– Я тоже подумаю. Событие не из приятных. В полку уже пять лет потерь не было. И на тебе! Надо теперь по-людски, надо готовиться. Пусть все будет по-человечески, раз уж так вышло…
– Пока никому ни звука!
– И так все уже знают, – пожал плечами Медведев. – Как скроешь-то? Приказа о командировке не было, в отпуск не собирался. Есть график дежурств, занятий, начфинштаб, кадры… Не-е-т, надо готовиться!
– Но сыну пока – ни гу-гу! Скажи сыну – в командировке отец. В далекой, в секретной…
– В предельно опасной.
* * *
– Татары! – крикнул дозорный с крыши ближайшей избы.
К Берестихе приближался усиленный татарский разъезд. В первом ряду Аверьянов сразу разглядел татарина в богатой красной шапке с опушкой из рыжей лисицы. В морской тридцатидвухкратный бинокль хорошо было видно его злое мстительное выражение лица.
– Я тебя знаю… – вполголоса произнес Коля себе под нос. – Ты с пруда смылся, – думал, я не видел… Кодлу привел. Своих вытаскивать. Понятно…
Коля опустил бинокль на грудь и повернулся к мужикам.
Внутри крепостишки, вдоль четырехметрового тына, состоящего из вкопанных в землю вплотную друг к другу бревен, стояли наспех сооруженные козлы с настилом.
Защитники Берестихи стояли на "высоте": острия тына были у них на уровне лиц. Слегка присев или согнувшись, можно было укрыться, наблюдая за противником сквозь щели меж бревнами; стоя же во весь рост, было удобно стрелять из лука. При этом даже стоящий в полный рост высокий боец был надежно защищен от стрел вплоть до уровня солнечного сплетения.
– Что, братцы? – сказал Коля. – Пленных под замок – и до ментов, а диким этим, блатным, – он указал в сторону надвигающегося разъезда, – кренделей дать придется!
– Да где ж кренделей-то взять? – удивился кто-то. – У нас и хлеба не густо!
– До урожая надо дожить!
– Ошибся, – поморщился Коля. Он жестом и мимикой изобразил то, что хотел сказать, не в силах подобрать слово, понятное местным жителям.
– А-а! – закивали мужики, схватывая мысль на лету. – Этого насыпем!
– По самое, по "не балуйся"!
* * *
Оглобля уже стоял с краю толпы, – среди баб, – и изо всех сил вникал в ситуацию:
– И что говоришь, девок наших захапать хотели?
– Ну, так!
– Вот же разбойники, во оглоеды!
– Ироды.
– …Так, так! Этого простить не можно! Никак!
Со стены кто-то зычно крикнул:
– Приближаются, бабы! Давайте-к отсюда!
– Ты, дедушка, – обратился Аверьянов к старику Афанасичу. – Давай, иди татар сторожить, до ментов. Замки у вас здесь отстойные, могут не выдержать…
– Это чего ж я-то? – обиделся Афанасич. – Я не стар, еще и семидесяти весен не прожил… Стрелой – белке в глаз…
– Тогда ты давай! – Коля повернулся к женщине, любовавшейся его трехцветкой. – Петровной звать тебя? Постережешь?
– Еще чего! Я мужу во всех делах помощница…
– Так, верно! – кивнул Глухарь. – Завсегда.
Коля обвел взглядом людей, ища самого слабого…
– А я! – вызывается трусоватый Оглобля. – Постерегу, чего уж… да и накажу…
– Давай, – кивнул Коля, не обратив в пылу накатывающейся стычки на последнее слово Оглобли. – А где же старший-то у вас? – вдруг осенило Колю. – А, мужики?
– Князь? Драгомир Бориславович? Да с дружиной он…
– Еще вчера…
– Во Новгород… Сбежал!
– За каменные стены!
– За старшего у нас теперь Афанасич!
* * *
Подскакав к крепости на расстояние, чуть меньшее длины полета стрелы, татарский разъезд резко сбавил темп, а затем и вовсе остановился. Всадники, что называется, пританцовывали на месте, затрудняя возможность прицелиться в них…
– Их слишком мало для штурма, – сказал Афанасич Коле.
– Я так считаю, что их вовсе нет… – ответил Коля.
Главный татарин, тот, что в красной шапке, что-то истошно и командно крикнул.
– Требует ворота открыть… – перевел Коля. Татарин крикнул еще что-то. – Пленных выпустить… Ну, да – держи карман шире… – подмигнул он Афанасичу.
– Карман? – напрягся старик, вспоминая.
– Раскатал губы… – пояснил Коля.
– А-а-а… – рассмеялся старик. – Остро сказано!
– Требует, чтобы мы на колени встали… Хлебом-солью встретили… – продолжал бегло переводить Коля. – И за это они нас не будут убивать, но зато сделают с нами все что захотят…
– Не понял? – удивился старик.
– Этого и я не понял, – согласился Коля. – Звучит двусмысленно.
Откричавшись, татарин поднял правую руку, словно готовясь, махнув ею, дать приказ к наступлению.
Коля приложил к губам мегафон.
– А хохо – не хохо?…. – прогремело над полем. – Что, чмо, рыло давно тебе не зенковывали? Отфрезерую хлебало-то!
– Что ты ему сказал по-татарски?
– Почему по-татарски? – удивился Коля. – Я по-русски сказал. – Взяв мегафон, Коля добавил: – Не сусоль? По всей морде-то?
– Теперь-то понятно! – обрадовался Афанасич. – Предупреждай, когда по-русски, – добавил дед. – По-нашему-то я понимаю.
Татары, изумленные громкостью ответных реплик, нервно заерзали в седлах… Они явно не поняли смысла ответа…
– Хорошая штука! – восхитился Глухарь, указывая на мегафон. – Я неплохо слышать стал. Как в молодости.
– Буду уезжать – жене твоей подарю! – пообещал Коля.
Брови Глухаря взлетели вверх от невиданной щедрости иноземного князя…
– А теперь по-татарски! – предупредил Коля и выдал в микрофон мегафона довольно витиеватую монгольскую фразу…
Татар словно током ударило. Они взвились, подняв коней на дыбы.
Коля добавил еще…
– Ох, как их забрало! – изумился Афанасич. – Что ответил-то?
– Я сообщил им, что сопротивление бесполезно, что двести шестая часть вторая из УК моей юности, злостное хулиганство, – прямо для них, мне кажется, писана… И еще я приказал им немедленно спешиться и, сложив оружие, сдаться без боя.
– Врет, – шепнул Жбан Шилу. – Я понял, что он им сказал…
– Я тоже, – кивнул Шило. – Вместе ж обучались, когда с купцами до Астрахани бегали…
– Нам-то переведи! – напрягся Глухарь. – Я-то дома сидел, в Астрахань не бегал.
– Это смертельное восточное оскорбление, – объяснил Жбан. – Он сообщил этому татарину в лисьей шапке, что самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба… – Жбан изобразил непристойность, опасясь при женщинах назвать ее словом.
– Трахал, – подсказал Аверьянов.
– Хорошее слово! – согласился Жбан. – Хоть в церкви в проповедь вставь! …В общем, самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба трахал могилу его прадедушки без особого удовольствия.
– Чего? – не понял Глухарь.
– Верблюд. Могилу прадедушки! Трахал! – крикнул Шило, громче мегафона.
– Так ведь трахнуть, и убить ведь можно! – заметил Глухарь.
– "Трахнуть" вот что означает, вот, смотри! – изобразил Шило еще раз, уже куда более интенсивно, чем в первый, не замечая в запале нескольких пар веселых женских глаз, смотревших снизу.
– Да понял я, что это означает! – заверил Глухарь. – Я не понял, зачем ее верблюд трахал.
– Ну чтобы оскорбить!
– Да разве бабу этим оскорбишь?! – Глухарь чуть не упал с настила от изумления.
– Мо-ги-лу!!! – заорал Жбан прямо ему в ухо.
– Да как бы ее ни звали! – отрезал Глухарь. – Ей только дай!..
– Тьфу, дурак глухой!
– А вот это ты зря! – мрачно сказал Глухарь, прочтя сказанное по губам. – Я и наказать могу.
– Татар вон лучше накажи, вон как взвились!
– Все, Коля, верблюда и могилу прадедушки они тебе не простят! Я б не простил.
– А я и хотел раззадорить.
* * *
Внезапно, неожиданно для всех, татары сорвались и понеслись прочь от крепости…
– Уходят? – изумился Глухарь.
– Из-под наших стрел уходят, – язвительно хмыкнул Шило. – Тупой ты Глухарь, как лапоть.
– И слышит он плохо… На твое счастье, – кивнул Жбан, беря в руки лук на изготовку.
Нарастающий, как снежный ком, вал событий все больше и больше не нравился Коле…
Сделав в поле плавный разворот, татары рассыпались и понеслись на крепость, поднимая луки…
– Да это не шпана… – догадался Коля. – Это банда какая-то…
Над головами засвистели стрелы, и Берестиха огласилась человеческими воплями:
– Горим!
– Ироды!
– Пожар!
– Боже праведный!
Одна за другой в деревянные постройки впивались стрелы с горящими наконечниками…
– Конец! – в ужасе крикнул Афанасич Коле в лицо. – Сгорим!
– Так надо потушить! – крикнул Аверьянов окружающим: – Вы дети, что ли?!
– Это не потушишь!!! – с болью в голосе крикнул Шило.
– Греческий огонь! – Жбан тем не менее скатился с настила, ища глазами ушат.
– И под водой горит! – со слезами на глазах застонал Афанасич.
– Ну, вы даете! – мотнул головой Коля. – Вот уж командировочка! Сто пудов! Сплошные колуны и чурки! Стреляй, отвлекай, пугай их! – крикнул он обезумевшим, разрывающимся надвое защитникам, пытаясь с помощью мегафона заглушить общий вселенский вой и панику. – Туда смотреть, на поле! Пожар на мне!
* * *
С треском распахнулись двери склада. Примитивный замок отлетел на пять метров от рывка Аверьянова… Он бросился к тюку: "Пожаротушение"…
Пенная струя ударила по бревнам, мгновенно гася уже метровые очаги пожара… Коля плясал с огнетушителем, экономно расходуя пену, ни грамма лишнего… В пожаротушении он был знаток.
Внезапно в нем колыхнулось чувство глубокой тревоги: уж больно окружающая его действительность, неприкрытая правда резала глаза…
– А вдруг и в самом деле? – спросил он сам себя вслух, сам еще не понимая до конца, что он имеет в виду.
…Он еще не успел вскочить на стену к защитникам, как женский вопль вперемежку с визгом стеганул его по ушам.
Николай резко отскочил, опасаясь внезапной атаки, – вой мог быть и предупреждением… Но это было не предупреждение: с настила, со стены сползал мужчина лет тридцати пяти, пронзенный стрелой насквозь, прямо в сердце…
– Лося убили! – вскрикнула в один голос вся Берестиха.
К убитому кинулась какая-то женщина и схватила его за плечо.
– Лось… Кузьма-а-а-а!!!… – завыла она вдруг истошно и безнадежно…
Боковым зрением Коля увидел, как там, по другую сторону от ворот, один из защитников вдруг резко сложился, получив стрелу точно в живот. В ту же секунду и та, дальняя от него, сторона Берестихи взорвалась криками.
Вой, вопли, гортанные крики татар, визг, проклятья…
– Только без паники! – скомандовал Аверьянов себе самому, влетая на настил, на стену.
В тот же момент резкая боль обожгла ему левую руку. Стрела прошла, слава Богу, едва задев, глубоко оцарапав…
Аверьянов быстро присел, чтобы не оказаться легкой мишенью для следующей стрелы…
– Коля! – отбросив лук, Олена кинулась к нему.
– Ты что здесь делаешь?
– Стреляю. Лося убили. Взяла его лук…
Коля повел головой.
– Да ты девчонка же, Олена! – он осмотрел рану. – Царапина. А ну, кыш отсюда!
– Да ни за что!
– Ну что ты, воевать, что ль, будешь?
– Буду воевать!
В ее голосе было столько твердой решительности, что Коля даже заскрипел зубами… Чтобы не обрушиться на нее матюгом, Коля отвернулся в сторону стены.
– Такая телка… – простонал он. – И крышей съехала!
– Да что ты говоришь? – Олена взяла его за плечо. – Ведь я не понимаю твоего языка, Коля…
В ее наивном, добром, бесконечно любящем взгляде было столько тепла, сострадания, что Колю передернуло – буквально – от стыда.
– Да так… Это молитва… Личная. Молитва-заклинание…
* * *
Среди татар возникло некоторое замешательство. По их представлениям, Берестихе давно уже полагалось бы пылать, охваченной столбами огня: солома на крышах изб и сухое смолистое дерево вспыхивает как порох.
– Почему не горит?! – взвизгнул главный, в красной шапке с лисой.
Остальные согласно зацокали, щедро усиливая недовольство начальника, как бы негодуя вместе с ним…
Но не было ни пламени, ни дымка.
– Зажечь!!! – свирепо рявкнула на них шапка.
* * *
Подойдя к двери собственной квартиры, Михалыч остановился и прислушался. В квартире на разные голоса беседовал сам с собой телевизор жены, с повизгиванием бормотал какой-то рэп музыкальный центр дочери.
Осторожно открыв дверь своим ключом, Михалыч проследовал на кухню.
На плите стояли три сковороды, содержащие неглубокий слой темного пережженного масла с островками пришкварившихся ко дну сковороды остаток макарон. "Ну, бабы! – мелькнуло в голове. – Это только мои могут вдвоем жарить зачем-то макароны на трех сковородах!"
В мойке высился ворох немытой посуды, придавленный сверху четвертой сковородкой, столь же немытой, как и первые три.
Михалыч открыл посудный шкаф: чистой посуды в нем не обнаружилось. Зато в холодильнике нашлись сразу три небольшие банки. Первая содержала засохшую, на донышке, аджику, вторая – заскорузлую и потемневшую от неумолимого бега времени горчицу, а третья была почти полна недавно купленной томат-пастой, покрытой свежей, белоснежной плесенью. Эта самая, третья, банка была наиболее легка для отмывания, поэтому именно ее Михалыч и подставил под струю горячей воды в мойке, забрызгав красными брызгами не только грязную посуду, но и всю газовую плиту с тремя сковородками.
Отмыв банку и разместив ее временно в шкафчике на месте отсутствующей чистой посуды, Михалыч взялся за кухонный стол.
После женского обеда на столе лежала разломанная коробка из-под вафельного торта, окруженная неравномерным слоем крошек вчерашнего бисквита и мелких обломков сегодняшних вафель.
Открыв мусорный отсек под мойкой, Боков обнаружил там помойное ведро, наполненное с верхом жареными макаронами, базирующимися на прочном фундаменте вчерашнего и позавчерашнего мусора, – фундаменте, профессионально утрамбованном в три притопа правой толчковой ногой.
Смахнув со стола крошки в коробку из-под торта, Михалыч вытряхнул их за окно, а саму коробку водрузил на плите – на трех сковородках – точно так же, как в свое время Господь водрузил Землю на трех китах.
Теперь на стол можно было поставить пустую банку из-под томат-пасты, отрезать горбушку черного хлеба, посыпать ее солью, достать из внутреннего кармана кителя плоскую четвертинку "спутник агитатора", свернуть "агитатору" голову и вылить все его содержимое в банку.
"За здравие или за упокой?" – мелькнуло в голове. Вопрос не имел ответа. Михалыч решил, мысленно хватая проблему за самую суть, что главное сейчас – выпить за Аверьянова, а там, наверху, разберутся, в какой ящик отправить его искренний, идущий от сердца порыв.
Выпив, он сразу услышал, – на фоне криков телевизора из гостиной и визга рэпа из комнаты дочери, – услышал тихий стук, от которого его бросило в пот.
Казалось, где-то далеко-далеко десяток плотников одновременно забивали гвозди в крышку аверьяновского гроба, однако забивали быстро, хаотично и дробно, – как башмачники подбивают подошвы.
Михалыч прислушался: звук шел из-за окна.
"Кто ж там так колотит?" – подумал полковник и высунулся из окна по пояс, глянув с интересом вниз.
Вороны, усеявшие капот его "опеля", сразу перестали стучать и с той же степенью интереса глянули, склоняя головы набок, на него – снизу вверх…
"Вот жизнь, как она есть: загадки решаются, люди уходят… – мелькнуло в мозгу. – Зря я грешил на Аверьянова! Эх, старлей! Угнать-то угнал, а стучать не стучал!… Да что теперь, поздно. Ушел, Николай, ты от нас, от обидчиков! Теперь плачь не плачь: железо недолго сменить, а сыну отца не вернешь…"
– Кого сегодня поминаем? – спросила Катя, войдя на кухню и кивнув на пустую банку из-под томат-пасты с лежащей рядом недоеденной горбушкой черного.
– Уж лучше молчи… – только и смог сказать Михалыч.
– А что мне молчать-то? – удивилась Катя.
– Ах, так? – рассвирепел Михалыч. – Тогда вот так: немедленно буди мать, и начинай с ней борщ варить, который обещали сегодня сделать!
– Ты что, блин, ночью? Спятил?
– Ты как разговариваешь с отцом? Блин, говоришь?! Лейтенанты хамят, прапорщики хамят! Осталось дождаться, когда солдаты хамить начнут.
– Это уже скоро.
– …Дочь хамит! Не дам над собой издеваться! Знаешь, как в Тарасе Бульбе у Гоголя: "Чем тебя породил, тем тебя и убью!"
– Простатит сначала вылечи, – раздался голос Катиной мамы из спальни.
– Ш-ш-што-о-о-о? – закипел Михалыч.
– Мама, вставай! – закричала Катя, видно, всерьез испугавшись отца. – Слышишь?! Он уже стал как свекла и борщом кипит!
– Да… Встаю-встаю-встаю… – зашевелилась, заскрипела кроватью Катина мама.