Взрыв маленького блестящего цилиндрика, укатившегося к кораблю, поджег несколько деревьев и кустарник; пламя скакало по мху и разогревало его; вода, таившаяся подо мхом, среди сплетенья корешков, закипала, и струйки пара плясали над стремительными оранжевыми змейками.
Ощущая жар под подошвами, Штофреген изо всех сил мчался к кораблю. Он видел, что пожара ему не опередить, но все-таки бежал.
* * *
Дорогая Стефания!
Дорогая Стефания…
Дорогая Стефания…
* * *
Письмо улетало из мыслей подобно тому, как разлетаются клочья сожженной бумаги под первым же порывом ветра. Легкий прах исчезает в пространстве – от непорочной белизны сгоревшего листка не остается ничего, даже едва различимого пятнышка.
"Дорогая Стефания, корабль взорвался…"
В горящем мире, где каждый вдох отравляли тлеющие мхи и воняло химикатами, обычные, добрые, домашние слова утратили смысл и силу. Здесь пылало все. Штофреген услышал два взрыва внутри корабельного корпуса. Но взрывы были не фатальными, это он тоже уловил, подобно тому как врач улавливает близость смерти в хрипах больного и точно может предсказать, выздоровеет он или же "следует готовиться к худшему".
Там, внутри корабля, есть огнетушители. Еще можно успеть, пока пламя не добралось до двигателей. Штофреген видел открытый вход. "Почему я решил, будто не успею? Я успею…" – подумал он.
И споткнулся о громкий крик.
Между двумя деревьями был привязан Вакх. Его руки были растянуты крестообразно. Из-за того, что их удерживал толстый металлический трос, они казались непомерно длинными. Вакх изгибался всем телом, задирал босые ноги, пытался поставить ступни не на землю, а на ствол дерева, но пламя кусало его отовсюду. Время от времени Вакх принимался кричать, но по большей части он просто хрипло, устало выдыхал.
Штофреген остановился. "Вот теперь я точно не успею", – понял он. И тотчас пророческое предчувствие неминуемого опоздания вернулось к нему. Он еще раз посмотрел на горящий корабль и побежал к Вакху.
Трос уже раскалился. Штофреген пережег его лучом, подхватил падающего Вакха и потащил за собой. Вакх хрипел ему в ухо и бормотал по-гречески. Вакх был ужасно тяжелым и неудобным – костлявым.
За их спиной снова бухнуло внутри корабля. Из последних сил Штофреген выбрался на вершину небольшого холма, бросился вместе с Вакхом на землю и покатился вниз. То он наваливался на Вакха, то Вакх наваливался на него, а потом они оба разом ударились о вкопанный в землю стол вивисекторов – тут и дух из обоих вон: на короткое время оба потеряли сознание.
* * *
Меркурий Перелыгин опасался экзальтированных барышень. Одна из таких нередко показывалась на аэродроме: у нее был частный звездолет, и она возила компании приятелей веселиться. Эта барышня щеголяла в заляпанном комбинезоне и носила берет. Она курила и пыталась разговаривать с другими пилотами на "их языке" – по мнению Перелыгина, попросту коверкала речь. С точки зрения Меркурия, просто чудом было то, что она до сих пор не угробила свой корабль и не погибла сама.
– Я знаю, что ты женоненавистник… – так начал разговор с Меркурием приятель. Он сказал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся.
– Я? Женоненавистник? – искренне поразился Меркурий. – С чего ты взял?
– Да брось, все об этом говорят…
– Ничего я не… – Меркурий оборвал сам себя. – Да какое это имеет значение! Давай к делу.
– Женщина хочет купить у тебя полет.
– Ну, – сказал Меркурий. – Видишь, я спокоен.
– На Этаду.
– Я все еще спокоен.
– Она хорошо платит.
– Я спокоен и в хорошем настроении.
– Она здесь.
– Я немного разволновался, но по-прежнему в хорошем настроении.
– Она хочет вылетать завтра.
– Следи за моим лицом. Я сохраняю хладнокровие.
– С ней летит сестра.
– Хорошо.
– Младшая.
– Хорошо… Погоди, а сколько лет младшей? – спохватился Перелыгин.
– Четырнадцать или пятнадцать.
Перелыгин помолчал немного, а затем сказал:
– И сколько платит старшая сестра за полет? Видишь, я сохраняю позитивный образ мышления.
– Она говорит, что готова отдать восемь тысяч в золотых рублях.
– Она или глупа, или очень богата, или не знает, куда девать деньги, или полет на самом деле не на Этаду, и вообще все гораздо опаснее, чем представляется.
– Сохраняй позитивный образ мышления, Перелыгин, – сказал приятель, подмигивая.
Он вышел, и почти сразу же вслед за этим в летную контору ступила молодая женщина.
Она остановилась, огляделась по сторонам. Контора находилась на краю аэродрома; комната, которую Перелыгин делил с еще несколькими частными пилотами, была просто обставлена дачной мебелью, на полке – бумажные кружева и чашки, в углу – самовар и корзина с шишками для растопки; компьютер и бумажный журнал полетов на отдельном столике.
Сам Перелыгин восседал на диванчике с пестрой обивкой; гостье он предложил плетеное кресло, в которое она и уселась.
Меркурий Перелыгин понравился Татьяне Николаевне сразу. Длинный, тощий, нескладный, с волосами неопределенного цвета, он обладал обаянием того рода, которое заставляет женщин в его присутствии чуть нервничать и самую малость заискивать. Понравиться ему было бы лестно, но кокетничать с ним – опасно, хотя и очень хочется.
Татьяна Николаевна, впрочем, была так поглощена собственной заботой, что даже не подумала о "стратегии поведения". Она села в кресло, сложила руки на сумочке и сказала:
– Вам Леонтий Леонтьевич уже передал мою просьбу.
– Да, но я не вполне… – начал Перелыгин.
– Простите, я повторю все еще раз. Мне нужно, – она принялась загибать пальцы в тонких белых перчатках, – чтобы вы отвезли на Этаду меня и еще двух человек. Там мы пробудем неопределенное время. Затем вернемся. Я заплачу за все сразу вперед, если хотите. Мне так даже удобнее, не нужно будет больше беспокоиться о деньгах. В деньгах есть что-то неприличное, не так ли? У меня с собой.
– Восемь тысяч в золотых рублях?
– Да, в кофре. С ними остался для охраны Сидор Петрович – это наш дворецкий, как теперь принято говорить.
Она произнесла все это так просто, что Перелыгин растерялся.
– Вы приехали на аэродром с такими деньгами?
– Здесь ведь есть банк, кажется, или сейф? Вы можете забрать сразу, если согласны.
– Эта да… – задумчиво произнес Перелыгин. – Это не вы ли несколько месяцев назад пытались нанять корабль, когда один проходимец назвался пилотом и исчез со всеми вашими деньгами? – И вдруг – о чудо! – Перелыгин смутился. – Простите, кажется, я попал пальцем в небо…
– Да, это меня тогда обманули, – сказала Татьяна Николаевна. – Сейчас мне пришлось продать бриллианты – мое наследство. Папа не смог меня остановить… Вот еще вопрос: сколько человек вы сможете взять на корабль при обратном полете? Десять?
– Пятнадцать. При условии, что вы согласны на синтетические продукты.
Она встала, порозовела.
– Мы договорились?
Меркурий покачал головой, улыбаясь.
– Да, – сказал он, – мы договорились.
* * *
Экспедиция состояла из сестер Терентьевых и Тимофея Анисимовича Бородулина, учителя биологии из гимназии для девочек: в последний момент он все-таки сменил гнев на милость и согласился участвовать. Ему было любопытно.
Меркурий с Татьяной Николаевной сразу взяли тон двух взрослых людей, приставленных к двум детям: они заботились о том, чтобы Стефания и Бородулин вовремя кушали и не испытывали во время полета неудобств. Татьяна нравилась Перелыгину, чего он и не скрывал; впрочем, она едва замечала это и только улыбалась ему усталой и благодарной улыбкой. Она уважала его симпатию, он – ее выбор; между ними ничего не говорилось о чувствах.
С каждым днем Татьяна Николаевна выглядела все более усталой. Это было более всего заметно, когда она пыталась "встряхнуться" и "быть молодцом". Перелыгину хотелось сказать ей, чтобы она не мучила себя, но он не решался. Ему казалось, что это ее отпугнет и разрушит их маленькую дружбу.
Стефания бо́льшую часть времени проводила с толстой тетрадью и карандашами. "Что можно писать в таких количествах? – спрашивала Татьяна Николаевна. – Здесь ведь ровным счетом ничего не происходит!"
"У меня сложный внутренний мир, в котором я пытаюсь разобраться, – снизошла как-то раз Стефания. – Я пишу полный отчет о моем состоянии. Что ощущает мое тело и как это воздействует на мою душу. И вообще – может быть, я люблю одного человека!.."
Высказавшись таким образом, Стефания окончательно замкнулась в себе.
Этада стала видна на шестой день пути, и Перелыгин позвал Татьяну Николаевну в рубку:
– Смотрите – вот она.
Татьяна Николаевна приникла к панорамному окну. Планета приближалась: точка, потом шар, все увеличивающийся в размерах. Казалось невероятным, что один человек может отыскать другого человека в таком огромном пространстве – в бездне космоса, на одной из мириад планет.
"Никакая личность во Вселенной не может быть заменена иной, якобы аналогичной, – подумала Татьяна Николаевна. – Как важен, как ценен человек, один-единственный, этот, конкретный, если все богатство мира не в состоянии восполнить его утрату! И как мы сильны, если в состоянии найти друг друга: в Царскосельском парке, в космосе, на планете… Как уютен и мил наш земной мир, – прибавилась спустя минуту еще одна мысль, – ведь в парке встретиться бываеттруднее всего. Теперь я понимаю, что это шутка. Это то, что неопасно, то, что возможно только дома… И скоро мы будем дома".
Она ничего не сказала отцу о бриллиантовом колье. Он вообще полагает, будто дочери отправились в Москву на две недели – погостить у кузины ***. Не то чтобы Татьяна Николаевна прямо солгала – она сказала, что отбывает со Стефанией на две недели; г-н Терентьев предположил – в Москву, вероятно, к кузине ***, а Татьяна Николаевна ничего не ответила, предоставив отцу толковать молчание дочери, как ему вздумается.
Разумеется, это была ложь. Но папа как-нибудь простит.
Татьяне предлагали заложить колье, но она хотела, чтобы денег хватило наверняка, и потому продала. Безвозвратно.
Но она не жалела.
– Ты ведь не скажешь Штофрегену, что выкупила его на свои бриллианты? – спросила безжалостная Стефания, естественно посвященная во все подробности авантюры.
– Стеша! – вспыхнула Татьяна Николаевна. – Господин Штофреген не в рабстве у падишаха пребывает и не на галерах, о которых ты читаешь в книгах г-на Сабатини, а в джунглях, и его ни у кого не требуется выкупать, так что оставь свои романтические бредни.
"Стеша" поджала губы, а потом мстительно ответила:
– Ты сама знаешь, что все это неправда и что тебе именно пришлось выкупать его за бриллианты.
– Считай как хочешь, – сдалась Татьяна Николаевна.
Стефания кивнула:
– Я буду так считать, потому что так – правильно. И от таких мыслей как будто кто-то щекочет прямо по сердцу.
– Иван Дмитриевич – мой друг, – Татьяна Николаевна попыталась защититься в последний раз, – а ради друзей мы готовы расстаться не только с бриллиантами.
– Я это запомню, – сказала Стефания, – и когда настанет мой черед жертвовать ради дружбы – не смей меня останавливать!
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, Стефания, – удивилась Татьяна Николаевна.
– И не поймешь, пока не случится того, что я предвижу, – но когда это случится!.. – Стефания подняла палец. – Учти, одно только слово мне поперек – и я все расскажу Ивану Дмитриевичу про бриллианты!
– Обещаю поддержать тебя, что бы ты ни затеяла, – сказала Татьяна Николаевна, обнимая Стефанию.
Та вырвалась.
– Что это с тобой?
– Ничего. Просто хочу, чтобы ты не сомневалась в моей дружбе.
– Я и не сомневаюсь – незачем ради этого душить меня…
Покончив таким способом со сценой, грозившей перейти в сентиментальность, Стефания разом повеселела.
Татьяну Николаевну немного смутили намеки сестры, но скоро она выбросила все из головы. Она могла думать сейчас только об одном: ее цель с каждым часом все ближе.
И вот Этада появилась в окне и начала расти.
– Атмосфера действительно плотная, – озабоченно проговорил Перелыгин, проверяя показания сканеров. – Невозможно пробиться сквозь верхние слои. Я не вижу, что под нами. Не вижу, куда садиться.
– Войдем в атмосферу и там уже сориентируемся, – предложила Татьяна Николаевна.
Он покосился на нее и чуть улыбнулся, растянув левый уголок рта.
– Попробуем.
– У нас есть координаты того места, куда высадилась первая экспедиция, – продолжала Татьяна. – Так что, я думаю…
Она замолчала. Перелыгин даже не обратил внимания на это – ни на ее слова, ни на ее молчание: он весь был поглощен предстоящей посадкой. Татьяна Николаевна сидела рядом в кресле. Он ощущал ее близость, и ему от этого было спокойно. Неожиданно Меркурий понял, что ему, в общем и целом, не столь важно, встретит она своего одичавшего подпоручика или нет, выйдет за него замуж или решит с ним расстаться. Татьяна Николаевна была, существовала, дышала, и этого Меркурию Перелыгину довольно для радости.
Он установил координаты и начал снижаться.
* * *
Бывший лагерь экспедиции выглядел так, словно здесь никогда и не обитали люди. Строения "возвратились к изначальному праху", то есть ушли в землю и разложились, сделавшись частью питательного гумуса. Травой заросло то место, где когда-то была лаборатория; не осталось и могил. Ничего, что указывало бы на человеческое жилье.
Корабль опустился чуть в стороне, и несколько часов Стефания и Татьяна Николаевна бродили по пустой поляне. Перелыгин сидел на земле, наслаждаясь чистым воздухом и открытым небом и решительно ничего не делая. Господин Бородулин быстро срывал различные травинки и листики и складывал их в особую коробку под пресс, чтобы высушить и вклеить потом в альбом. Он намеревался собрать небольшую коллекцию и демонстрировать ее ученицам.
Татьяна Николаевна опустилась на траву и вдруг разрыдалась. Стефания остановилась над ней и посмотрела на дрожащие плечи сестры. Потом произнесла:
– Ты не можешь успокоиться?
Татьяна Николаевна покачала головой.
Стефания, подумав, села рядом на корточки.
– Почему?
– Я устала, – выговорила Татьяна Николаевна с трудом. – Здесь никого нет… И не было. Я не знаю, что с ними случилось. Возможно, это вообще другая планета… – Она помолчала, губы ее прыгали, но все-таки она произнесла то, чего страшилась больше всего: – Может быть, нас опять обманули…
Стефания глянула из-под локтя на Перелыгина. Меркурий выглядел беспечным и совершенно спокойным. Ну, может быть, чуть встревоженным из-за того, что Татьяна плачет. Но он, кажется, понимал происходящее и не считал нужным лишний раз беспокоить свою пассажирку. Пусть выплачется.
– Нет, – сказала Стефания уверенно, – Меркурий нас не обманул. Это невозможно, он не такой.
– Может быть, приборы напутали…
– Приборы в полном порядке.
– Значит, тут никогда не было никакой экспедиции! – закричала Татьяна Николаевна. – И наврал кто-то еще! Кто-то на букву "Ш"! Чтобы скрыть свои похождения!
– Глупости, – объявила Стефания. – Как ты знаешь, Татьяна, некоторые предметы разлагаются позднее других.
– Что? – Татьяна Николаевна была так ошеломлена новой темой, что даже перестала плакать. – О чем ты говоришь?
– О том, что одни предметы разлагаются быстро, например экскременты или остатки пищи, другие – медленнее, например ткани. Синтетический пластик практически вечен. Есть и другие долговечные предметы. Их рекомендуется сжигать, чтобы…
– Это из курса экологии, – сказала Татьяна Николаевна, невольно посмотрев в сторону Бородулина, который сейчас подкручивал очередную пластинку своего походного пресса для сушки растений. – К чему ты это говоришь мне?
– К тому, что бумага разлагается медленно, а если писать на ней карандашами, то и надписи сохраняются приблизительно в течение года. Невзирая на сырость.
– Очень хорошо, – произнесла Татьяна Николаевна. В ее тоне вдруг прорвалось раздражение.
В руке Стефании вдруг появилась небольшая тетрадка. Татьяна Николаевна уставилась на этот предмет, не веря собственным глазам: только что никакой тетрадки не было.
– Что это?
– Я нашла.
– Дай!
– Осторожно: порвешь. Думаю, это дневник или что-то вроде альбома. Нужно отделить страницы друг от друга и положить под пресс, чтобы высушить. Тогда мы сможем прочитать. Это документ!
Стефания откровенно торжествовала. Татьяна Николаевна оживала прямо на глазах. Теперь самое страшное – подозрение в роковой ошибке или даже в злонамеренном обмане – отошло, и она ощутила огромное облегчение.
– Меркурий Андреевич, идите сюда! – позвала Татьяна.