но самое страшное, когда уверится человек, что поклоняется истине Божией, а на самом деле поклоняется он замыслам сатанинским. Так чем же оборониться, что взять за светоч, чтобы не заблудиться в потемках, сохранить душу свою в чистоте и твердости? Надо любить! Любить так, как любил Христос. Надо отыскать силы, чтобы отречься от себя самого во благо ближнего, пойти, к нему и обнадежить, даже если он сам потерял в себя веру. Надо опуститься в жизненные трущобы ко всем отверженным и лишенным надежды, протянуть им руку и спасти. Тяжкая эта любовь, непосильная, почти невозможно любить так, забывая себя, но только такая любовь разделяет истину от лукавства, в какие бы одежды оно не рядилось, только в такой любви можно найти спасение. Будем молиться, чтобы укрепились мы в ней, чтобы помогла она всем нам вместе и каждому в отдельности. Такая любовь неподдельна. Можно нарядиться в любые одежды, можно слова выучить и обмануть словами, но вот любовью истинной никогда не овладеешь с хитрыми помыслами, если нет к ней зова в душе…"
Полуэктов вздрагивал и не оборачивался. Едва дождался, когда закончится проповедь и пусто зашипит динамик. Пол, пошатываясь, уплывал из-под ног. Не-е-ет, это страшней Юродивого и грозит… сразу и не скажешь, не прикинешь мысленно всю угрозу.
"Надо звонить Бергову. Срочно". Он кинулся к телефону.
Но Бергов его опередил – позвонил сам.
– Знаешь, что происходит на лесобирже? Плохо, что не знаешь. Очень плохо! Едем туда. Ждать буду на мосту. Быстро!
По спине Полуэктова рассыпались студеные мурашки. Он хорошо знал Бергова и редко слышал, чтобы тот повышал голос. Сейчас Бергов почти кричал: "Быстро!" Дело, видимо, нешуточное, если железное спокойствие дает сбои.
– Суханов! Что на лесобирже? Почему я не знаю?
Помощник неслышно подошел к столу, ловко раскрыл папку и протянул белый лист с ровными строчками машинописи. Читал Полуэктов уже на ходу, спускаясь к машине. "На лесобирже наблюдаются среди твердозаданцев недовольство и усиленное брожение, суть которых: а) нежелание носить оранжевые рабочие куртки; б) требование самостоятельно приезжать и уезжать с работы; в) отмена пропусков, а также…" Дочитывать не стал, смял лист и сунул в карман плаща.
11
На лесобирже пылали костры.
Они взметывались в самых разных местах, там и тут, но в беспорядочном разнобое виделся особый смысл: огонь приплясывал рядом со штабелями теса, пиленого бруса и цельного кедра, уже уложенного в вагоны и приготовленного к отправке. Дунь ветерок покрепче, вытяни до штабелей и вагонов жаркие языки – десятки гектаров лесобиржи взорвутся, как порох, вздыбятся над землей испепеляющим столбом.
Вот уж воистину – с огнем играли.
У костров, подкидывая в них палки, щепу и доски, суетились и шумели твердозаданцы. Большая толпа, смахивающая на гудящий пчелиный рой, сбилась у центрального въезда. Здесь твердозаданцы поснимали робы, скидали их, как попало, и большая, как конус, оранжевая гора поднялась посреди грязной, разбитой дороги. Крутился с канистрой маленький, вертлявый мужичок и поливал робы бензином. Опустошив канистру, он лихо размахнулся и запулил ее в сторону. Прошлепал ладонями, как в пляске, по своим карманам, отыскивая спички, и не нашел. Ему тут же протянули с разных сторон несколько коробков. Бензин глухо пыхнул, над робами заклубился дым, и скоро далеко вокруг завоняло паленым. Мужичок подпрыгивал, притопывал, что-то кричал, широко разевая рот.
Хозяин лесобиржи, грузный старик Трепович, онемело глядел на все, что творилось, и плакал. Обвислые щеки тряслись, с верхней губы капали слезы. Увидев машины и вышедших из них Бергова и Полуэктова, увидев два микроавтобуса с санитарами, Трепович всхлипнул громче, совсем уж по-бабьи, с подвывом, и мелкой, старческой трусцой побежал навстречу. Полы дорогого пальто распахивались, с них мелко сыпались опилки, так густо, словно из самого хозяина. Он подбежал к Бергову, раскрыл рот, желая что-то сказать, но выдавить из себя не смог ни слова – голос заклинило.
Бергов дернул головой, и к нему тут же подскочил санитар.
– Вытри его и дай чего-нибудь понюхать. Приведи в чувство.
Санитар заботливо, как отца родного, обнял Треповича, повел его к микроавтобусу. Тот покорно перебирал заплетающимися ногами, а сам все изворачивал шею, оглядывался на Бергова. В глазах светилась мольба. Бергов же стоял неподвижно, молча, и смотрел, не отрываясь, на пылающие костры. Будто не чуял опасности, будто не понимал, что для пожара хватит одной искры. А они взлетали и разлетались далеко, густо, грозя в любую минуту родить сплошной огонь по всей лесобирже.
Твердозаданцы взметывали костры все выше, подживляли их новым и новым топливом. Кричали громче, и до Полуэктова с Берговым доносились отдельные слова:
– Не хотим! Сымай! Надоело!
И еще – злой мат.
Иные перебегали от костра к костру, присоединялись к толпе у центрального въезда, которая разбухала на глазах. Вертлявый мужичок, только что суетившийся с канистрой, притащил длинную жердь и тыкал ей в костер, шевеля горящие робы. Жар ему пыхал в лицо, мужичок бросал жердь, пригоршнями цапал грязный снег, елозил им по узенькому, сморщенному лицу. Фыркал, отплевываясь, и снова хватался за жердь. Было в мужичке, в его дерганной суетливости, неистовое желание – сжечь, скорей, прямо сейчас, дотла.
Полуэктов, наблюдая за мужичком, тревожился все сильнее. Молчание Бергова его уже пугало.
– Может, вызвать еще санитаров и разогнать? – робко предложил он, заглядывая Бергову в глаза. – Спалят ведь…
– Ни в коем случае, – отозвался Бергов. – Никакого насилия. Ты что, забыл, где живешь?
И снова, как ни в чем не бывало, холодно глядел на лесобиржу.
Санитар подвел Треповича. Тот немного пришел в себя, перестал плакать, обвислые щеки уже не тряслись, и только красные воспаленные глаза часто-часто помаргивали.
– Умоляю! – он сложил на груди руки, заморгал еще чаще. – Умоляю вас! Пообещайте им! Пообещайте снять робы и пусть ездят, как хотят! Если сгорит – я лишенец! Понимаете?! Лишенец! Экспортные вагоны, кедр… Пообещайте!
Бергов молчал. Он словно не видел и не слышал Треповича. Вдруг его женские глаза блеснули, и тонкая ладонь в черной перчатке стремительно рассекла воздух.
– Трепович, сейчас вы пойдете к ним и будете разговаривать. О чем угодно, хоть о погоде. Если час с лишним протянешь, можешь надеяться на благополучный исход. Не сумеешь – увы… Санитар, сюда! – Бергов, что-то для себя решив, распоряжался круто и скоро. – В гараже "Свободы" два фургона. Загрузить и пригнать. Времени даю час.
Санитар испарился. Трепович переминался и никак не мог стронуться с места. Моргал глазами и готов был по-новой заплакать.
– Идите, Трепович, от вас зависит. – Бергов взял его за рукав и развернул лицом к лесобирже, кострам и твердозаданцам. Легонько толкнул в спину. – Идите…
Трепович вжал маленькую голову в плечи и осторожно пошел. Но пламя разгорающихся костров, видно, подстегнуло, и он побежал на прямых, негнущихся ногах, встряхиваясь одряблым телом.
Завидев хозяина, толпа у центрального въезда сбилась плотнее и качнулась ему навстречу. Все тот же вертлявый мужичок оказался впереди всех. Притопывал, приплясывал, крутил непокрытой головой, беспрестанно оглядывался назад, как бы проверяя – стоят ли за ним товарищи, не разбежались? Толпа росла. Трепович остановился неподалеку от мужичка, быстро заговорил. Толпа ответила ему плотным гулом. Полуэктов глянул на Бергова, он всерьез беспокоился – как бы не помяли старого Треповича.