"Нет, нет! - громогласно возопило его сознание. - Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет, и пользы это никакой не даст, зато даст боль - страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому, обыкновенному человеку. Пусть я служитель божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользы-то не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут?!"
Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить только левой рукой и вновь ощутил адскую боль.
Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: "Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения - хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехе людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная, не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь… - И тут же пришла новая мысль: - Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда гвозди вбивают. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?"
Но он уже знал, во имя чего, а за что - это было и не столь важно.
И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях.
Пусть крохотный кусочек, поскольку вина эта будет лишь косвенная, но все равно будет, и жить с осознанием этого ему очень скоро станет не под силу.
Самоубийство же - тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.
Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но, кроме океана боли, извлечь из этой попытки ровным счетом ничегошеньки не сумел.
Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающе-яркое багровое пламя, и все-таки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чего-то непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.
Это уже нельзя было назвать простым, обычным словом "боль", представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину небольшие неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки.
Сейчас же его тело терзал огромный свирепый тигр, раздирая когтями внутренности и одним клыком намертво впившийся в левое запястье в неистовом желании окончательно перекусить всю кисть вместе с ладонью.
После седьмого или восьмого рывка у священника судорогой скрутило желудок, и его, голодного, вывернуло наизнанку зеленовато-желтой, дурно пахнущей желчью прямо на рясу.
"Теперь ведь не отстирается", - мелькнуло почему-то в голове.
Вокруг все плыло как в тумане.
Кружился в беззвучном хороводе подвал со всеми присутствующими в нем, каждый из которых поочередно возникал крупным планом перед его глазами, полными туманом из боли и слез.
Кусая пальцы рук, застыла на ступенях Доброгнева; из огромных, на пол-лица глаз Всеведа текли слезы сопереживания; тупо и бессмысленно уставились в потолок маленькие свиные зрачки давно скончавшегося от ужаса Парамона, Константин тянул к священнику руки, изо всех сил пытаясь подняться.
Отец Николай видел и возрождающую на глазах тварь, которой осталось всего ничего для полного восстановления и ухода. Ухода сейчас и возврата через какие-то дни, ну пусть месяцы.
- Задержите ее. Чуть-чуть осталось, - еле сумел вымолвить священник, видя, как посох начинает буквально на глазах выходить из студня.
В тот же миг спохватившийся волхв, собрав остаток сил, вначале преломил об эту тварь меч, затем, ухватившись за посох, всем телом навалился, чтобы вогнать его обратно. Почти сразу к нему подскочила Доброгнева, щедро вкладывая всю свою небольшую силу.
Однако все было тщетно. Тварь легко раскачивала обоих вместе с посохом и наконец выдавила, вытолкнула столь сильно мешающую ей палку из своего тела.
Чуть помедлив, она продвинулась, дрожа и сотрясаясь всем телом, в темный угол, но тут поднялся на ноги Константин и, видя, что еще одно-два мгновения, и амеба исчезнет без остатка, зло прохрипел:
- Эй, ты, тупая скотина. А меня-то забыла совсем. - И, утерев ладонью кровь с лица, щедро брызнул ею на тварь.
Та остановилась, будто недоумевая, почему вдруг оказался жив тот, ради которого она чуть не лишилась своего существования, слегка заколебалась в нерешительности, но затем, храня верность долгу, отважно ринулась на очередной приступ.
Однако едва она проползла через подвал и робко, почти нежно коснулась ноги Константина, как все время кричащему от боли отцу Николаю удалось-таки сорвать ладонь левой руки с гвоздя.
Крупные капельки крови тут же стали часто-часто падать на землю, издавая еле слышимые шлепки.
Священник с силой махнул окровавленной рукой в сторону Хлада. Ему вновь стало больно, но вместе с тем непереносимо радостно при виде шкуры твари, пузырящейся нездоровым буро-зеленым цветом в тех местах, куда попала человеческая кровь.
Его кровь.
Нежить вмиг оставила все попытки обхватить человека, сразу убрала свои щупальца и завертелась вьюном, не понимая, что же на сей раз вызывает такую непереносимую боль.
Отец Николай улыбнулся, блаженствуя, и с силой, мстительно - чувство, что и говорить, недостойное истинного священнослужителя, но он непременно на следующей неделе отмолит сей грех, - еще раз резко махнул рукой в сторону мечущегося в растерянности комка студня.
И опять он испытал чувство болезненного сладострастия, граничащего с садизмом, едва лишь представил, как мучается она, если столь явно извивается и корчится.
"Еще один грех, да уж ладно, отмолим вкупе с предыдущим".
- Не нравится? - Еще шире улыбка и старательнее бросок.
После пятого по счету попадания на него крови комок превратился в крохотное слизистое пятно, которое шестой взмах руки уничтожил окончательно.
На радостях священник решил перекреститься, но правую руку по-прежнему удерживал гвоздь, а креститься левой - негоже и думать, и, грустно уставившись на радостно бросившихся к нему волхва и Доброгневу, отец Николай как-то обиженно и совсем по-детски пожаловался им:
- Хотел перекреститься, ан глядь, а правая длань, как и прежде, пригвождена. Плохо-то как.
Поначалу они растерянно переглянулись от таких слов - не обезумел ли? Но потом поняли, что все в порядке, и, придя в умиление от столь крохотного несчастья, разом засмеялись.
- Ха-ха-ха, - звенела переливчатым колокольчиком Доброгнева.
- Хе-хе-хе, - вторил ей хрипловатый голос волхва.
- Хо-хо-хо, - присоединился к ним через минуту сочный баритон князя.
Отец Николай сокрушенно обвел весельчаков глазами, полными печальной укоризны, - мол, почто над чужой бедой смеемся? - но вдруг неожиданно для самого себя примкнул к общему дружному хору.
* * *
О ту нощь колдовскую прииде во град Резанский из кущ страшных, из дубравы своея заповедныя злой ведьмак прозвищем Всевед.
Словом тайным отверз он все двери пред собою и, взошедши в светлицу малую, где князь Глеб Володимерович возводиша молитву горячу о заблудшей душе своего брата, поразиша оного посохом своим заговорным, и прияша тута княже Глеб смерть мученическую, аки святой, и забраша господь не токмо душу его на небеса, но и тело.
А людишки, кои крест на груди носили, но подлинно не веровали, отверзли темницу Константинову и выпущаша князя, возопиша громогласна: "Ты еси князь наш".
А на добрых слуг князя Глеба учинилися тут гоненья неправедны и побита бысть истинных христиан бессчетно.
Князь же Константин, воспылаша гордыней диавольскаю пуще прежнего, воссел на стол во Резани-граде, дабы править с именем антихристовым на устах богомерзких.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И воссияла о ту нощь на Руси во граде Резани правда божия, ибо прииде в поруб смрадный, где томишеся пресветлый князь Константин, некий старец, господом нашим ниспосланный.
И возопиша он гласом яростным, аки громом небесным: "Почто, княже Глеб, своего брата мукам смертным предаша? Али ты вовсе заветы господни отринути решил?"
А Глеб в гордыне диавольской аки пес смердящий облаял срамно старца святого, и переполнилась тут чаша терпения господня.
И излиша он гнев свой на нечестивца онаго и поразиша его яростию своея, молнии подобною, и воспылаша тело князя Глеба в огне сем и сгореша он бесследна. Душу его черную вверз господь в ад и тьму кромешную под вопли унылые.
И тако же постигла кара ката его мерзкаго именем Парамон.
Раны же от гвоздей бесовских, коими ступни отца Николая пригвождены бысть, излечиша дыханием своим небесным. На дланях же раны оставлены бысть для вящей памяти.
И рекоша Константину господь: "Сыне мой любый, иди и володей землею сей, ибо зрю в тебе усердие ко слову моему и посему велю - бысть тебе пастырем над овцами заблудшими, воеводою грозным над дружинами верными и князем славным над градами и селищами".
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Пожалуй, самое темное пятно во всей этой истории с недолгим пленением князя Константина лежит именно на ее окончании.
С одной стороны, та ночь по своим событиям светла, образно говоря, как день.
Мы доподлинно знаем, что едва дружина Ратьши подступила к стенам Рязани, как внутри города почему-то возникла паника и ворота неожиданно распахнулись.
Слабое сопротивление в некоторых местах столицы, оказанное победителям со стороны наиболее преданных бояр Глеба, оказалось тут же подавленным.
За теми, кто тайно, через подземный ход, бежал, была организована погоня, впрочем, не совсем успешная, так как один из бояр Константина по имени Онуфрий успел-таки добраться до молодого князя Ингваря, сидевшего в Переяславле Рязанском, а скорее всего, и не он один.
Узники всех Глебовых казематов получили свободу, включая столь известных впоследствии воинов, как Изибор Березовый Меч, Афонька-лучник, а также знаменитый гусляр Стожар и многие-многие другие.
С другой же стороны, никто не знает, как и при каких обстоятельствах скончался князь Глеб.
Известно лишь, что когда несколько человек из его дружины прибежали к терему рязанского князя, желая сообщить о том, что дружина воеводы Ратьши начала штурм города, то обнаружили снесенную неведомой силой с петель тяжелую дубовую дверь, ведущую в отдельный поруб, где томились наиболее важные узники.
Перешагнув через валявшуюся дверь, они спустились вниз и… далее уже рассказывается, как они оказывали помощь лекарке, освобождая отца Николая и князя Константина от железных цепей.
Тут же лежала одежда его брата Глеба, причем целехонькая, за исключением легкого пореза на обоих рукавах и дырочки в груди, но следов крови не было. В углу находился мертвый Парамон - знаменитый кат, то есть палач, князя Глеба.
Кто снес дверь?
Кто умертвил Парамона?
Но главное - куда все-таки делось тело князя Глеба?
Про ярость господню, о чем говорится в некоторых летописях, в столь серьезном труде, как наш, писать как-то неудобно, но даже если на одну секунду предположить, что она имела место, то все равно должен был остаться обугленный труп в обгоревшей одежде, которая на самом деле сохранилась в целости.
В самом крайнем случае - кучка пепла.
Однако не найдено ничего.
Совсем ничего.
Предположим, что некими воинами был задуман переворот в пользу Константина.
Казалось бы, вполне реальное дело, и эта гипотеза имеет все права на существование. Под шумок начавшегося штурма выломали дверь, ведущую в поруб, зашли туда, убили князя и Парамона, освободили Константина и отца Николая.
Все нормально, но вновь возникает тот же вопрос - куда делось тело князя Глеба?
Кроме того, совершенно загадочно появление в осажденном городе некоего старца, и уже тем более таинственно звучит его имя - Всевед.
Очевиден факт, что мифический волхв, про которого пишет Филарет, даже если бы и существовал, то под страхом смертной казни никак не мог появиться в Рязани.
Столь же маловероятно появление в Рязани святого отшельника. Получается, был кто-то еще, но с тем же именем. Кто?
Тут же возникает еще один ряд вопросов: "Откуда он взялся? Как проник в поруб? Куда делся потом?"
Но главное - что именно он там делал и какую роль сыграл в тех драматических событиях, которые развернулись там. Ведь не посохом же на самом деле уязвил Всевед рязанского князя?
Те же, кто там был и остался в живых, никогда и никому не рассказывали о происшедшем, иначе хоть какие-то слухи непременно дошли бы до летописцев.
Почему? Что за упорное молчание?
Загадки, загадки, загадки…
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 118–119. Рязань, 1830 г.
Вместо эпилога
Друзья, скажу еще два слова - и потом
Без грусти навсегда закрою этот том.Виктор Гюго
После тех бурных событий прошел месяц. Спокойный и теплый август плавно перешел в погожий сентябрь.
Выдалось затишье и в делах хлопотливого Миньки. Заразив энтузиазмом ремесленный люд и удивительно ловко и споро наладив с помощью Константина все производство, он теперь лишь изредка заглядывал в кузни, где лучшие ковали осваивали литейное дело, а также в мастерские, где за обещание полного освобождения всего через один год энергично трудились обельные холопы.
Все остальное время он проводил в своем небольшом домике, где день и ночь напролет что-то вычерчивал на больших листах, в обилии поставляемых заморскими купцами согласно княжеским заказам.
Ратьше нездоровилось.
Что-то гадкое занес в рану наконечник шальной стрелы, угодившей в его левую ключицу во время штурма Рязани, к этому добавлялось немалое количество прожитых лет, и он, добровольно приняв на свои плечи восстановление укреплений Ожска и Ольгова, еле-еле справлялся с этой в общем-то не столь уж и сложной задачей.
Однако было решено, что номинально тысяцким должен продолжать числиться старый воевода. Так сохранялся почет для Ратьши, но в то же время так было куда проще Вячеславу - заместителя слушались спокойно, а меж тем привыкали к тому, что он, как и подобает командиру первой сотни, командует в отсутствие своего начальника.
Впрочем, от смены руководства мало что изменилось, разве что бывший капитан внутренних войск куда жестче и требовательнее стал относиться к… самому себе, продолжая совершенствовать личное мастерство, да слегка сменил акценты в тренировках, стремясь добиться не просто слаженности, а монолитности строя.
Попутно он занимался со специально отобранными людьми рукопашным боем, вдалбливая в голову будущим средневековым спецназовцам разные необходимые премудрости.
Благодаря сотнику Стояну и дружиннику Константину, надежным и верным помощникам, которые взвалили на себя большинство повседневных будничных хлопот и забот, времени на своих спецназовцев у него было вполне достаточно.
Все увереннее себя чувствовал и отец Николай.
После тех страшных событий он ничуть не ожесточился душой. Напротив, стал несколько реалистичнее смотреть на многое, в том числе и на ту политику, которую проводил Константин.
Нет, целиком и окончательно он с ней не смирился, но, во всяком случае, понял, что одними библейскими проповедями добиться мира с неугомонными соседями навряд ли получится.
Иное дело, когда слово божье для особо тупых наглядно подкреплено увесистой дубинкой в виде крепкого войска, которое стоит за спиной проповедника и готово к отражению любой агрессии.
Со всей троицей, как подметил Константин, за сравнительно недолгое время пребывания в этом мире произошли изрядные перемены.
О самом себе судить было трудно, да он и не пытался, однако, видя перед собой веселые, оживленные лица друзей, оценил, как разительно, и в первую очередь внутренне, изменился, например, Вячеслав. Это отчетливо просматривалось и в его спокойно расправленных плечах, и в горделивой осанке, и в спокойном, чуточку ироничном прищуре глаз.