Все эти месяцы у меня было мало возможности с ней видеться, разве что при обычных жертвоприношениях и церемониях, на которых мы оба должны были присутствовать. Иначе нам и не приходилось разговаривать. Было время, когда мне хотелось прийти к ней за советом или благословением, но я не ходил. Случалось, что она могла бы призвать меня и говорить со мной, но она этого не делала. Я даже тогда, казалось, понимал, почему мы держались на таком осторожном расстоянии друг от друга. В Уруке словно два царя, мы с ней и были этими двумя царями: у нее была своя власть, у меня - своя. Но я уже выходил за пределы свой власти. Это происходило не потому, что я хотел восстановить ее против себя, а потому, что я не знаю другого способа быть царем, как иметь всю эту власть целиком. Когда я объявил войну Акке, я не спрашивал ее согласия. Это казалось мне слишком рискованным, когда я уже встретил сопротивление старшин. Войну надо было объявить. А если бы Инанна была против меня, я не смог бы собрать того войска, которое было мне необходимо. Поэтому я не спрашивал Инанну. Я боялся противодействия ее стороны, ее влияния. Я старался так поставить себя, чтобы не ощущать ее силы. А она, увидев мое растущее влияние, отступила, неуверенная в моих намерениях, не желая бросать мне вызов до тех пор, пока она не поймет их до конца.
Но в ночь Священного Брака все столь мелкие соображения отступают на второй план. Я вошел в ее длинную опочивальню и нашел ее сверкающей украшениями и благоухающую ароматическими маслами. Я приветствовал ее как священную драгоценность, а она обрадовалась мне как царственному супругу, источнику жизни. Мы совершили ритуал выхода к народу. Когда все это было закончено, мы вошли в опочивальню, где сладко пахли зеленые циновки. И прислужницы богини сняли с нее алебастровые поножи и сияющие золотые пластины, и оставили ее мне нагой.
Когда мы наконец остались вдвоем, я положил руки на ее гладкие плечи и заглянул в сияющие глубины ее глаз. Она улыбнулась мне, как в тот первый раз, когда мы были детьми, улыбкой, которая была теплой и любящей, а в чем-то свирепой и вызывающей. Я знал, что она уничтожила бы меня, если бы могла. Но на эту ночь она была моей. Она не потеряла ни частички своей красоты за прошедшие двенадцать месяцев. Грудь ее была высока, талия тонка, бедра широки. Ногти ее были остры и длинны, словно кинжалы, и выкрашены в цвет умирающей луны. Она поманила меня к ложу почти незаметным жестом руки. Мы подошли к нему и обнялись. Ее кожа была как ткани, что ткут на небесах. Мое тело парило над ней. Спина ее выгибалась подо мной. Ее пальцы впились в мышцы моей спины, и она подтянула колени к груди и раздвинула их, губы ее раскрылись, язык чуть высунулся наружу, его кончик облизывал губы. Дыхание ее напоминало шипение. Она совсем не закрывала глаз, женщины редко так поступают. Я видел это. Я тоже не закрывал глаз, ни одно мгновение той ночи.
На заре я услышал шум пришедшего дождя, первого дождя нового года, слабый приглушенный стук по древним кирпичам храмового помоста. Я встал с ложа и осмотрелся в поисках своих одежд, чтобы одеться и уйти. Она лежала, глядя на меня. Она следила за мной, как змея следит за своей добычей.
- Останься еще немного, - тихо сказала она. - Ночь еще не окончилась.
- Барабаны бьют. Я должен идти.
- Весь город спит. Твои друзья валяются в пьяном угаре и видят хмельные сны. Что тебе одному делать в этот час?
Она издала мурлыкающий звук. Я не доверяю мурлыкающим змеям.
- Вернись на мое ложе, Гильгамеш. Ночь еще не насытилась, говорю тебе.
С улыбкой я ответил:
- Ты хочешь сказать, что ты еще не насытилась?
- А ты?
Я пожал плечами.
- Мы выполнили ритуал. И выполнили его усердно.
- Стало быть, ненасытный на какое-то время насытился? Или, может быть, я тебе наскучила, и ты готов искать себе следующую женщину на этот день?
- "Жестокие слова говоришь, Инанна.
- Но они не лишены истины, Гильгамеш. Тебе все мало. Мало женщин, мало вина, мало работы, мало войны. Ты бушуешь, словно поток, сметая все на своем пути, ты бремя, под которым стонет весь город. Люди кричат и молят тебя о пощаде, так тяжко ты их угнетаешь.
Это меня больно ужалило. Глаза мои расширились от удивления.
- Я - угнетатель?! Я справедливый и мудрый царь, госпожа!
- Вполне возможно. Не сомневаюсь, что так оно и есть. Но ты ошеломляешь и сокрушаешь собственный народ. Ты заставляешь молодежь маршировать но холмам вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, пока у них не чернеет перед глазами и они не падают от изнеможения, а тебе все мало, и ты не знаешь к ним пощады. А женщины! Никто еще не делал так, как это делаешь ты. У тебя их пять, шесть, десять за ночь. До меня доходят слухи.
- Не десять, - сказал я. - Не шесть и не пять.
Она улыбнулась.
- Мне так сказали. Говорят, что ни одна не может тебя удовлетворить, что ты словно бешеный бык. Они смотрят на меня и говорят: "Только богиня могла бы насытить его!" Ну что же, во мне обитает богиня, и мы с тобой провели ночь вместе, ты и я. Ты насытился, хоть раз в жизни? Это потому ты теперь стремишься поскорее уйти?
Теперь мне хотелось бежать, потому что у меня не было защиты от нее. Но в этом я не мог ей признаться. Я сдержанно сказал:
- Я хочу один прогуляться по дождю.
- Ну что же, иди, а затем возвращайся назад.
Глаза ее сверкнули. В ней была сила хлещущего кнута. Я поднял свои одежды, заколебался, бросил их снова на пол и стоял нагим перед ней. В опочивальне стоял мускусный запах. Остатки благовоний все еще дымились в жаровне. Губы ее были сжаты, ноздри раздувались. Низким, хриплым голосом она сказала:
- Ты вернешься? Для тебя - каждую ночь по десять женщин. Для меня - одна ночь. Одна эта ночь в году, Гильгамеш.
Я вдруг стал меньше ее бояться, слыша, как она старается таким образом разбудить во мне жалость.
- Ах вот оно как. Инанна? Никого-никого? И так весь год?
- А кто, кроме бога, может касаться богини, как ты думаешь?
Я осмелел. Я посмел даже пошутить немного, подразнить ее.
- Даже тайком, потихонечку нельзя? - спросил я игриво. - Какой-нибудь здоровенный, похотливый раб, потихонечку призванный в храм в самую темную стражу ночи…
В ней вспыхнул гнев. Она прижала кулаки к груди. Пальцы ее скрючились и напоминали когти.
- И ты посмел сказать такую мерзость под кровом самого храма?! О, стыдись! Стыдись, Гильгамеш!
Потом она смягчилась. Все еще похожая на кошку, она снова мурлыкала, приподняла согнутую в колене ногу и ступней потерла икру другой ноги. Чуть мягче она сказала:
- Есть только ты, только одна ночь в году. Клянусь тебе в этом, хотя я чувствую себя оскверненной, оттого что должна клясться тебе в чем-то. Но у меня - только ты. И я еще не готова отпустить тебя. Ты останешься? Ты останешься еще немного? Ведь у меня есть только одна ночь, эта единственная ночь в году.
- Дай мне сперва очиститься под дождем, - сказал я.
Какое-то время я стол перед храмом, омытый дождем зари. Потом я вернулся к ней. Кошка или змея, жрица или богиня, я не мог ей отказать, не мог, если только в одну ночь в году ей дано было познать объятия. А дождь, смыв с меня усталость и пот, снова пробудил мои силы и желание. Я не мог отказать ей. Я хотел ее, я вернулся к ней…
18
В самом начале нового года мне приснился сон, который я никак не мог разгадать. Позже в ту же ночь мне приснился другой сон, такой же непознаваемый.
Я очень беспокоился, что так мало мог понять в этих снах. Боги часто разговаривают с царями, когда они спят, и возможно, мне таким образом рассказывали что-то важное для благополучия города. Поэтому я отправился в храм Ана и рассказал свои сны моей матери, мудрой жрице Нинсун.
Она приняла меня в своих покоях. Плащ на ней был черный, отороченный внизу широкой каймой бусин, золотых и гранатовых. В ней, как всегда, были удивительные спокойствие и красота. Все может быть в хаосе, но она всегда пребывала в мире и покое.
Она взяла мои руки в свои маленькие прохладные ладони и держала их некоторое время, улыбаясь, ожидая, что я заговорю первым.
- Прошлой ночью, - сказал я, - мне снилось, что на меня нашло чувство великого счастья, и я вышагивал, полный восторга, среди прочих молодых героев. Спустилась ночь, и звезды зажглись на небесах. И вот, когда я стоял под звездами, одна из них рухнула на землю, та самая, что несла в себе сущность небесного отца Ана. Я пробовал поднять ее, но она была чересчур тяжела. Я пробовал хотя бы сдвинуть ее, но не мог. Весь Урук столпился вокруг и смотрел. Простой люд толкался, чтобы увидеть. Люди благородного рода падали на колени и целовали землю перед звездой. А меня тянуло к ней, словно к женщине. Я надел головную повязку с кружком для ношения тяжестей, напрягся и с помощью молодых героев взвалил звезду на себя и понес ее к тебе, мать. И ты мне сказала, что эта звезда - мой брат. Вот какой был сон, и он меня смущает.
Казалось, Нинсун уставилась в какую-то пустоту. Потом, улыбнувшись, она сказала:
- По-моему, я знаю смысл сна.
- Тогда скажи мне его.
- Эта звезда небес, что привлекала тебя, словно женщина - этой твой сильный друг, верный спаситель, твой сотоварищ, который никогда тебя не оставит. Его сила - словно сила Ана, и ты будешь любить его, как самого себя.
Я нахмурился, думая о том поразительном, страшном одиночестве, которое я считал неизбежной платой за свое царствование, и том, как я устал от него.
- Друг? О каком друге ты говоришь, мать?
- Когда он придет, ты его узнаешь, - сказала она.
- Мать, я видел еще один сон в ту же ночь, - продолжил я.
Она кивнула. Казалось, она знала.
- Странной формы топор лежал на улицах великого Урука. Топор, непохожий на те, что мы когда-либо видели. И люди собирались вокруг него, смотрели, шептались. Как только я увидел его, я возрадовался. Я влюбился в него с первого взгляда. И опять же, меня тянуло к нему, словно к женщине. Я взял его и пристегнул к поясу. Вот мой второй сон.
- Топор, что тебе приснился - это человек. Это предназначенный тебе судьбой друг…
- Снова друг!
- Да, снова друг. Сотоварищ, храбрец, который спасает своего друга в минуту опасности. Он придет к тебе.
- Да пошлют его боги ко мне как можно скорее, - сказал я с чувством.
И я наклонился к ней и сказал ей то, чего раньше никогда никому не открывал. Я сказал ей о том, что я в страшной тоске, что ужасное леденящее одиночество часто нападает на меня среди моего веселья и великолепия. Трудно было произносить такие слова. Дважды запинался мой язык. Но я заставил его произнести эти слова. Моя мать Нинсун улыбнулась и кивнула головой. Она понимала и знала. Мне иногда кажется, что это она склонила богов создать мне друзей. Когда в тот день я покидал храм, на душе у меня было легко, словно рассеялись грозовые тучи, висевшие в воздухе много дней.
В те самые дни, что я видел свои сны, странные события стали уделом неизвестного мне тогда человека, некоего охотника по имени Ку-нунда. Мне о нем рассказали позднее. Этот Ку-нунда жил в одной из отдаленных деревень и кормился тем, что ловил в охотничьи ямы диких зверей. В тот раз, о котором пойдет речь, он пошел в пустыню проверить ловушки по ту сторону реки, и обнаружил, что все ловушки поломаны. Те звери, что могли попасться в его сети, были, видимо, выпущены. А когда он пошел проверить охотничьи ямы, то оказалось, что их кто-то засыпал.
Для Ку-нунды это было страшной тайной. Ни один воспитанный человек не тронет ловушки другого охотника и тем более не станет засыпать его ямы. Это оскорбительный поступок, недостойный. Поэтому Ку-нунда стал искать того негодяя, что проделал все это и выследил его. Однако он не был похож ни на одного человека, которого Ку-нунда встретила. Он был огромен, груб, обветрен, сплошь покрыт шерстью и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Он вел себя как животное: приседал, крался, хрюкал, фыркал, быстро бегал на цыпочках. Казалось, дикие звери его не боятся, а бесстрашно бегут к нему. Ку-нунда увидел дикого человека среди газелей на высокогорных пастбищах, где он щипал траву вместе с ними. Дикий человек гладил их, ел траву так же, как и они. Ку-нунду обеспокоило все увиденное. Он вырыл еще ямы, и дикий человек все их засыпал. Однажды Ку-нунду встретил дикого человека возле ямы, куда звери приходили на водопой. Они стояли лицом к лицу.
- Слушай, ты, дикарь, ты зачем портишь мои ловушки? - потребовал ответа Ку-нунда.
Дикарь не ответил, только втянул воздух ноздрями. Он заурчал, зарычал, оскалился, глаза его зажглись огнем и налились кровь. Пенистая слюна стекла ему на бороду. Ку-нунда трусом не был, но отшатнулся. Лицо его застыло от страха, члены онемели от ужаса. И снова на следующий день они встретились у водопоя, и так день за днем, когда дикий человек видел Ку-нунда, он рычал и скалился, так что Ку-нунда не смел подойти туда. В конце концов Ку-нунда понял, что косматый незнакомец не даст ему охотиться, сдался и пришел в деревню с пустыми руками, опечаленный до глубины души.
Он рассказал свою повесть отцу, который посоветовал ему:
- Иди в Урук и предстань перед Гильгамешем-царем. Нет никого более могучего, чем он. Он подскажет тебе, что делать.
Когда настал мой приемный день, когда я выслушивал всех, в зале появился этот самый Ку-нунда, сильный и крепкий человек чуть выше среднего роста, с худощавым жестким лицом и умными проницательными глазами. Он был одет в черные шкуры, и вокруг него витал запах крови. Он положил передо мной в дар мясо и сказал:
- Какое-то дикое существо поселилось в полях, и оно портит мои ловушки и освобождает зверей, которых я поймал. Он силен, как властелин неба, и я не смею к нему подойти.
Мне показалось странным, что этот крепкий Ку-нунда может бояться кого-то или чего-то. Я попросил его рассказать мне об этом подробней, и он сказал, как это существо оскаливалось, рычало и выло. Он рассказал мне, как дикий человек пасся с газелями на высоких холмах, как он бегал с ними наперегонки. Что-то в этом рассказе заставило мое сердце забиться сильнее и глубоко меня захватило. У меня мурашки побежали по коже.
- Какое чудо! - сказал я. - Какая тайна!
- Ты убьешь это чудовище для меня, о царь?
- Убить его? Я думаю, нет. Жалко убивать его только потому, что он дикий. Но топтать поля тоже не годится. Мы его поймаем.
- Это невозможно, о царь! - возопил Ку-нунда. - Ты его не видел! Его сила равняется твоей! Нет ловушки, что выдержала бы его.
- Думаю, найдется, - сказал я с улыбкой.
У меня мелькнула мысль, пока я слушал Ку-нунду, об одной старой истории, которую пел нам Уркунунна-арфист во дворе нашего дворца, когда я был маленьким. По-моему, это сказание о богине Навиртум и чудовищном демоне, Забаба-шум, или, может, богиня была Ниншубур, а чудовище звали Лахуму. Не помню. Имена в этой истории и не важны. Смысл этой истории в том, что сила женской красоты побеждает свирепость и дикость. Я послал в храм за священной наложницей Абисимти, круглогрудой, длинноволосой, которая некогда посвятила меня в таинства плотской любви, когда я был юн, и посвятил ее в тайны того, что собирался предпринять. Я объяснил ей, какова будет ее роль. Она ни секунды не колебалась. В Абисимти всегда была подлинная святость. Она во всем была подлинной рабой богини, поскольку все, что от нее требовалось в служении, она выполняла не колеблясь, - истинный путь служения.
Поэтому Ку-нунду взял Абисимти с собой в свои охотничьи места, где ему встречался дикий человек, в трех днях пути от Урука. Они ждали два дня, и дикий человек пришел.
- Вот он, - сказал Ку-нунда. - Иди, попробуй на нем свои чары.
Не стыдясь и не боясь, Абисимти приблизилась к дикарю. Он настороженно фыркал, хмурился, не понимая, что она за существо, но зубов не показывал. Она развязала свои одеяния и показала ему свою грудь. Мне кажется, он прежде никогда не видел женщины. Сила богини велика, и богиня сделала красоту священной наложницы Абисимти доступной его пониманию. Она стояла перед ним в своей прекрасной наготе. Он вдохнул ее нежный запах, она легла с ним, стала ласкать его и дала ему овладеть ею.
Это было для него первым посвящением. Он был как зверь, а после ее объятий он стал человеком. Или, вернее, после ее объятий он стал божеством. Ибо именно таким путем в нас проникает божественная сущность - через акт зарождения жизни.
Шесть дней и семь ночей лежали они, соединяясь. Я ручаюсь за искусство Абисимти. Я не мог бы послать к нему никого, кто был бы искуснее в таинствах любви. Когда она лежала с Энкиду (а дикого человека звали именно Энкиду), она наверняка использовала все свои тайные знания, и после ее объятий он никогда уже не мог стать прежним. Эти жаркие дни и ночи, страсть Абисимти дотла выжгли в нем всю дикость. Он смягчился, он стал нежнее. Он перестал дико рычать и фыркать. В него вошла способность говорить. Он стал похож на человека.
Но он сам еще не знал, что с ним произошло. Когда он насытился ею, он хотел вернуться к прежней жизни, к своим животным, но газели в страхе умчались, когда он приблизился к ним. Теперь на нем был запах человека, запах другого мира. Звери больше не признавали его, и он сам отошел от них. Когда газели побежали от него, он готов был последовать за ними, но что-то удержало его, колени его были словно связаны веревкой, вся его быстрота куда-то исчезла. Медленно, ошеломленный, он пошел туда, где была Абисимти. И она нежно улыбнулась ему.
- Ты больше не дикий, ты другой, - сказала она, больше жестами, чем словами, потому что слов он еще как следует не понимал. - Почему ты стремишься вернуться к диким животным?
Она рассказывала ему о богах, о Земле, о городах и живущих в них людях, о великом Уруке с высокими стенами, о Гильгамеше, царе Урука.
- Вставай, - сказала она. - Пойдем со мной в Урук, где каждый день - праздник, где люди одеты в красивые одежды. Пойдем в храм богини, чтобы она могла приветствовать тебя в мире людей, пойдем в храм небесного отца, где снизойдет на тебя благословение небес. Я покажу тебе Гильгамеша, ликующего царя, героя, сияющего мужеством, самого сильного, который правит нами. При ее последних словах глаза его засияли, лицо покраснело, и он сказал еще непослушным языком, хранящим звуки звериной речи, что пойдет с ней в Урук, в храм Инанны и в храм Ана. Но больше всего ему хочется увидеть Гильгамеша, царя.
- Я буду с ним бороться, - вскричал Энкиду, - и покажу ему, кто из нас сильнее. Я покажу ему, на что способен человек степей. Я все переменю в Уруке! Я изменю саму судьбу, ибо я самый сильный!
Таковы были его слова, пересказанные мне Абисимти.
Так мы приручили дикого человека Энкиду. В соответствии с планом, который я придумал, он был пойман в самую мягкую и сладкую ловушку и пришел из мира диких зверей в мир оседлых людей.
Абисимти разорвала свою одежду, таким образом одев его, и взяла его за руку. Как мать, повела она его к пастушеским жилищам возле города. Пастухи столпились вокруг него: они никогда не видывали такого гиганта. Когда они предложили ему хлеба, он не знал, что с ним делать и был смущен и озадачен. Он привык питаться кореньями, дикими ягодами, да сосать молоко газелей. Они дали ему вина, он подавился и выплюнул его на землю.
Абисимти сказала ему:
- Это хлеб, Энкиду. Это пища жизни. А это вино. Ешь хлеб, пей вино. Так принято у людей.