– Довольно! – Алтынаев хлопнул ладонью по столу. – Предлагаю вам обоим удалиться и выяснить отношения. Если князю нужен будет секундант, то я к его услугам.
– Благода’ю, – просюсюкал князь, слегка поклонился и вышел. Следом за ним вышли и Спицын с Сенютовичем. Сенютович скоро вернулся. Он взъерошил волосы на лбу и трагически произнес:
– Вот комиссия!
– Что, стреляются? – спросил Щеткин.
– Завтра, в пять утра. С шести шагов. Я – секундант Спицына, но, господа, провалиться мне на месте, если я знаю, в чем дело.
– Может быть, князь когда-то обидел поручика? – предположил я.
Все с сомнением покачали головами.
– Так бывает, – сказал ротмистр Кайгородов. – Живешь-живешь, и вдруг делает тебе кто-нибудь пакость, явную и совершенно бессмысленную. Или вдруг скажет что-нибудь такое, что ахнешь только. Спрашиваешь: за что, мил-человек? А он: "Да я тебя ненавижу" – и все… Почему? По какой причине? А он сам не знает.
Полковой врач Щеткин закурил из оклеветанного портсигара и резонерски изрек:
– Человек – животное завистливое. В этом его отличие от обезьяны или, скажем, от курицы. Зависть, по-моему, есть не что иное, как мутированное беспокойство по поводу естественного отбора. Особь одного вида завидует другой особи того же вида, опасаясь, что природа выберет ту, другую особь.
– И полковника, как на грех, нет, – дергая щекой, проговорил корнет Лимонов. – Он бы их помирил. Может, послать за ним?
– Нельзя уж теперь. Поздно, – ответил ему Сенютович. – Да и какая разница? Не сейчас, так уж после нашли бы время поссориться.
– Я вот завидую отцу Савве, – меланхолически сказал Кайгородов. – Какой у него бас, господа! Глотка как пушка. Таких басов в природе нет.
Все невесело посмеялись, а Сенютович даже принялся настраивать гитару, чтобы исполнить свою любимую польку-нимфетку. Но у него дрожали пальцы.
– Будто бы врет, а? – спросил он, щипая струну.
И в этот миг сигнальный горн, повизгивая и срываясь, принялся трубить тревогу. Не успели мы повскакать с мест, как на пороге объявился смертельно загнанный вестовой.
– Общий сбор, господа! – просипел он. – Тэй-Лай перешел границу с отрядом. Это набег, господа.
На ходу застегивая доломаны и поправляя ташки, мы бросились к своим машинам, где уже возились заспанные денщики.
Над степью дрожали влажные крупные звезды и цырык-цырыки пели оглушительно громко, будто очень испугались Тэй-Лая. Что ж, у них были основания для страха. Тэй-Лай не только убивал людей и угонял скот. Он уничтожал захваченные оазисы и выжигал степь, разоряя своих соседей.
Мы растянулись цепью и старались отсечь мятежников от населенных пунктов, а затем – окружить. Видимость была очень плохая, но в двадцати верстах от оазиса Сой шайка Тэй-Лая была обнаружена и завязался бой.
На этот раз мне не довелось участвовать в деле. Наш эскадрон прикрывал правый фланг, но воздушные силы Тэй-Лая ударили по левому, проскочили сквозь эскадрон Кайгородова и попытались уйти в степь. Скоро по связи стало ясно, что враг рассеян, и поступил приказ возвращаться. Полк потерял двух человек убитыми. Поручик Спицын тоже не откликался.
– Я видел, как он уходил на вынужденную, – сказал в эфир корнет Дудаков. – Его глайдер поврежден. Но он был жив, это точно.
– В каком секторе это было? – спросил полковник.
– В секторе 14-17.
– Кто там сейчас?
Целую минуту никто не отвечал, а потом раздался голос Мшинского:
– Пожавуй, я б’иже всех. Иду на поиск.
У него прозвучало не "на", а "ня".
Корнеты Лимонов и Дудаков и подпоручик Миногин стояли на взлетно-посадочной площадке и обсуждали событие. Они вернулись раньше меня.
– Как думаете, Ливанов, отыщут Спицына или нет? – спросил Миногин, ерзая и теребя ментик.
– Кто ищет-то, вы забыли? – хмыкнул Лимонов. – Мшинский же ищет!
– Ну и что? – сказал я.
– Вы бы стали искать человека, который так вас оскорбил?
– Может быть… Не знаю, – честно признал я.
– А, не знаете! В степи – жутко, черно, наши далеко, видимость – нулевая. Горючего в обрез. А?
– Отстаньте, Лимонов, – оборвал я его и пошел зачем-то в офицерский клуб.
Там рассказывали о последних новостях.
После часа бесплодных поисков полковник приказал ротмистру Мшинскому возвращаться.
– Э… – неожиданно и нежно просюсюкал князь. – Че’товски пвохая свышимость, господин повковник. Ба, да т’т засада! Цевых четы’е машины…
После чего оборвал связь.
Комаров-Лович сулил Мшинскому страшные кары, но в эфире ничего не содрогалось в ответ. Полковник заперся у себя, выставив за дверь доктора Щеткина.
В курительной сохранялось важное молчание. Все страшно дымили и поглядывали друг на друга. Мною овладело общее беспокойство, но увы – недоставало выдержки для достойного переживания. Я то и дело выскакивал во дворик. Потом мне захотелось спать от всех этих волнений, и я ушел к себе на квартиру, гадая, чем закончится дело.
Как водится, самое интересное я проспал, за что не могу себя простить до сих пор.
Уже светало, когда глайдер Мшинского, заваливаясь набок и пьяно вихляясь, появился над степью в пределах видимости. Наконец он дотащился до площадки и не сел даже, а плюхнулся на брюхо. Из помятой кабины выбрался князь, оглядел столпившихся и сказал:
– Господа! Помогите изв’ечь Спицына. Его, ка’этся, контузило.
Выстроившиеся офицеры и солдаты приветствовали его троекратным "ура!".
Как оказалось, князь, попав в засаду, сам был подбит и ухитрился посадить глайдер "за ба’ханчиком", где его не нашли с воздуха. Потом он поднял машину – "Она шва на па’оль-д-оннеге, господа!" – и повел ее на предельно малой высоте: "Иногда я свышав, как колючка ца’апава дно!" Когда от горючего оставались последние капли, князь увидел глайдер Спицына. Поручик в бессознательном состоянии, но "сове’шенно живой" находился внутри.
Перенеся Спицына в свою машину, ротмистр долго думал, как бы перелить топливо из Спицынского глайдера. Снять бак в одиночку было невозможно.
– И совевшенно свучайно, господа, я вспомнив, чтэ п’д сиденьем у мэня есть цевый ящик одно’азовых мундшутков, таких пвастиковых…
Вставив все девяносто мундштуков один в другой,ротмистр получил таким образом натуральный трубопровод и – "бваго машина по’учика лежала на п’иго’очке, а моя, нап’отив, в низочке…" – аккуратно перелил горючее в свой бак. "Че’товски медвенно текво, господа".
Когда Спицын пришел в себя в лазарете, князь Мшинский вошел в его палату, морща нос от больничных запахов.
– Ве’оятно, меня посадят под а’ест за неподчинение, – сказал князь, – но вы можете п’ислать секундантов на гауптвахту.
Говорят, что Спицын разрыдался и просил прощения. Скорее всего, князь помирился с ним. Во всяком случае, дуэли не было. Спицын скоро был переведен в другой полк, а после и вовсе вышел в отставку.
Перед балом
Мы едва разложили партию в клопштос, как вошел полковой ординарец Буздалёв и доложил о прибытии галактического транспорта "Кустодиев", который давно ожидали. Он доставил партию грузов и приписанного к нашему N-скому полку подпрапорщика Понизовского.
Офицеры, как известно, любят новости и сплетни. В этом нет нам равных; потому мы побросали карты и с видимой ленцой и даже небрежностью направились к транспортным службам.
Грузы уже перетаскивали: коробки, ящики, несколько небольших саквояжей, поднимаемых с особой бережностью, – не то новые приборы для механиков, не то очередные безделушки для его превосходительства. Он заказывал их по галактическому реестру в антикварных магазинах – хотел слыть ценителем.
Мы курили и переговаривались о самых незначительных вещах, вроде тайфуна "Татайя", который надвигался на западное побережье. Тайфун на побережье нас мало касался и потому служил превосходной ширмой для сокрытия общего любопытства касательно нового младшего офицера.
Наконец он появился. На пороге транспортного терминала возникла нелепейшая фигура, какую только можно вообразить. Красный ментик повис на вздернутом плече, как шальная кошка, случайно сюда вспрыгнувшая. Шнуры выглядели устрашающе: казалось, будто это лианы, причем имеющие откровенное намерение удушить подпрапорщика или, по крайней мере, высосать из него всю кровь. Тем не менее он довольно ловко двигался во всей этой амуниции, только по походке не всегда можно было определить – вправо он намеревается шагнуть в следующий раз или влево.
– С другой стороны, в него трудно будет попасть из пистолета, господа, – вполголоса сказал корнет Дудаков.
Все засмеялись.
Понизовский заметил это и чуть притормозил, но затем решил приветливо улыбнуться нам в ответ. Вместо зубов у него обнаружились черные корешки.
Вежливость понудила нас сделать вид, будто так и надо.
– Приветствуем вас от лица всего нашего офицерского состава, – произнес безупречный Алтынаев и четко склонил голову.
Понизовский слегка растерялся.
– А? – проговорил он и опять улыбнулся. – Благодарю. Подпрапорщик Понизовский. Рад вас всех видеть, господа.
Вслед за прочими я также пожал его руку. Рукопожатие было, пожалуй, единственным, что нашлось в новом подпрапорщике симпатичного. Я уже записал, что он был невысок ростом и весьма плох сложением. Щеки и лоб нового нашего товарища мать-природа щедро разукрасила прыщами и пятнами. Зеленоватые глаза у него постоянно бегали, словно выискивали нечто по обе стороны от ушей собеседника. Пепельные волосы никогда не выглядели чисто вымытыми, хотя впоследствии мне доводилось убеждаться в том, что Понизовский по крайней мере пытался быть чистюлей.
Новичка разместили по соседству с Дудаковым – к большому неудовольствию последнего, обучили играть в клопштос, познакомили с фоссой и приучили пить каву с молоком местных мээк.
Дежурить вместе с Понизовским было муторнейшим занятием на свете. Мне выпадало это сомнительное удовольствие раз, наверное, пятнадцать, и всякий раз приходилось выслушивать его длинные, подробные рассказы о том о сем. Там, где любой другой обходился кратким перечнем событий и характеристик, Понизовский пускался в глубокие исследования и в конце концов умучивал слушателя такими деталями, о возможности существования которых ни один здравомыслящий человек даже не задумывался.
Несколько раз он рассказывал мне (подозреваю, что и остальным тоже) историю своих зубов и ужасного состояния кожи. Каждый прыщ в его изложении наделялся длинной легендой, так что в совокупности они составляли нечто вроде "Кольца нибелунга" и только ждали своего Вагнера, чтобы во всю мощь зазвучать с театральных подмостков. Говоря коротко, Понизовский был одним из немногих, кто выжил в знаменитой катастрофе "Журавы". Что именно там произошло – до сих пор достоверно неизвестно. Говорили разное – и в первые месяцы после случившегося, и потом, когда поиски виноватого ни к чему не привели. Произошла утечка метрима, который контрабандой перевозили на пассажирском судне. Знал ли об этом капитан, участвовал ли в этом кто-либо из офицеров – сейчас уже не установить, поскольку погибли почти все, кроме десятка детей, находившихся в самом дальнем отсеке. Среди уцелевших счастливчиков и был наш Понизовский.
Естественно, о самой катастрофе он ничего рассказать не мог, поскольку был тогда мал; зато обладал большим количеством различных умилительных детских воспоминаний: какие динозаврики были нарисованы на стене игровой комнаты в "Жураве", как пахло от доброй няни в кружевном кокошнике, которая разносила печенье, какой забавный хищный цветок там имелся – дети дразнили его, как котенка, бантиком, привязанным к ниточке, – и все в таком роде.
Я замечаю, кстати, что Понизовский обладает умением распространять свое тлетворное влияние на все, к чему ни прикоснется. Вот уже и мои записки начинают заполняться его нудными рассказами, а ведь я намеревался изложить историю его прыщей КОРОТКО!
Итак, коротко: следствием давнишней аварии сделалась такая болезнь, при которой кальций плохо удерживается в организме. Отсюда – скачущая походка Понизовского, его странная осанка и дурные зубы. Зубы ему, впрочем, собираются сделать искусственные – позор для полка, если в нем будет находиться офицер с таким Карфагеном во рту.
Вот пример ужасного влияния Понизовского. Недавно я заметил, что ротмистр Кайгородов вместо обычного: "Ну-с, господа, не пора ли нам на боковую?" произнес, собирая карты, следующее: "Ну-с, господа (начало, как видите, осталось прежним, но дальнейшее!..) – ну-с, господа, как хотите, а я считаю, что пора нам расходиться. Помню, еще в детскую пору загоняла нас строгая нянька в постель, меня да брата, да еще старшую сестру. Придет, бывало, рослая, как гренадерский солдат, на голове наколка – ровно шапка лохматая, пера только не хватает, фартук на ней топорщится, как кожух, будто сейчас она к пулемету… И как гаркнет на нас сверху: "А ну, пострелята, тотчас в постель!" Хе-хе!.. У нас, бывало, ручонки дрогнут, глайдеры-бластеры посыплются на ковер. Тогда, должно быть, и запала мне в голову идея непременно сделаться офицером и самому так-то на нижних чинов покрикивать. Детские воспоминания, господа, по моему суждению, – весьма ценный материал для психологических изысканий в собственной биографии…"
Ну вот как такое слышать?
Затем произошла и вовсе нелепейшая история. Дело в том, что к нам собралась с визитом госпожа полковница, Настасья Никифоровна Комарова-Лович, урожденная Нелидова. Обыкновенно она находилась на орбите, на базе, где занималась воспитанием большого количества маленьких и уже подрощенных Комаровых-Ловичей, обоих полов и разнообразных темпераментов. Их фотографии украшают приемную господина полковника, но поскольку отпрыски его засняты в различное время и иные по нескольку раз, то вникнуть в их количество ни у кого недоставало терпения.
Время от времени нежные супружеские чувства полковницы брали верх над материнским долгом, и тут-то и случались нашествия Настасьи Никифоровны. С нею обыкновенно приезжало некоторое число молодых привлекательных дам, составлявших ее свиту. Как подобает истинным офицерам, мы готовились к началу боевых действий заранее.
Повсеместно кипела стирка, злобно шипели, изрыгая пар, гидроутюги, денщики разгуливали по помещениям, держа швабры как миноискатели, и озабоченно выискивали мусор. Полковой оркестр, руководимый бессменным нашим капельмейстером Рягиным, разучивал по нотам новые мелодии, например, в этот раз – вальс "Жестокая шутка" ("В джунглях Лапуту, в джунглях зеленых, где приютилось немало влюбленных" – и т.д.); полонез "Маленькая мутантка" и еще несколько мазурок, из которых самая игривая называлась "Планету ментиком накрою".
По углам шептались, загадывая, будут ли те дамы, что и в прошлый раз, и если новые – то каковы они окажутся. Предлагались различные программы развлечений – помимо бала, разумеется; и уж конечно Понизовский не остался в стороне.
– Прелестная игра – фанты, – заметил он и уже собрался развить эту идею, как его перебили:
– Замечательно! Записывайте, Дудаков: фанты! Затем еще – "Угадай цветок", а?
– Фи, господа, это неприличная игра, – молвил строго Алтынаев.
– Вы, господин Алтынаев, старый, – дерзко сказал поручик Сенютович и так лихо подкрутил ус, что все засмеялись. Засмеялся и Алтынаев; его плоское загадочное лицо стало чуть шире в скулах, а глаза, утонув во внезапно появившихся морщинах, совершенно исчезли.
Таким образом, повсеместно царило настроение всеобщего благодушия.
И вот настал долгожданный день. Транспортный модуль уселся на нашу захолустную Варуссу, и оттуда выпорхнули бабочки, точно из кокона, одна за другой, а последней выгрузилась, как пчела-матка, сама госпожа полковница.
– Ну все, – завороженно прошептал мне Дудаков, – смерть нашему Алтынаеву!
Среди прибывших была гордая красавица Ольга Турыбрина, жена интенданта базы. Супружество ее оказалось несчастливым – в чем не было ничего удивительного: более скучной, невыразительной и нечистой на руку персоны, нежели интендант, вообразить себе невозможно. Поговаривали, будто Ольгу вынудили выйти за него едва ли не насильно, по прихоти ее опекуна. Разница в возрасте у них была большая.
Как нарочно, несчастье этого брака усугублялось внезапно вспыхнувшей любовью безупречного Алтынаева. Оба они, и Алтынаев, и Ольга, страдали и таились; в полку, разумеется, знали, но помалкивали. Уйти от мужа Турыбрина не могла: разводов в офицерской среде не допускалось, и согласия на брак с разведенной Алтынаев никогда бы не получил; связью же удовлетвориться он не мог. Посему у них происходило обожание совершенно в трубадурском духе. Раз в несколько месяцев они проходили тур вальса – да еще могли соприкоснуться пальцами во время традиционного пикника.
Одни романтики из числа младших офицеров завидовали сему платоническому роману; другие изыскивали в уме способ извести интенданта. Полковник наш, будучи человеком, напротив, реалистического направления, мучился предчувствием беды всякий раз, как видел Алтынаева подающим Ольге на балу пирожное.
Из числа "опасных" можно также назвать зрелых девушек сестер Сафеевых, которые выучились на Медузе-III в медицинском университете и трудились на поприще исследования сердечной мышцы – как она работает при разной гравитации и нельзя ли инфаркты лечить невесомостью. Сестры Сафеевы очень-очень хотели выйти замуж. Они были, по счастью, не слишком настойчивы. Просто они хотели. Слабонервный человек мог пойти у них на поводу; что до последствий – то они могли оказаться какими угодно. Жизнь с медичкой в любом случае таит в себе определенный риск.
Ну и наконец явилась родственница полковницы, страшная женщина Нора Нелидова. Нора была уже крепко немолода, обладала густо-смуглым цветом лица, цыганскими вороватыми глазами и черными усами на губе. Замуж она не хотела. Это было ее единственным достоинством.
Что до прочих девиц, то все они были в меру хороши собою и желали повеселиться на лоне природы в обществе гг. офицеров, запросто и без всякой задней мысли.
Веселья в этот раз было заготовлено много, и все обещало пройти наилучшим образом. Планировались, как всегда, грандиозный бал с пирожными и шампанским (о котором князь Мшинский говорил, что это не шампанское, а "гази’ованная дзыга"), салонные игры с конфетами, живые картины, а вместо пикника – поездка в гости к хозяину оазиса Туй, вполне замиренному и чрезвычайно уважающему нашего полкового священника отца Савву Теплосветова.
При виде гостей фоссаt. пришла в неистовство, принялась скакать – с одинаковым успехом по земле и перпендикулярным ей поверхностям; отрывисто взвизгивать, покусывать подолы платьев и от избытка эмоций брызгать мускусом.
– Лучше бы ты, право, держал при себе ручного орангутанга, – заметила полковница своему супругу, на что тот, по обыкновению, флегматически отвечал:
– Я сам, Настасья Никифоровна, изрядный орангутанг; на что же мне в полку второй?
Квартиры наполнились таинственными шорохами и перешептыванием. Шебуршились шнуры и ментики, шелестели нижние юбки и иные таинственные предметы женского туалета. Из апартаментов, отведенных дамам, слышались смешки и предположения.
Женатых офицеров в нашем полку было немного, и они преимущественно летали к своим семействам в выходные дни на базу, а скакать с орбиты на планету и обратно супругам воспрещали, опасаясь за возможное потомство.