– Вижу, Бураган, ты совсем во мне не нуждаешься, – так я, пожалуй, пойду.
И тут он заплакал.
И знаете, что я сделал, любезный мой Ливанов?
Я сбежал. Я больше не мог выносить его присутствия.
Художественный трактат подпоручика Мухина на сем, однако, обрывался и завершался поистине лаконическим сообщением, за краткость которого не покраснел бы и древний спартанец: дело в том, что Мухина переводили в другой полк разведчиком, отчего он спешно попрощался со мною и лишь сообщил в приписке, что у него "все хорошо, чего он и мне от души желает"; развязку же всей истории я узнал гораздо позднее – при возвращении моем с Земли на Варуссу, от некоего поручика Лисицына.
* * *
Я спешил в полк, поскольку известия доходили с Варуссы тревожные: журналы наперебой писали о появлении у незамиренных варучан какого-то нового вождя, и г-жа Анна Ларошфуко, знаменитая романистка, уже дала объявление о том, что работает над увлекательным сочинением на эту тему.
Короткая записка от князя Мшинского еще более усилила мое рвение. "Торопитесь, Ливанов, – писал он, – предстоит дело, и у Вас есть хорошая надежда на скорое повышение".
Поэтому я воспользовался первой же оказией на Варуссу и таким образом очутился на транспортном корабле. Капитан по фамилии Саламашин сделал все, чтобы я уяснил себе раз и навсегда: груз, который ходит, разговаривает и ест, является нежелательным и при возникновении аварийной ситуации будет выброшен за борт в первую очередь. Мне отвели каюту, принадлежавшую ранее "одному умершему матросу", и порекомендовали "поменьше покидать жилое помещение".
Я не стал интересоваться, отчего умер мой предшественник, боясь услышать что-нибудь обескураживающее, вроде коровьего ящура или дезинтерии, и поскорее расположился там со всеми своими немногочисленными пожитками.
– Кстати, – прибавил Саламашин, – заранее прошу извинения за неудобство, но у вас будет сосед.
И с этой парфянской стрелой в зубах он удалился.
По-своему Саламашин был очень даже хорош: пожилых лет, высокий, с широкой крепкой талией и выкаченной грудью. Ноги у него были по сравнению с мощным торсом коротковаты, но это не портило его, напротив, придавало облику капитана своеобразной убедительности. Когда он произносил больше трех слов за разговор, от натуги он начинал краснеть, причем краска ползла от залысин, длинных и узких, как два параллельно расположенных Ботнических залива.
Я не без трепета ожидал появления своего соседа по каюте, до того тесной, что исключить нежелательное общение между нами было невозможно. Конечно, военный человек должен со всяким уметь ужиться, но всему положен некий предел, даже терпению. Впрочем, в любом случае я уповал на врожденное мое любопытство, которое сколько уже раз приходило ко мне на помощь в делах, даже самых безнадежных!
К счастью, мне повезло – и даже более, нежели я мог рассчитывать.
Поручик Лисицын возник на корабле за полчаса до отлета. Ему предшествовал огромный чемодан, который тащил мускулистый коротышка в красной русской или, лучше сказать, цыганской рубахе. Атласная эта рубаха была покрыта черными пятнами пота, которые разрастались прямо на глазах.
Следом за коротышкой шествовал Лисицын, длинный и тощий, с большими серыми глазами навыкате и крупными бледными губами, растянутыми в постоянную улыбку.
Чемодан вплыл в каюту и занял ровно половину отведенного нам пространства. Лисицын втиснулся следом – сбоку он был плоским, точно лист бумаги. Затем, застряв между чемоданом и краем койки, Лисицын повернулся к человечку в красной рубахе.
– Ты, Федор, пожалуй, иди, – распорядился он благосклонно. – Я дальше без тебя. Видишь – тесно тут.
Федор пошевелил чемоданом, едва не прибив барина, и гулким басом произнес:
– А как же вы без меня, Степан Людмилович?
Лисицын глубоко вздохнул.
– Да уж как-нибудь… долечу. Видишь, капитан здесь – человек основательный. Да ты ступай. Отлет скоро, а для тебя места нет.
– Напрасно это, – мялся Федор.
– Все, все, Федор. Прощай.
Федор уронил чемодан, попытался поцеловать Лисицына в плечо, но не дотянулся и скрылся прочь.
– Позвольте, я помогу, – сказал я, видя, что Лисицын намертво замурован между чемоданом и койкой.
– Будьте любезны, – ответил Лисицын. Освобожденный, он тотчас забрался с ногами на койку и посмотрел на меня искоса. – Вы сейчас, наверное, гадаете, отчего у меня отчество женское, – заметил он.
– Ничуть не бывало, – ответил я.
– Однако я сразу объясню, чтобы уж не возвращаться, – настаивал Лисицын. – Это болгарское имя – Людмил. Впрочем, в Болгарии я никогда не был. Но говорят, что страна красивая.
– Конечно красивая! – горячо согласился я, хотя тоже не бывал в Болгарии.
Лисицын помолчал немного и спросил:
– Мы с вами прежде не встречались? У меня дурная память на лица – простите великодушно.
– У меня тоже, – засмеялся я. – Так что давайте познакомимся попросту. Нам ведь вместе лететь дней пять, не меньше. Вам господин Саламашин уже высказывал пожелание, чтобы вы поменьше показывались на корабле вне этого каземата?
– А, дурак, – легкомысленно махнул рукой Лисицын. – Будет какой-то Саламашин приказывать поручику Лисицыну.
– Корнет Ливанов, – представился я. – N-ский легкоглайдерный.
– О! – Лисицын округлил рот и выкатил глаза еще больше. – Удивительнейшее совпадение! N-ский легкоглайдерный!.. В таком случае вы, должно быть, знавали подпоручика Андрея Мухина.
– Разумеется, – кивнул я, – и даже получил от него письмо, покуда находился в госпитале.
– Позвольте узнать, каково ваше самочувствие?
– Благодарю вас, – ответил я, – вы чрезвычайно любезны. Я вполне благополучен и спешу в полк, как видите, поскольку надеюсь участвовать в большом деле и получить повышение.
– Похвально. – Лисицын покивал и пожевал губами. – Я почему спрашиваю? Нам с вами предстоит за пять дней уничтожить вот этого злодея, – он указал на чемодан, – а при условии ранения, скажем, в полость живота это было бы весьма затруднительно.
Я молчал, ошеломленный таким сообщением.
Между тем корабль начал взлет, и на некоторое время мы прервали нашу беседу. Лисицын даже задремал, пока мы набирали высоту и выходили из атмосферы. Несмотря на нескладное сложение, он принадлежал к той счастливой породе людей, которая всегда и при любых обстоятельствах умеет устроиться с полным комфортом. Что до меня, то я всегда подолгу и мучительно "обживаю" новую койку, и на новом месте меня неизменно преследуют кошмары.
Разговор возобновился спустя час, когда Лисицын пробудился и встретил мой взгляд своей неизменной улыбкой.
– Не угодно ли перекусить, господин Ливанов?
Тут-то и открылась тайна гигантского чемодана. Весь он был набит съестными припасами. Чего здесь только не было! Домашние соленья, запечатанные в пластиковые банки, как раз такого размера, чтобы съесть за один присест; колбаски всех размеров и форм, от шарообразных до тонких и вытянутых, едва ли толще женского мизинчика; маринованные огурчики; сыры; пирожки с повидлом и вареньем; отдельно варенье шести видов по меньшей мере…
– Начнем с борща, если у вас нет возражений, – бодро предложил Лисицын. – Борщ хранится всего два дня, а потом, к сожалению, портится. Маменька моя весьма настаивала на том, чтобы я кушал непременно борщ.
Я уж предположил, что у Лисицына солитер или какая-то психическая болезнь, заставляющая его постоянно испытывать голод; но поручик разрешил мои сомнения совсем просто:
– Видите ли, любезный Ливанов, телосложение мое таково, что я не набираю в весе, и это чрезвычайно беспокоит маменьку. В Петербурге я половину отпуска моего потратил на визиты к докторам. Меня просвечивали и прощупывали, можно сказать, насквозь, но никаких болезней не обнаружили. Маменьку, впрочем, это не убедило, и она дала мне с собой в дорогу этот запас, наказав, если я только почитаю и люблю ее надлежаще, скушать все до последней крошки. Видите?
Он указал на банки, на которых черными чернилами были написаны даты, когда следует употребить тот или иной продукт.
– Я помогу вам, – сказал я, охваченный странным порывом. Мне и жаль было Лисицына и его матушку, и хотелось смеяться над ними, и в то же время я испытал легкое движение души, род зависти: обо мне никто так никогда не заботился!
– Сделайте одолжение, – расцвел Лисицын. – В атаку, господин корнет, в атаку!
Он подмигнул мне и вытащил из-за пазухи большой плоский сосуд, полный прозрачной жидкости.
– Водка! – объявил он. – Об этом маменька позаботиться забыла, но спасибо Федору! Верный человек. Жаль, что пришлось оставить его на Земле. А может, и не жаль – говорят, на Варуссе стало опасно. Да вот, кстати, случай с приятелем вашим, с подпоручиком Мухиным…
Слово за слово – под водочку и борщ пошел рассказ о Мухине; мне оставалось только дивиться слышанному, но, видя основательность и добросердечность моего Степана Людмиловича, я не поставил под сомнение ни единого слова из его не вполне обычной повести.
* * *
– Нам предстояла операция под Шринхаром, – начал Лисицын, – но поскольку из-за некоторых геологических особенностей связь с этим районом затруднена, было решено выслать разведчика. Вы и сами, конечно, знаете, что никакое сканирование – даже если бы связь имелась надежная, – не выявит всего того, что способен отметить человеческий глаз.
Дело это возложили на подпоручика Мухина. Он недавно был в полку, но рекомендации от его прежнего командира г-на Комарова-Ловича не позволяли усомниться в его надежности и способностях.
К тому же прибыл он не один, а с одним варучанином, который ходил за ним, точно пришитый; он числился при Мухине механиком. К нему скоро в полку привыкли и не обращали большого внимания.
Мухин один умел со своим варучанином объясниться. Вообще же между ними существовали отношения вроде дружбы – из таких, когда не требуется слов и достаточно только переглянуться или пожать плечами.
Свободное время они по большей части проводили в гараже, бесконечно совершенствуя свой глайдер. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы одна машина вмещала в себя столько дублирующих систем!
Интересно было наблюдать этих приятелей вместе: у Мухина кожа светлая, а глаза и волосы темные; у варучанина, напротив, кожа темная, а глаза и волосы светлые; и при том манера двигать при разговоре одним плечом, склонять голову или медленно растягивать рот в кривой улыбке – одинаковая; стало быть, один являлся точным негативом с другого… У них даже походка была похожая.
Варучанин, по моим впечатлениям, разбирался в машине куда лучше, чем Мухин. Нередко можно было видеть, как "ватрушка" показывает Мухину устройство какого-нибудь прибора или объясняет, как лучше приладить новую деталь, а Мухин слушает, поглядывает то справа, то слева и молча кивает.
Из других особенностей Мухина могу указать также на крайнее его отвращение к карточной игре – да и вообще к любым играм, спорам и пари. Он не только сам не играл, но даже и присутствовать никогда не желал. "Я, – говорил он, – до крайности невезучий, мне до карт лучше вообще не дотрагиваться".
А вообще, я вам скажу, – скучный человек. Книг читал мало и в разговоры редко вступал.
У нас в полку служит один штаб-ротмистр, Макаршин, – большой психолог. Он про человека может все рассказать. Поглядит со стороны, перекинется парой слов – и довольно для вполне радикальных выводов. А ошибался Макаршин весьма редко, на моей памяти всего раз или два, так что к его отзыву всегда у нас было полное доверие.
Вот касательно Мухина он определил:
"Чему тут удивляться, господа? У господина Мухина такой вид, будто он перенес сильную болезнь или какое-то потрясение. Так, знаете ли, бывает, когда умирает мать или супруга, только не в отдалении, а непременно у тебя на руках. Такое же выражение на лице застывает. Очень похоже".
Мы все согласились с Макаршиным, зная его репутацию провидца и вообще человека весьма опытного в житейских делах. Однако спрашивать у Мухина вот так, напрямик: "Скажите, не умирала ли ваша жена прямо у вас на руках?" – согласитесь, было неловко, поэтому каждый остался втайне гадать относительно мухинского характера.
Думаю, сам Мухин о наших сомнениях и не подозревал.
А тут его вызвали в штаб и поручили произвести разведку в районе Шринхара.
"Поменьше рискуйте, – сказал ему начальник штаба нашего полка, полковник Верзилин. – Ваша задача – сделать круг, осмотреться, записать данные и скорее возвратиться".
"Я понял", – ответил Мухин так спокойно, как будто каждый день только тем и занимался, что совершал подобные рейды в одиночку.
Они с варучанином подготовили глайдер и с рассветом вылетели.
"А что, господа, не устроить ли нам пари?" – предложил, помнится, подпоручик Винокуров.
Смешливый, в кудряшках, как девушка, и в то же время человек большой храбрости, Винокуров ходил у нас в любимчиках. Его предложение приняли на "ура" и тотчас начали наперебой делать ставки, одна другой фантастичнее.
Кто-то поставил пять рублей на то, что Мухин вернется к ужину с полными разведданными, живой и невредимый. Эта ставка осталась в меньшинстве и даже была встречена общим хохотом.
Многие предполагали, что Мухин вернется, конечно, цел и невредим, но без всяких разведданных, потому что его нафаршированный техникой глайдер попросту взорвется, не выдержав переизбытка информации.
Еще были такие ставки: Мухин возьмет в плен предводителя мятежников (двое по десять рублей); Мухин женится и возвратится с гаремом хорошеньких темнокожих "ватрушек" (три ставки по пяти рублей); Мухин привезет казну мятежников и, подобно Александру Македонскому, захватит супругу главаря и ее отпрысков (рискнул поручик Самшитов тридцатью рублями)… Лично я поставил три рубля на то, что Мухин разобьется, сломает ногу и варучанин принесет его на своих плечах.
Сейчас даже вспоминать неловко, какие глупости мы тогда говорили, записывая наши ставки в большой лист бумаги! А тогда мы веселились, как гимназисты, и составилось настоящее "письмо запорожцев султану", как аттестовал нас штаб-ротмистр Макаршин.
Миновал день-другой – от Мухина ни слуху ни духу. Мы, участники пари, только переглядывались да пересмеивались: ситуация, как нам казалось, развивается фантастично и комически. Ставки продолжали расти, охотников участвовать в пари стало больше, и общий выигрыш для победителя составил уже более ста рублей.
Бог весть отчего мы держались так легкомысленно! Может быть, потому, что Мухин никогда не производил трагического впечатления: уж очень он внешне незначителен…
Наш провидец, штаб-ротмистр Макаршин, положительно объявлял, что никогда не лицезрел на физиономии Мухина никаких признаков близкой гибели, и этому мы тоже верили свято и непреложно. И в самом деле, отчего бы Мухину погибнуть? "Смерть забирает лучших", а Мухин для этого не выдался ни ростом, ни сложением, ни чертами лица. Нет, с ним какое-то приключение!
Однако после недельной отлучки даже самые легкомысленные из нас начали хмуриться. В штабе беспокоились, канцелярия начала готовить документы на Мухина как на пропавшего без вести. Дурное дело!
Подпоручик Винокуров явился в штаб и вызвался лететь на поиски. Разрешение было дано, но к вечеру Винокуров возвратился ни с чем. Он выпил в собрании лишку и поздно вечером был обнаружен в слезах: Винокуров безутешно рыдал, сидя на скамейке возле здания штаба, и на все уверения в том, что "все хорошо", отвечал одно:
"Это моя мысль была – поспорить на Мухина; и вот теперь человек погиб!"
Кое-как удалось уговорить его лечь спать. Наутро Винокуров старался не вспоминать своих речей; однако общее настроение с того дня совершенно переломилось. Мы всерьез начали считать Мухина погибшим.
Наступление на Шринхар планировалось с учетом тех данных, которые у нас имелись. Первая колоннадолжна была двинуться через пустыню на север, оставляя оазис Клай слева. Мятежники не успели добраться до Клая, так что к услугам армии были четыре колодца по меньшей мере. Второй колонне предстояло идти на северо-запад, минуя другой оазис, Сантрой; здесь обстояло чуть менее благополучно, но все же мы надеялись на свободный проход.
За день до выступления наши ближние разведчики встретили в пустыне, в полудне пути от расположения полка, диких варучан. С "ватрушками" не стали ни разговаривать, ни церемониться, поскольку с первого взгляда увидели, что это враги. Их лица были раскрашены синим, красные вертикальные полосы рассекали щеки и лоб, а одежды нарочно были изорваны и свисали клочьями. Оба были босы – еще один признак враждебности намерений. Варучане считают, что босой человек не может долго стоять на раскаленном песке, поэтому, сняв обувь, варучанский воин показывает свою готовность бежать вперед.
Наши погнались за варучанами и скоро выстрелами поверх головы заставили их упасть лицом вниз на песок. Затем поручик Коротков, командовавший разведчиками, приказал связать их и доставить в штаб полка.
Пленные неприятели вызвали всеобщее любопытство. Недавно у нас было пополнение, и часть молодых солдат вообще никогда не видела диких "ватрушек"; они с интересом смотрели, как те, свесив головы, бредут рядом с конвоирами. Правду сказать, жутко они выглядели!
Из офицеров особенно злился подпоручик Винокуров; провожая пленников глазами, он только о том и говорил, что следовало бы застрелить их, как собак, а не вести с ними беседы, – особенно после того, что они сделали с Мухиным!
И вот, когда одного из пленников уже втолкнули в дверь штабного здания, второй вдруг повернулся к зрителям и громко крикнул по-русски:
"Да что вы, не узнаете разве меня?"
Это и был Мухин…
Не могу передать словами, что тут с нами сделалось. Кто-то просто застыл с раскрытым ртом, большинство попросту не поверило увиденному, а подпоручик Винокуров принялся хохотать. Кажется, один только Макаршин сохранил самообладание. Он сказал:
"Что ж, господа, такой поворот мы не предусмотрели. И потому будет справедливым признать, что наше пари выиграл господин Мухин. Отдавать деньгами, полагаю, не вполне удобно, так что давайте-ка закупим на всю сумму шампанского".
Эти слова спустили на землю нескольких зрителей невероятной сцены, а ваш покорный слуга, в свою очередь, попытался вернуть недостающее трезвомыслие г-ну Макаршину:
"Помилуйте, да где же мы здесь отыщем шампанское?"
Макаршин глубоко задумался… на том разговор оборвался.
Между тем Мухина привели пред ясные очи г-на полковника Верзилина.