– Ух ты, сколько тут деньжищ! – сказала девочка. – Эдак мы уже завтра вылетаем!
– Ты остаешься на Земле, – отрезала Татьяна Николаевна. – Это вопрос решенный, и мы его больше не обсуждаем. – Она повернулась опять к гостю: – Это моя сестра, Стефания Николаевна.
– Что ж, я рад, если угодил, – ответил Рындин. – Дело в том, что… Я предвосхищаю ваш вопрос, досточтимая Татьяна Николаевна, и сразу объясню, почему жертвую так много. На Этаде остался мой племянник, Аркадий. Вы, верно, помните его: он выступал с орангутангом по имени Жюльен. Случай скандалезный, но вместе с тем и курьезный. Не знаю, как вы к нему относитесь.
Татьяна Николаевна пожала плечами и аккуратно вписала имя Рындина в подписной лист.
– Сейчас не время поминать обиды, господин Рындин. Ссориться и выяснять отношения будем после, когда спасем наших близких.
– Воистину, мудрая дева! – сказал Рындин, обмахиваясь носовым платком. – Счастлив был нашим знакомством.
Он поцеловал ручки обеим барышням и удалился.
Татьяна Николаевна проводила его глазами.
– Не знаю, насколько этично брать его деньги, ведь этот Аркадий…
– Да Аркадий, может быть, уже мертв, – бессердечно заявила Стефания. – А деньги необходимы, чтобы спасти Штофрегена. Ну и других, если кто еще жив. Бери и не забивай себе голову. В голове женщины не должно быть места для этических проблем. Эти отсеки у нас уже заняты – магазинами дамских безделушек и благотворительными концертами.
– У меня не так, – слабо улыбнулась Татьяна Николаевна.
– Никому не рассказывай, иначе тебя не будут считать за настоящую женщину.
– Откуда ты знаешь столько глупостей, Стефания?
– Из газет, – сказала Стефания. – Папа никогда не читает колонку "Советы житейские и другие" и выбрасывает, а я…
– Ничего не хочу слышать, – оборвала Татьяна Николаевна. – Учти, Стеша, я ничего не слышала.
"Стеша" вспыхнула и выбежала из комнаты.
На другой день Татьяна Николаевна вручила Кокошкину деньги – толстую пачку наличных, – и с этой суммой Кокошкин отправился к некоему Степану Качурову, опытному пилоту, человеку во всех отношениях надежному: его рекомендовали сразу трое человек, которым Кокошкин доверял.
Качуров взял деньги и сказал, что корабль уже присмотрел: через четыре дня все будет готово для отлета на Этаду. Нужно уладить последние формальности, уплатить пошлины, страховку, выписать пропуск в таможне, загрузить топливо – ну и заплатить за аренду корабля, разумеется. Встречу он назначил прямо на аэродроме.
Его рукопожатие понравилось Кокошкину – твердое, спокойное. Надежный человек, симпатичный.
Сам Петр Андреевич лететь не мог: у него заканчивался отпуск, а просить о продлении отпуска он не решался. Да и Татьяна Николаевна воспротивилась, когда Кокошкин заикнулся было об этом. "Еще чего! Вы не должны жертвовать карьерой, когда дело и без вас будет улажено наилучшим образом, – сказала она. – Я все вам отпишу. Вы очень много сделали. Никто из нас не сделал бы больше".
На Этаду собиралась лететь сама Татьяна Николаевна – в качестве врача (хотя она только начала учиться, но уже хорошо умела оказывать первую помощь); ее сопровождали двое молодых офицеров, бывших сослуживцев Штофрегена по Царскосельскому полку (для чего оба взяли долгосрочный отпуск), и Тимофей Анисимович Бородулин, учитель биологии из гимназии для девочек, взятый в качестве эксперта (рекомендация Стефании).
И…
Ничего.
Ни корабля, ни Качурова, ни следа корабля или Качурова. На аэродроме никто ничего не знал о готовящейся экспедиции. Такого корабля – "Ариадна" – попросту не существовало. Он не числился ни в каких списках. Проверили несколько раз, по двум базам, а затем еще по рукописному журналу.
Пилот по фамилии Качуров, в противоположность кораблю, имел место, однако не на Земле, а на Варуссе, и там он пребывал уже достаточно долгое время, совершая небольшие местные рейсы между Варуссой и некоторыми ее спутниками.
Гимназический учитель иронически поблагодарил Стефанию Николаевну за удачно произведенный розыгрыш и удалился, гневно стуча тростью. Стефания бежала за ним – очевидно, с обещанием, что все в ближайшее же время разъяснится и что случилось недоразумение, – но он только отмахнулся от нее. Девочка вернулась к сестре, глубоко огорченная.
– Теперь точно двойки будет ставить, – сказала она с озабоченным видом.
Господа царскосельские гусары предложили сестрам ехать домой, обещав взять на себя объяснение с Кокошкиным, который устроил дело с кораблем и пилотом. По дороге в Царское Татьяна Николаевна призналась в экипаже Стефании, что не находит себе места.
– С Петром Андреевичем наверняка что-то случилось.
– Отчего же с Петром Андреевичем? – не поняла Стефания. – По-моему, что-то случилось с пилотом…
– Нет-нет, Стефания, беда с Петром Андреевичем. Какой несчастный год! Сперва Штофреген, потом Кокошкин…
Стефания глянула на сестру сбоку. Профиль Татьяны Николаевны был трагическим, с опущенным уголком рта, с большими опечаленными глазами, в которых не было слез, но сгущалась темнота.
Неожиданно Стефания поняла – а поняв, рассмеялась:
– Ты, никак, полагаешь, Татьяна, что Кокошкин для чего-то забрал все деньги, а корабль и пилота выдумал?
Татьяна Николаевна не ответила, но мрак в ее глазу, обращенном к сестре, стал еще глубже.
Стефания взяла ее за руку и многозначительно сжала.
– Это неправда, Татьяна, – то, что ты думаешь. Кокошкин так поступить не мог.
– А если у него какие-то непредвиденные обстоятельства? Мы должны все выяснить. Мы должны найти оправдание.
– Нет никаких оправданий, потому что нет и никаких обстоятельств.
Татьяна Николаевна не ответила.
Сестры провели беспокойную ночь. Стефания читала книгу, пытаясь найти утешение, погружаясь в мир бредовых фантазий г-на Юганова.
– Это все равно как очутиться вдруг в картине Босха, а потом выйти наружу и порадоваться солнышку, – объяснила она сестре.
Та отобрала у нее роман и зачем-то сунула к себе в сумку со словами:
– Тебе рано читать такие вещи – они написаны для взрослых и про взрослую жизнь.
– Взрослая жизнь – это тот самый кошмар, который снится младенцам и от которого они плачут, – сказала Стефания. – Я давно уже вижу этот сон наяву. Учти, я помню все, что мне снилось со времен младенчества.
– Это невозможно, – машинально отозвалась Татьяна, прикалывая шляпку и пытаясь запудрить темные круги под глазами.
– Невозможно для обычного человека, – возразила Стефания, – но я отличаюсь от других. Ты сама это не раз признавала. Куда ты собираешься?
– К господину Кокошкину. Я намерена задать ему несколько вопросов.
– Ты не предполагала, Татьяна, что, во-первых, эти вопросы ему уже задали господа царскосельские гусары, а во-вторых, являться на квартиру к холостому офицеру…
– Мне все равно, – сказала Татьяна Николаевна.
– Я поеду с тобой, – заявила Стефания. – И не возражай. После книги господина Юганова меня не устрашит ровным счетом никакое зрелище. Погоди, я переоденусь в мужское. Должен же кто-то защищать твою репутацию!
– Ты погубишь мою репутацию.
– Ну да. Между прочим, я погубила себя самое в глазах нашего гимназического учителя, а ты трясешься за свою репутацию! – непоследовательно сказала Стефания.
…И вот они сидят и смотрят на несчастного Кокошкина, такие похожие между собой и с такими разными взглядами, а Кокошкин мечтает только о том, чтобы оказаться в одиночестве.
Он повернулся к Стефании, которую почему-то счел менее "страшной", чем ее сестра, и встретил ее взгляд, ясный и почти веселый.
– Этот пилот был на самом деле фальшивый, – сказала Стефания. – Я догадалась еще вчера. А что еще было вчера?
Кокошкин медленно покачал головой.
– Не мог же я объявить себя "жертвой обстоятельств" или, того лучше, "жертвой жульнического обмана"! – вырвалось у него. – Я думал, вы благополучно взлетели после нашего прощения… Я уже собирал вещи, чтобы возвращаться на Варуссу, в полк, когда ко мне явились Зудин и Бобков. У меня и в мыслях не возникло… Только удивился немного – отчего они здесь, а не там, – он махнул рукой на потолок, имея в виду небо. – И тут Зудин мне объявляет… Я так и сел, разинув рот. Выглядел преглупо и сам это сознавал. – Он стиснул пальцы, избегая смотреть на Татьяну Николаевну. По ее спокойному лицу, которое Кокошкин все же улавливал краем взгляда, он догадывался, что она ему не верит.
А вот Стефания – та верила.
– Вы на Татьяну не коситесь, – преспокойно посоветовала она.
Он встрепенулся, как застигнутый врасплох поедатель варенья, и чуть покраснел.
– Я не…
– Да бросьте, я все вижу. Вы мне рассказывайте, – предложила Стефания. – Я умею дружить с мужчинами. Вообще – с людьми. Даже с родной сестрой, учтите. И главное, я в вас не сомневаюсь.
– Почему? – пробормотал он, чувствуя себя все глупее и глупее.
– Положим, у меня есть причина… – таинственно ответила Стефания. – Говорите!
И она стукнула кулаком в стену.
– Бобков сразу обвинил меня в жульничестве. Прямо в глаза. "Вы – мошенник!" Мол, потому все так ловко и подгадал, чтобы успеть сбежать на Варуссу. Бог знает что они наговорили! А я только слушал. Мне все казалось, что я сплю.
– Увы, Петр Андреевич, сны похожи на романы господина Юганова, как недавно было установлено наукой, а вы очутились посреди нарочно устроенного бреда – и этот бред наяву, – сказала Стефания.
Кокошкин явно не расслышал этой фразы – а если и расслышал, то вряд ли она дошла до его сознания.
– Зудина почему-то особенно рассердило, что я молчал, – продолжал Кокошкин отрешенно. – А я как представлю в воображении, что сейчас скажу: "Прошу прощения, господа, но я сам – жертва", так к горлу что-то подкатывает. Мещанская драма с деньгами, зашитыми в наволочку! Так они и ушли.
– А вы что?
– По русскому обыкновению… – презрительно выдавила Татьяна Николаевна. И толкнула ногой пустую бутылку, которая с беспомощным звяканьем стукнулась о стену.
– Я в отставку подал, – сказал Кокошкин. – После такой истории, даже если ты невиновен и действительно "жертва", служить уже невозможно. Вот и сестрица ваша такого же мнения.
Он криво и нервно дернул головой, указывая в сторону Татьяны Николаевны.
– Да, – с завидным хладнокровием произнесла Стефания, – русский офицер никак не может быть "жертвой".
– Пойдем отсюда, – молвила Татьяна Николаевна. – Здесь спертый воздух. Дышать невозможно.
Она встала и направилась к выходу. Стефания спрыгнула с подоконника. Она подбежала к Кокошкину, сжала его вялую руку и шепнула: "Помните – я ваш друг!" – после чего побежала вслед за сестрой.
Кокошкин наконец остался в одиночестве.
* * *
Лагерь браконьеров лежал в удобной ложбине в девяти приблизительно верстах от бывшего лагеря экспедиции. С того места, откуда наблюдали Штофреген с Колтубановой, лучше всего виден был их корабль – обтрепанный и побитый, похожий на игрушку, которой после старшего брата играло еще несколько младших.
– Вы сколько человек насчитали? – спросил Штофреген.
Колтубанова хладнокровно ответила:
– Одиннадцать.
– Не ошиблись? Они одеты похоже, и двигаются все одинаково.
Колтубанова посмотрела на Штофрегена удивленно:
– Я полевой биолог, вы не забыли? На Этаде я по целым дням наблюдала за лемурами. По-вашему, я не сумею отличить одну особь от другой, даже если они похожи друг на друга?
– Одиннадцать, – задумчиво повторил Штофреген, не отвечая на упрек своей спутницы. – Мы могли бы захватить их корабль. Вы умеете пилотировать?
– Нет.
– Я мог бы попробовать. Мы немного летали – в училище.
С неожиданной силой Колтубанова сжала его руку.
– Но ведь никуда мы не полетим, пока здесь эти нелюди.
– Да, – сказал Штофреген. – Мы не бросим в опасности лемуров. Я имел в виду – потом, когда все будет закончено… Нам нужно просто выйти из атмосферы и подать сигнал бедствия. И дождаться помощи.
– Это все потом. – Колтубанова снова повернулась к лагерю браконьеров.
Штофреген усмехнулся и впервые подумал о Фариде как о привлекательной молодой даме, с которой – при других обстоятельствах – он с друзьями любезничал бы напропалую. "Мазурка? Полька? Не вальс – точно. И не галоп, – соображал он, поглядывая, как Колтубанова удобнее устраивается на ветке высокого дерева и прикладывает к глазам бинокль. – В театры ходит редко. По движению видно. Уверенно, но совершенно без изящества… Возможно, менуэт, – неожиданно для себя решил он. – Что-нибудь с плавными хождениями, приседаниями и раскланиваниями. Без сложных па. Фигурка у нее тяжеловата, для реверансов – в самый раз".
– Вон двенадцатый, – неожиданно сказала Фарида. – Видите?
Она показала рукой на человека, вышедшего из-за деревьев.
– Итого двенадцать.
– Вы уверены, что застрелили двоих?
– Возможно, один ранен. Это сейчас не важно.
– Согласна. – Фарида тряхнула головой. – Меня беспокоит Аркадий.
– А меня – нет.
– Он до сих пор не нашелся!
– Аркадий найдется.
– Почему вы так уверены?
– А почему он вас так беспокоит?
Фарида задумалась. Ее круглое лицо оставалось безмятежным, только глаза приняли необычайно красивое, глубокое выражение.
– В самом деле почему? – произнесла она. – Просто привычка всех держать в поле зрения?
– Возможно, вы добры, – сказал Штофреген. – И вам небезразличен даже Аркадий.
– Вам он тоже, похоже, небезразличен, – проницательно заметила Колтубанова.
– Это так сильно бросается в глаза? – Штофреген хмыкнул и забрал у нее бинокль. – Как вы полагаете, эти браконьеры сюда прилетели в первый раз?
– Уверена, что нет, – ответила она. – В их поведении очевидны опыт, слаженность. Многое совершается привычно, без задействования лишних умственных процессов. Каждый точно знает свое место и выполняет свою задачу.
– Вакх, – сказал Штофреген, опуская бинокль и проглатывая ругательство.
– Что? – не поняла Фарида.
– Они его все-таки захватили.
– Чем это грозит?
– Возможно, ему – ничем. Он все-таки повар, такие люди ценят хорошую стряпню… Но он почти наверняка ответит на их вопросы. Расскажет, сколько нас, какое у нас оружие, и, вполне вероятно, поделится соображениями насчет того, кто из нас на что способен.
– В таком случае нам остается только одно: удивить наших врагов, – сказала Фарида, нехорошо улыбаясь. – Как по-вашему, насколько мы на такое способны?
Их новый лагерь был разбит в четырех верстах от прежнего места и в пяти – от лагеря браконьеров. С самого начала Штофреген настоял на полной определенности: браконьеры должны быть истреблены до последнего человека.
Супруги Волобаевы, воссоединившиеся после размолвки при столь экстремальных обстоятельствах, попытались возразить. Очень слабо. Катишь сказала:
– Но ведь это безнравственно: брать на себя роль судьи и палача.
Фарида, отвернувшись, гневно засмеялась.
– А что вы предлагаете, госпожа Волобаева? – поинтересовался Штофреген у Катишь и тронул себя пальцами за пояс. – Построить тюрьму и, переловив мерзавцев живыми, арестовать их?
Катишь опустила глаза.
– Но соображения гуманизма…
– Господин Волобаев, – Штофреген перевел взгляд на супруга Катишь, – позвольте поинтересоваться: какие книги вы дозволяли читать вашей жене?
Катишь вспыхнула:
– Я читаю книги, не спрашивая разрешения!
– Я обратил свой вопрос не к вам, а к вашему мужу! – перебил Штофреген.
Волобаев пожал плечами:
– Я не следил нарочно, но…
Катишь широко раскрыла глаза и уставилась на "Ласкаря" с испуганным изумлением.
– Ты ему отвечаешь? На подобный хамский… на такой вопрос!..
– В моем вопросе ничего не было хамского, – сказал Штофреген. – И я попрошу вас впредь выбирать выражения. А теперь помолчите, пока мы разговариваем.
– Ну, Екатерина много читает… – промямлил Волобаев.
– В таком случае потрудитесь сделать так, чтобы свои идеи ваша супруга впредь держала при себе, – сказал Штофреген. – Теперь о вашем арбалете. Сколько стрел вы сможете изготовить за ближайшие два-три дня?
– Сотню сделаю, – обещал Волобаев, расцветая. Метафизический "мамонт", несомненно, возник перед его внутренним взором. Укрощенная Катишь, поразмыслив, прильнула к мужу и тихо вздохнула.
– Эх, – сказал Долгушин, – а ведь я когда-то довольно лихой был парень. Много всякого накуролесил, пока за ум не взялся; а теперь, похоже, судьба мне снова обернуться к тому, с чего начал. – Он помолчал и добавил, обращаясь больше к себе самому: – Может, эдак и молодость вернется.
И, сказав так, стремительно начал стареть.
А Семыкин какой был, такой и остался. На таких ни войны, ни космос, ни одиночество, ни тюрьма, ни женитьба, ни голод, ни пьянство – ничто не действует. По сорок лет пребывают в неизменности, а потом незаметно переселяются в гроб, и что с ними дальше происходит – неизвестно. Однако замечено также, что именно такие, как Семыкин, могут неожиданно вернуться с того света и подать дельный совет непутевому потомку или предостеречь от чего-либо.
А откуда конкретно они возвращаются – никогда не говорят. И выглядят точно так же, как всегда: неказистые, росточка невидного, с мятым личиком и понимающим взглядом.
Дело с питанием на первое время решилось просто: Колтубанова разыскала и разорила лемурьи запасы за зиму – эти зверьки умели заготавливать плоды и коренья, чтобы пережить дождливое и холодное время года, когда лазить по деревьям и вообще выходить из укрытий никому не хотелось. В кладовке нашлось целое море орехов, крупных вяленых фруктов, похожих на дыню, и белых, похожих на жирных червей, корешков, которые по вкусу напоминали сладкую булку с корицей.
– Вы уверены, что у них нет поблизости хлебопекарни? – спросил Штофреген у Колтубановой, разламывая "булку" и протягивая ей половину.
Фарида качнула головой:
– Вам тоже кажется, что они обладают разумом? Когда долго наблюдаешь за животным, начинаешь так хорошо его понимать, что оно в конце концов представляется совершенно разумным существом. Здесь важно не совершить ошибку, – она подняла палец, – и не слишком одушевлять зверя. С другой стороны, мы имеем дело с приматами, обитающими на другой планете. Мы многого о них не знаем. Возможно, они все же обладают разумом. К тому же вопрос о душах животных…
– Звери, конечно, прекрасны, но они по своей ценности несопоставимы с людьми, – вмешалась Катишь.
Фарида даже не посмотрела в ее сторону. Штофреген тоже не сразу ответил, но наконец сказал:
– Из-за человека вся тварь мучается; а если человек еще и истребляет животных так варварски…
– Лично я, если вопрос стоит таким образом, сперва предпочту спасти животное, а уж потом человека, – перебила, не выдержав, Фарида.
Катишь хотела было что-то добавить, но сникла и ушла в шалаш. Штофреген сразу выбросил из головы ее грустный образ.