После безрезультатных окликов Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.
А пока в темнице воцарилось временное затишье, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником.
Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши - сам Хвощ не осмелился бы обратиться напрямую - быстро изготовила необходимый состав.
Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя каких-то десять-пятнадцать минут боль прошла совершенно.
Зато результат самих переговоров оказался нулевой, хотя, положа руку на сердце, ни на какой иной итог боярин и не рассчитывал. О том, что малолетний Святослав был в порубе у своего отца, он отлично знал. Что он им из этого успел понарассказывать - тут за предсказанием и к бабке-шепталке ходить не надо.
Ну а ведьмачка небось еще пару слов от себя добавила, да все на ту же тему. Недаром она, еще будучи в Рязани, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощ-то, чай, не дурень полоротый, некогда из Владимира сюда на Рязань прикатил, так что приметил ее взгляды.
Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе такой ее взгляд учуял - ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.
Ратьша же изрек как отрезал. Мол, он с дружиной, варягами и половцами лишь тогда от города отойдет, когда князь Глеб своего брата из поруба достанет и им отдаст. И срок жесткий установил - до заката солнца.
Ну а ежели нет, то воевода сразу честно заявил, что град сей, в коем эдакие богопротивные дела творятся, очистить от скверны лишь Перунов огонь подсобить возможет и сам Ратьша непременно тому поспособствует.
Коли же князь Глеб и впрямь душой за своих смердов, купчишек, ремесленников и прочий градской люд болеет, то пусть воев своих за стены выводит, дабы в честном бою порешить, на чьей стороне господь бог.
И нисколечко не помогли Хвощу намеки на то, что, болея душой за свою дружину, ибо рать у Глеба вдвое больше числом, услышав звуки боевых рогов, от сердечного волнения Константин в одночасье может распроститься с животом.
Услышав такое предостережение, старый Ратьша лишь еще больше посуровел и, гневно блеснув своим огненным оком, потребовал, чтобы Хвощ слово в слово передал своему князю следующее.
Дескать, он, воевода Константинов, человек старый, грехов на его душе скопилось изрядно, и еще один перед возможной скорой кончиной не так уж сильно его отяготит, а Евангелие святое он запамятовал, ибо давно не читал.
Зато в детстве поп его учил хорошо, на совесть, так что строки из Ветхого Завета он, Ратьша, зазубрил намертво, а они гласят: "Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть".
И ежели князь Константин волей божьей и еще кое-чьей в одночасье помре - "кое-чьей" он еще и эдак иронично подчеркнул, - то воевода на мече роту даст, что вскорости во всех рязанских землях, кроме Святослава-отрока да еще младого Ингваря, более ни единого князя в живых не останется.
А Хвощ знал - слово у Ратьши твердое, по крепости разве что с булатом кованым сравниться может, да и то добрая сталь супротив того слова, что трава супротив острой косы смерда.
Пока боярин возвращался в Рязань, по пути все прикидывал, как бы половчее изложить, ибо за такие вести по нынешним временам можно и живота лишиться, так что было над чем помыслить.
Однако все обошлось как нельзя лучше. Ну просто на удивление благополучно.
Хвощ подумал, что, скорее всего, причина в том, что и князь Глеб ничего иного не ожидал, потому и воспринял как должное все неприятные известия.
Но была и еще одна тайная причина, о которой Хвощ не ведал. Пока боярин вершил свое неудачное посольство, черная душа князя-братоубийцы была обильно смазана мерзко пахнущим маслом удовлетворенного садизма, ибо он недавно вышел из темницы от Константина.
К тому же он не только вволю насладился пытками своего брата, а на десерт и отца Николая, а еще и выбил из узника обещание помочь в изготовлении тайного страшного оружия и даже нес на груди корявый рисунок будущей болванки, тут же кое-как накорябанный слабой, дрожащей после прижигания железом рукою брата.
Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха, ибо ему было не до того - князь торопился к своим кузнецам.
Народец, что и говорить, подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом не ударили бы.
Скорее уж напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе нельзя. Как-никак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь крепкая нужна.
Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалю-халтурщику и не подойдет никто.
Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает.
То знак страшный, а означает он, что именно по вине этого коваля погиб в схватке удалой вой.
Правда, последний раз такое было три-четыре лета назад, а может, и того поболе, и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова.
Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.
"Еще поглядим, кто кого одолеет, - почти весело думал Глеб, торопясь к кузнецам. - Против такого ни одной дружине не сдюжить".
Одно лишь ему показалось странным.
Пытка самого Константина ничего не дала. Возмущенно шипела прижигаемая плоть брата, тот истошно орал что-то несуразное, пытался сопротивляться да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит - и все. А как дошло до священника, то сразу же все и выдал.
"Это славная мысль мне в голову пришла! - думал с ликованием князь Глеб. - А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний".
Мысли его плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.
В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, но хоть сделал вид и не стал ничего перепроверять.
Правда, сразу после услышанного он совсем расхворался и с подворья своего не выходил, ну и пускай. Авось беда невелика. Для молитв и служб в рязанских храмах попы имеются, так что Арсений вроде как особо и не нужен.
Зато этот новоявленный духовник, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его после смерти причислили к лику мучеников.
Ишь, приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет.
Ну ладно бы о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, взывал о милости, так ведь нет, узнав откуда-то о том, что случилось на самом деле, он даже не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся.
Сам-то князь Глеб толком их не слыхал, и слава богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.
Но пуще всего он злился на него за то, что поп так нахально обманул его надежды, столь ловко процитировав что-то там о милостыне. По здравом размышлении здесь ему, скорее всего, следовало бы гневаться совсем на другого человека, но винить себя самого князь не привык.
С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.
Однако после подробных разъяснений кузнеца его энтузиазм несколько спал и настроение вновь стало ухудшаться. Оказывается, Константин выдал ему далеко не все секреты, а про кое-что братец и вовсе умолчал.
"На Ратьшу надеется, - хмыкнул он зло. - А может, и не зря, - тут же пошла вторая мысль, но он от нее пренебрежительно отмахнулся. - Ничего. Не то что за день, им и за все лето Рязани не взять, так что я все равно успею. А из этого упрямца остатнее нынче же до конца выжму".
Ровно в полночь передышка для узников завершилась.
С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб.
Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишнево-кровавой краснотой.
* * *
Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба Володимеровича, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергши Константин в гордыне бесовской все мольбы жаркия, и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению камору просторну, в коей чисто и тепло бысть.
Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях с им за спасение его души многогрешнай.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И бысть тут Константину Володимеровичу муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки дух злобный. И такоже жег он его железом каленым, и прутья в руки втыкаша, и иное непотребство чиниша.
А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в десять вершков длиной прибити оного слугу божьего к стене.
И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством и по одному в ноги, дабы он и ступити не возмог.
Но явишася о ту пору с небес ангелы светлые, спустилися оне к распятого и, слезу ему горючую утираша, молили: "Терпи отче, ибо и сам Христос оное терпел".
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравом размышлении, скорее всего, и впрямь имел место в действительности.
Заключается он в следующем: "Почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти?" Возможностей было хоть отбавляй, но тем не менее он оставляет брату жизнь.
Вывод напрашивается сам собой - ему что-то от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает два возможных ответа.
Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князем-братоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.
Кстати, известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот из-за болезни задержался с приездом.
Второй заключается в том, чтобы, шантажируя семьей, заставить Константина перед казнью на площади публично покаяться в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседями-князьями.
Существует и третья версия, высказанная молодыми учеными В. Н. Мездриком и Ю. А. Потаповым, представляется мне куда менее реальной, хотя и она, так же как и две предыдущие, имеет свое право на существование, разве только с огромной долей натяжки.
Вполне вероятно, что гениальный мастеровой Михалка уже добился каких-то определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия, и князь Глеб хотел все это узнать.
Но при чем тут его брат?
Не проще ли и логичнее было бы взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.
Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.
Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были прежде всего моральные, в виде различных угроз.
Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось.
Может, что-то и было на самом деле, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, божьего слугу.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 115–117. Рязань, 1830 г.
Глава 20
Тайна Всеведа
А любимый сын - баловник Перун.
Как примчит в грозовом обличье -
Недостанет слов и не хватит струн
Рассказать про его величие.Игорь Кобзев
Святослава расспрашивали долго.
Изрядное время заняли одни только расспросы об отце княжича, причем ответы мальчика о самочувствии Константина поразили всех каким-то совершенно не детским и даже не юношеским спокойствием и хладнокровием.
Более того, наблюдательность, благодаря которой он обрисовал положение осажденных, включая примерные запасы пищи и воды, а также количество воинов, их обученность и боевой дух, сделала бы честь любому опытному воину.
Святослав, будто бывалый строитель, подробно рассказал Ратьше и Эйнару даже о состоянии стен и крепостных башен, не забыв упомянуть и о подмеченных им подгнивших бревнах у внутреннего основания одной из самых древних, так называемой Ярославовой, расположенной на стыке южной и восточной стен.
Седой воевода лишь восхищенно покачивал головой, внимательно слушая Святослава и только изредка прерывая его уточняющими вопросами.
По окончании же речи мальчика Ратьша положил ему на плечо свою могучую руку, для которой и двуручный меч был не больно-то тяжел, и сдержанно заметил:
- Славный сын у моего князя. Любой воевода, коему жеребий выпадет воев под твоим стягом вести, за честь почтет служить столь мудрому мужу.
А ответ юнца поразил воеводу еще больше, чем выказанная ранее наблюдательность.
- А я бы полжизни отдал за то, чтобы господь меня сподобил хоть раз единый в битву жаркую под стягом моего батюшки пойти, - строго заявил Святослав.
Немудрено, что в такой обстановке девке-лекарке особого внимания уделено не было. К тому же о том, какую важную роль в спасении князя Константина от смерти она некогда сыграла, знал лишь один Вячеслав.
Юный восемнадцатилетний сотник с непосредственностью жителя двадцатого века от всей души облобызал девушку, и обе ее щеки от прикосновений тех губ вмиг зарделись сочным малиново-багровым заревом.
И хоть девица согласно своему строптивому нраву от славного витязя тут же сердито отшатнулась, однако же ни единого слова поперек ему не сказала, а напротив - какое-то время смотрела на него ожидающе и почти молитвенно, призывая к продолжению.
Но ожидание это было тщетным - не услышал Вячеслав голоса сердца юной девы, а отвлекся, как и все прочие, на княжича Святослава.
Вот тогда-то, слегка придя в себя от нежданных ласк, Доброгнева и решила заняться подготовкой к грядущему бою.
У воина перед сражением меч должен быть остро наточен, в дощатой брони прорехи залатаны, запас стрел в туле пополнен. У лекарки - иное. Ей главное, чтобы ворох чистых тряпиц под рукой лежал для перевязки ран, да еще отвары разные наготове имелись, потому как порой горячей любое промедление иному ратнику, алой рудой истекающему, и смертью грозить может.
Отвары же заготовить заранее можно лишь при наличии трав да нужных кореньев. На их-то поиски и подалась Доброгнева. И никто из ратников в дружине Ратьши даже не приметил, как пошла она прочь из стана.
Зато это заметили два половца.
Они понимающе переглянулись, согласно кивнули друг дружке, выждали, пока девка удалилась на изрядное расстояние от лагеря, безопасное для насильников тем, что и самый громкий голос, взывающий о помощи, никому не услыхать, вскочили на своих приземистых лошадок и, истекая похотью, ринулись следом.
Доброгнева - душа простая, поначалу даже и не поняла, что половцы скачут по ее душу, точнее, по ее тело. Разок лишь оглянулась, заслышав конский топот, да и далее двинулась.
Тот из степняков, что скакал чуть впереди, первым же и метнулся на нее прямо с коня, да на его беду Доброгнева в тот миг от шмеля лугового отшатнулась. Вроде бы и малое движение, но и его хватило, чтобы половец чуток промахнулся да ни с чем на землю и повалился.
Второй же его ошибки повторять не стал, с коня своего соскочил, но тут и Доброгнева не оплошала, вмиг сообразив, что именно от нее понадобилось этим двум нечесаным образинам.
Ловко увернувшись от похотливых объятий, она, не тратя даром ни единой секундочки, оказалась близ лошади, оставшейся без седока.
Запрыгнув же на нее, она тоже не растерялась, поняв, что если направит жеребца к стану Ратьши, то не успеет степной конек набрать ход, как либо сам арканом половецким изловлен будет, либо наездницу на землю повергнут.
Стало быть, путь ей один лежит - тот, что никем не перегорожен, хотя и ведет он в противоположную сторону от палаток русских ратников. Туда она коня и направила.