* * *
В любом городе всегда найдется место, которое за века, сколь много бы их ни протекло, не претерпевает никакого изменения, ни внешнего, ни содержательного. Подобно тому, как в одном семействе постоянно рождаются уроды со вздернутым плечом или одной короткой ногой, так и в каком-нибудь здании, даже при частой перемене владельцев, может существовать только трактир. И если заведется там, к примеру, шляпный магазин, то сразу же разорится; а верни на место трактир – и дела необъяснимо пойдут на лад.
К таковым зачарованным местам, несомненно, относился царскосельский трактир "Пятница", расположенный неподалеку от передвижного зверинца (уже лет пять как обосновавшегося и явно не предполагавшего передвигаться куда-то еще). В зверинце этом не только показывали плененных животных, но также по субботам устраивали представления с дрессированными питомцами, а в иные дни недели проводили научные лекции.
Аркадий Рындин, племянник известного архитектора, подвизался там на роли обезьяньего укротителя, как он значился на афишах, хотя в семействе, и особенно на обедах у дядюшки, он носил имя ученого-биолога, специалиста по приматам.
С молодыми офицерами Аркадий сошелся в упомянутом трактире "Пятница", где те вкушали горячие щи с чесночком и сметаной.
– Позвольте к вам подсесть, – молвил Аркадий, возникая вдруг возле их стола.
Оба друга воззрились на него удивленно.
– А что, – сказал наконец Кокошкин, – других мест свободных нет? Нам не слишком удобно ваше общество.
Аркадий добродушно развел руками.
– Увы. – И добавил: – Да я бы ушел в другой трактир, но времени нет: голоден до смерти, а через полчаса смотр генеральной репетиции.
Кокошкин невольно поддался обаянию Аркадия и отодвинулся на скамье, давая тому место.
– Вы, позвольте узнать, актер?
Аркадий проворно уселся, и половой тотчас поставил перед ним цыпленка в горшочке.
– Нет, я не актер, – сказал Аркадий, приступая к цыпленку. – Я биолог.
– В таком случае желаю вам удачно одолеть эту курицу, – сказал Кокошкин.
Штофреген вдруг заинтересовался:
– Биолог? Вы какую фауну исследуете?
– Обезьян, – с достоинством отвечал Аркадий.
– Голубчик! – вскричал Штофреген, пораженный до глубины души какой-то новой мыслью. Крик его прозвучал так неожиданно, что Кокошкин поперхнулся щами. – Голубчик! Обезьяны! Вас-то мне и надо! Позвольте теперь узнать ваше имя.
В изумительно короткий срок Аркадий успел назвать свое имя и имя профессора биологии, у которого он обучался полтора семестра; рассказать про дядю-архитектора, лауреата нескольких премий в области градостроительства; про то, что биологические интересы вообще в роду у всех Рындиных (так, означенный дядя увлекается коллекционированием жуков и бабочек); и даже про то, что в нынешнем сезоне должны были выступать дрессированные пингвины, но случился казус: императорский пингвин перегрелся на солнце, взбесился и покусал дрессировщика. Поэтому в последнюю неделю номер заменили и призвали Рындина с орангутангом.
– Нам раз и навсегда следует осознать, что обезьяна – почти совершенно как человек, но только чище, – говорил Рындин. Было очевидно, что он напал на вопрос, занимавший его давно и очень серьезно. – В сопоставлении с клонами или андроидами обезьяна не в пример нравственнее, потому что имеет естественное происхождение и биологически предрасположена к заботе о потомстве, о партнерах по стае. В данном случае – включая и дрессировщика.
– Иными словами, в обществе орангутанга вы находите душевное отдохновение, которого лишены, имея дело с другими человекообразными? – уточнил для чего-то Штофреген, странно блестя глазами. И заказал водки.
Рындин принялся рассказывать о замечательных свойствах своего питомца, о некоторых завистниках, которые этого не понимают и даже препятствуют народному просвещению, а также о том, что дядюшка наотрез отказался дать в долг три тысячи. Кокошкин скоро соскучился слушать все эти разговоры и, видя, что Штофреген не отзывается на знаки прекратить и уйти, покинул трактир в одиночку. Впоследствии он очень корил себя за недостаток терпения; да прошлого не переделаешь!
Аркадий от водки утратил четкость черт, все его лицо расплылось и сделалось неопределенным. Зато речь, напротив, стала более связной и последовательной. Количество мыслей уменьшилось, и они все выстроились в ряд, представая перед Штофрегеном одна за другой. Три тысячи. Орангутанг. Беспредельные возможности дрессуры.
Расстались они довольные друг другом – после второго графинчика и ровно за пять минут до начала генерального смотра номера на замену – после оскандалившегося пингвина.
Несколько недель протекло решительно без всяких происшествий; Аркадий выступил перед комиссией, и удачно; его номер был утвержден и шел с большим успехом. Штофреген весь отдавался делам службы и время от времени получал короткие записки от своего друга Стефании, которые прочитывал с большим вниманием, а затем предавал огню.
Петр Кокошкин страдал от любви и даже начал было читать романы, но затем соскучился и бросил, а вместо этого взял билеты на оперу в Мариинский и пригласил сестер Терентьевых.
Штофреген в этот вечер имел свидание возле каменной девы с разбитым кувшином. Деву эту Штофреген почему-то упорно именовал русалкой, отчего время от времени у него возникали недоразумения с окружающими; однако тот, кому назначено было это свидание, безошибочно опознал цель и явился точно в срок.
Штофреген ждал, присев на влажный камень, но, заслышав шаги, тотчас встал. К нему быстрой походкой приближался юноша в наряде, представлявшем собою нечто среднее между формой корнета N-ского полка и карнавальным костюмом пирата Железный Крюк.
– Стефания! – воскликнул Штофреген. – Да вас не узнать!
Девочка сморщила нос.
– Как бы еще я сумела удрать незаметно? Вы же знаете, что мое положение в доме странное, и к тому же в последнее время за мной следят.
– Кто?
– Не знаю. Это мне предстоит выяснить. Впрочем, полагаю, что это Аннет. Госпожа Роговцева. Та, которая носит все розовое и воображает, будто это делает ее моложе.
– Вы злая, Стефания, – посмеиваясь, произнес Штофреген. Ему не нравилась Аннет.
– Злая? – Девочка вздернула плечи. – Так многие говорят; да ведь вам это, кажется, пришлось по вкусу.
– Да, потому что со злым человеком легче дружить…
– Аннет уже старая, ей уже двадцать пять, а между тем она продолжает кокетничать и уводить чужих женихов, – безжалостно продолжала Стефания.
– Вы не обо мне говорите? – на всякий случай спросил Штофреген и с удовлетворением увидел, как изменилось выражение лица Стефании: из язвительного и напряженного оно вдруг сделалось удивленным.
– Вы? – Она уставилась на Штофреген так, словно видела его впервые. – При чем здесь вы? Я в основном говорю о вашем друге, о господине Кокошкине…
– А чей он жених? – настороженно поинтересовался Штофреген.
Его маленькая приятельница ответила:
– Да уж не моей сестры, понятное дело! Он воображает, будто влюблен в нее так, что и жить уж не сможет, если она ему откажет. Но это заблуждение. Судьба предназначает его для совершенно иной женщины. Для той, которая не боится слабости в мужчинах.
Штофреген слушал затаив дыхание, как будто боялся спугнуть ящерицу.
– Все они, и Аннет первая, воображают, будто все им в возлюбленном будет сладко, – продолжала Стефания, – но они глупы и заблуждаются на свой счет. Ничто так не пугает женщину, как слабость ее избранника! Я – знаю. Я нарочно возьму себе слабого в мужья и вот так буду его держать, – она показала стиснутый кулачок. – Уж он у меня счастлив будет!
– Не сомневаюсь, – пробормотал Штофреген.
Тут она посмотрела на него широко раскрытыми, ясными глазами и совершенно другим тоном спросила:
– А для чего вы меня захотели видеть?
Она оперлась ладонью о влажное плечо бронзовой девушки.
– Запиской спрашивать побоялся, – признался Штофреген, – а дело большой важности, и я должен знать все наверняка. Скажите, вы с сестрой завтра будете на "Фаусте"?
– Я – точно буду, – заявила Стефания. – Мне нравится, как ведьмы в четвертом отделении пляшут, музыка потом так и скачет в ушах целый день, и ты сама потом не ходишь, а подпрыгиваешь! От этой музыки бодрость, и для меня это важно, потому что бо́льшую часть жизни я ужасно вялая.
– Мне нужно, – сказал Штофреген, – чтобы вы с сестрой завтра непременно были на "Фаусте". И чтобы досидели до конца, а не ушли после второго действия.
– Я прослежу, – обещала Стефания.
Она подняла голову; над ними неподалеку, на террасе, имелись еще статуи; их тонкие черные руки застыли в патетических жестах на фоне блекло-голубого неба. Они напоминали собрание, где каждый говорит свое, не слушая соседа. Штофрегену показалось вдруг, что им со Стефанией непременно нужно рассудить этих бронзовых людей, поскольку свои безмолвные речи статуи направляли именно к ним.
Стефания присвистнула коротко и лихо, и тотчас среди статуй ожила одна фигура. Она побежала вниз по склону, взмахивая и подпрыгивая. Скоро Штофреген узнал юного Венечку Зудина. На нем был костюм, сходный с одеянием Стефании.
– Здравствуйте, господин Зудин, – приветствовал его Штофреген.
– По всем правилам я должен был поздороваться с вами первым, – заметил Венечка.
– А, ну что ж, извольте.
Венечка насупился и ничего не сказал.
Стефания произнесла:
– Нам нужно успеть вернуть одежду в костюмерную. Веник устроился работать в театр на полскрипки…
– На полставки, – скрежетнул зубами "Веник". – Во втором составе, когда это требуется.
– Что ж, поздравляю, – произнес Штофреген. – Костюмы замечательные. Странно, что вас ни один патруль не остановил.
– Это невозможно, – сказал Венечка. – Меня все в Царском знают. Я ведь на всех вечеринках и балах играю, а еще на днях рождения, крестинах, именинах и даже два раза на свадьбу позвали.
– Да, такого не остановишь, – согласился Штофреген. – Вы провожаете Стефанию до дома?
– Да, – важно молвил Венечка. – Дама в мужском костюме, да еще с тайной за душой, очень уязвима.
– А как же Сидор Петрович? – поддразнил Штофреген. – Он ведь узнает, что Стефания выходила из дому, да еще в таком причудливом виде.
– Нет, – ответила Стефания, – я ему в чай снотворного подсыпала. Он сейчас спит.
Штофреген смотрел им вслед, когда они поспешно удалялись. Венечка шел, чуть опустив голову и глядя себе под ноги, а Стефания что-то быстро и сердито ему говорила.
– Только не подведи, – тихо обратил мольбу к ней Штофреген. – Смотри, чтобы она не ушла после второго действия!
* * *
Терентьевы-Капитоновы Малый театр предпочитали Мариинскому, о чем Штофреген разведал, разумеется, загодя. Во-первых, в годы молодости г-н Терентьев-Капитонов обожал в Малом одну балерину, во-вторых, этот театр был уютнее и с меньшей претензией, нежели Мариинский, а в-третьих, имел в репертуаре только классические постановки. "Я, знаете ли, человек старый, консервативный, – высказывался, молодясь перед зеркалом, г-н Терентьев-Капитонов, – и не люблю гадать, высовываясь из ложи, которое существо на сцене Эсмеральда, а которое – Квазимодо. И если декорация представляет терем, то пусть она будет похожа на терем, а не на космический корабль после неудачного старта".
В частности, он осуждал игры с гравитацией, при помощи которых в Мариинке ставили эпизоды с ангелами, ведьмами и призраками.
– Если это театр, то пусть сохраняются все условности театра, – говорил он, отбрасывая газету с очерком об очередной триумфальной премьере в новаторском театре.
– Но, папа, ведь развивается не только искусство, но и сценическая техника, – пыталась возражать старшая дочь, которой ужасно хотелось как-нибудь попасть в Мариинский. (Об этом Штофреген, разумеется, тоже знал, поэтому и билеты на "Фауста" добыл именно в этот театр.) – Подумайте сами, кругом космический век, новые технологии, а балерину по сцене таскают на свисающей с потолка цепочке!
– В том и состоит вся прелесть театра, – безапелляционно отвечал отец. – Театральному искусству должны быть присущи условности. Оно должно беречь эти условности! Вот, положим, из того, что люди летают на другие планеты и устраивают там колонии, еще не следует, что надо отменить пение дуэтов. Хороши бы мы были, если бы в угоду новшествам изменили оперу на декламацию!
– Папа, вы смешиваете оперное и драматическое…
Господин Терентьев подобные споры оканчивал всегда одинаковым способом: он хлопал ладонью по столу, затем улыбался и просил дочь принести ему трубку и табачок, с непременным прибавлением "милая".
Так что на "Фауста" сестры отправлялись без родителя, исключительно в сопровождении господ Кокошкина и Штофрегена.
Впрочем, последний отчего-то задерживался, так что решено было в конце концов идти без него. Кокошкин сиял от нескрываемой радости. Куда бы ни запропастился Иван, доброе дело он сделал: оставил Татьяну Николаевну наедине с ее верным поклонником. В полумраке ложи, под волшебную музыку, легче будет признаться. И непременно мороженое и шампанское в антракте!
Стефания вела себя очень смирно, чего от нее даже ожидать было нельзя. В экипаже они докатили до театра меньше чем за час. Сидор Петрович, бывший у штурвала, остался в экипаже, наотрез отказавшись входить в "новомодный театр". "Будь это Малый, – добавил преданный слуга г-на Терентьева, – я, так и быть, посмотрел бы постановочку, но Мариинка – увольте".
Мариинка сияла легкими огнями в сумраке несуществующей ночи. Тонкая сетка светящихся диодов опутывала старинное зеленое здание, превращая его в подобие хрустального шара, опустившегося на площадь откуда-то из космической дали.
Сезон в нынешнем году закрывался в середине июня; стоял конец мая, и тепло разогретого за день булыжника проникало сквозь подошвы тонких туфель. Возле входа Татьяна Николаевна остановилась и в последний раз огляделась по сторонам, но Штофрегена нигде не было. Со вздохом она нырнула в прохладный яркий холл. Кокошкин приблизился к билетеру и предупредил о том, что, возможно, с опозданием явится офицер Царскосельского гусарского учебного полка.
Девицы уселись в ложе, прочитали незнакомые имена в программке. Стефания облокотилась на бархатные перильца и принялась рассматривать туалеты.
Спектакль начался. Он был расточительно роскошен, и все в нем представало излишеством: каждая нота, каждое замысловатое движение, каждый причудливый костюм, то сливающийся с декорацией, то выпукло выделяющийся на ее фоне. Лиц не было; от людей на сцене остались только голоса – волшебный тенор, волшебное сопрано, зловещий бас, – помещенные внутрь вороха парчовых, атласных, бархатных тканей, свернутых под немыслимым углом.
В первом антракте Стефания измазала мороженым свое театральное платье, кремовое, с жемчужным шитьем на лифе, и, рыдая, скрылась в дамской комнате. Оттуда она вышла с большим мокрым пятном на груди. Вызывающе вздернув голову, она сообщила, что выбросила свой носовой платок и не желает больше об этом говорить. Кокошкин отвел ее в ложу и вручил ей свой бокал шампанского, чтобы она успокоилась, а сам вернулся к Татьяне Николаевне.
Она стояла на блестящем старинном паркете, в самом центре широкого ковра. Театралы прогуливались по этому ковру, описывая круг за кругом, как было здесь заведено, и зеркала в капризных рамах подхватывали то одну, то другую фигуру. Все здесь скользило по поверхности, и люди, и разговоры, все было невесомым и незначительным; музыка нестройно и таинственно зарождалась уже в глубине оркестровой ямы.
Вальсовые плечи Татьяны Николаевны матово поблескивали. В этом мире искусственности они выглядели слишком естественными: чересчур явственно можно было представить себе, как чьи-то губы прикасаются к ним поцелуем.
Она угадала приближение Кокошкина и повернулась к нему, красиво изогнув шею. Он подхватил ее под руку, и они влились в поток гуляющих по ковру.
– Что же Штофреген? – спросила Татьяна Николаевна.
– Не пришел, – ответил Кокошкин.
– Это странно; уж не случилось ли с ним беды? – спокойно проговорила Татьяна Николаевна.
Кокошкин покосился на нее. "Откуда такое спокойствие? – подумал он тревожно. – Не оттого ли, что она к нему равнодушна?"
Ему хотелось бы порадоваться этому обстоятельству, но он не мог. Он знал, что Татьяна Николаевна считает Штофрегена своим другом. За друга она бы беспокоилась. Скорее, здесь нечто иное: если бы с ним действительно что-то случилось, она почувствовала бы это на расстоянии.
Мысль о том, что между Штофрегеном и Татьяной Николаевной может существовать нечто вроде телепатической связи, очень не понравилась Кокошкину.
– Вы не думаете, что с ним беда, – сказал Кокошкин не без потаенной горечи.
Тут прозвучал звонок, и они отправились в ложу, не докончив разговора.
Стефания встретила Кокошкина пустым бокалом.
– Я все выпила, – сообщила она. – Кстати, это уже не в первый раз. Попросите убрать.
Кокошкин выставил пустой бокал на столик перед дверью в ложу. Татьяна Николаевна, шурша платьем, уселась и перевела взгляд на сцену. По всему было видно, что ей очень хорошо.
Штофреген прибыл только к четвертому отделению. Его не сразу заметили, потому что он прошел не в ту ложу, где находились его друзья, а в другую, на третьем ярусе.
Татьяна Николаевна указала на него биноклем:
– Смотрите, господин Кокошкин, вон наш друг. Явился наконец!
– Почему он не с нами? – Кокошкин нахмурился. – Странное опоздание! Он так мечтал об этом спектакле… Две недели только о нем и говорил. Боялся, что кто-нибудь из нас заболеет и не придет.
– Он не один. – Татьяна Николаевна опять кивнула на ложу третьего яруса. – С ним какой-то незнакомый тип.
Стефания вытащила из сумочки огромный полевой бинокль с устройством ночного видения, – она признавала только это чудовище и от души презирала "перламутровую безделушку", которую держала в руках ее сестра.
Включив устройство ночного видения, Стефания отчетливо разглядела своего друга Штофрегена: тот был встрепан, в безупречном партикулярном платье, с шейным платком в горошек и, насколько видела Стефания, в атласных панталонах, натянутых опасно туго. Вид у Штофрегена был весьма озабоченный.
Рядом с ним восседал незнакомец большого роста, с плоской физиономией и крохотными бегающими глазками. На незнакомце был дурно сидящий фрак. Он горбился и то и дело скреб пальцами то рукав, то спину, – его замечательно длинные руки позволяли ему дотягиваться почти до самых лопаток.
– Что там? – нетерпеливо спросила Татьяна Николаевна и потянулась к биноклю сестры. – Дай посмотреть!
Стефания опустила бинокль между колен и сжала их.
– Ну вот еще! – ревниво сказала она. – Ты сама надо мной смеялась, что я ношу с собой такого армейского монстра, а как выяснилось теперь, я была права! Никогда не знаешь, когда тебе пригодится подобная вещь. Но ты ведь пришла в театр, у тебя подобающий перламутровый карлик, – ну так и смотри себе в него, увеличение в целых полтора раза!..
Татьяна Николаевна едва удержалась от того, чтобы щипнуть ее. Кокошкин тем временем недоумевал и почти не слышал размолвки сестер.
Занавес поднялся, началось четвертое отделение и не замедлили последовать те самые знаменитые пляски, для которых использовались трюки с гравитацией.